Раздосадованная Дуня готова уже была громко назвать «ленивицу», когда до ее слуха донесся негромкий говор двух голосов.
Девушка остановилась и прислушалась.
Кто бы это мог быть?
Скоро она различила, что один из голосов принадлежал Аленушке.
Говорили близко — только один очень густой и высокий куст отделял Дуню от беседующих.
— Не чудится ли мне? — задала себе вопрос девушка, потому что открытие было слишком необыкновенным.
Но голоса явственно доносились.
Дуня осторожно раздвинула куст, взглянула и прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть от изумления: в нескольких шагах от себя она увидела стоявших у дерева Аленушку и молодого князя Щербинина.
Дуня так и замерла, не спуская глаз с пары. Она видела, какою ласкою светятся глаза Алексея Фомича, какой яркий румянец горит на щеках двоюродной сестры.
Вот он наклоняется к Аленушке, целует ее прямо в алые полуоткрытые уста… тихое слово «Прощай!» грустно прозвучало в тишине сада.
Дуня выбралась из куста и опрометью пустилась бежать к дому. Почему она не окликнула Аленушку? Быть может, потому, что слишком сильно волновалась.
Ее сердце тоскливо билось, и что-то вроде зависти закралось в нем, зависти к счастью своей родственной подруги. Она понимала, что Аленушка теперь счастлива так, как редко приходится быть людям счастливыми, понимала по себе, потому что и ее сердце просило такого же счастья.
Почему не выпало ей того же на долю? Чем она хуже Аленушки? Разве не могла она так же приглянуться тому, красавцу приятелю Алексея Фомича, полюбиться ему, как ей люб он? Ах, соколик! Как люб он ей! Больше света белого! Все бы отдала, к нему кинулась, только приди он да скажи: «Пойдем со мною, желанная! Брось все!»
Прибежала в горенку Дуня, села за пяльцы было — не может шить: руки дрожат.
Пошла легла в постель и задумалась, что замерла. Так и к обеду не вышла, и на зов вернувшейся Аленушки не откликнулась: чувствовала она, что скажет слово — пожалуй, вместе с этим словом из очей прольются слезы, тоскою навеянные.
XIV. Любовь
— Леночка!
— Голубчик Алешенька!
— Да я век, кажись, с тобой не расстался б! Ведь вот попрощался совсем, а уйти силушки нет — ноги не идут.
— Соколик! Завтра приедешь?
— Беспременно, если на наше счастье погода не сменится…
— Авось, Бог даст. Я бы и в дождь-проливень прибегла, да матушка остановит… Ах, милый! Да и люб же ты мне!
— Чай, не боле, чем ты мне, голубка.
Поцелуй прозвучал в тишине сада.
Долго прощались они, расходились и опять возвращались и медлили, оттягивая минуту расставанья.
Наконец собрались с силами, расстались.
Ловко перемахнул молодой князь через изгородь, свистнул коня. Конь прискакал на зов хозяина и с тихим ржанием остановился подле него.
Вскочив на седло, Алексей Фомич дал волю коню, оставив свободно висеть узду. Конь пошел мерным шагом, а князь Щербинин задумчиво смотрел вдаль.
Из ржи поля вспорхнул, как вырвался, жаворонок, конь фыркнул в легком испуге, а сверху уже неслась серебристая замирающая трель. Молодой князь поднял голову и посмотрел на птицу, которая темной, все более уменьшающейся, точкою виднелась на яркой до того, что смотреть было больно, синеве летнего неба.
Песня жаворонка находила себе отзвук в душе Алексея. Ему хотелось вторить веселой птичке, хотелось взлететь, как она, ввысь и крикнуть оттуда белому свету о том счастье, каким полно его сердце.
Он шевельнул узду. Конь согнул шею и поскакал, вздымая копытами целое облако дорожной пыли. Быстро несся конь, но еще быстрее неслась вереница мыслей и воспоминаний в голове мечтателя князя.
Образ златоволосой любимой боярышни витал перед ним. Эта милая девушка — «она», та таинственная красавица, которая так часто рисовалась ему в грезах. Это — «она», он узнал ее, увидев в первый раз: ему все открыло тогда вдруг трепетно забившееся сердце. А как потом он отчаивался, что, быть может, никогда больше не придется с нею встретиться: он знал, что терем — это та же крепость. Можно бывать в усадьбе, беседовать с хозяином, порою с хозяйкой, быть желанным гостем и все-таки не видать затворницы терема — он все же чужак, а обычай запрещает девицам выходить к чужим людям. Кто же преступит обычай? Ведь сказано: «повальный обычай — что царский указ».
Долго пришлось так томиться. Зима прошла, часть весны. Когда зацвели деревья, потянуло молодого князя за город.
Помнит хорошо он свой первый выезд. Еще поля далеко не обсохли и черными длинными полосами раскидывались по обе стороны дороги, когда Алексей выехал из Москвы. Ноги коня вязли в грязи, воздух был сыр, но уже ветер нес аромат распускающейся зелени.
Куда ехать? — задал себе вопрос князь. И вдруг его потянуло туда, к усадьбе, в которой скрывалась милая затворница. Он поддался влечению.
Скоро перед ним уже шумел знакомый лес, где на редких среди хвойных лиственных деревьях пятнами ярко зеленели полураспустившиеся листки рядом с остатками беловатого пуха почек.
«Ехать ли дальше? Заметят, позовут к себе — изволь со стариками беседовать».
В силу такого размышления князь свернул с дороги и поскакал полями. В задумчивости он не смотрел, куда несет его конь. Поэтому он немало удивился, когда, подняв голову, увидел перед собой изгородь сада Шестуновых. Большая собака, пробравшаяся из сада через нору под забором, с громким лаем стала кидаться на лошадь.
— Дружок! Дружок! Подь сюда, пес неладный! — послышался из-за изгороди молодой женский голос.
Молодой князь встрепенулся. Не она ли, Елена Лукьянична, гуляет в саду?
Подъехав вплотную к забору и привстав на стременах, он заглянул в сад: невдалеке он увидел завернутую в теплую телогрею Аленушку. Она была одна.
— Здравствуй, боярышня! — радостно проговорил он.
Девушка испуганно вскрикнула. Потом узнала князя и покраснела.
— Здравствуй… — тихо ответила она.
— Испугалась?
— Да.
— Ужли я такой страшный?
— Нет, какое же!.. Я так…
— Что ты, будто похудела с той поры, как я тебя видал? Здорова ли?
— Благодарствую. Здорова, слава богу. Как ты здоров?
— Мне что! Здоров… Только вот тоскуется все.
— Тоскуется? С чего же это кручина напала? — спросила Аленушка, успевшая оправиться понемногу от своего смущения.
Она теперь испытывала только легкое приятное волнение.
— Сказал бы, да боязно.
— Чего?
— Ты осерчаешь.
— Вот на! С чего же мне серчать?
— Ну ин ладно! Была не была, скажу! Злая тоска меня гложет с той поры, как тебя увидал я. Покой забыл… Все мерещутся мне и манят-зовут очи твои светлые…
Вспыхнула боярышня до того, что слезы на глазах выступили.
— Полно… Зачем смеешься? — пробормотала она и вдруг круто повернулась. — Прощай, княже!
— Боярышня! Постой! Повремени малость!
Но Аленушка почти бегом направлялась из сада.
— Ведь сказывал я, что осерчаешь! — с горечью проговорил Алексей.
Девушка сразу остановилась как вкопанная.
— Нет, не осерчала я, — воскликнула она, — а только… только самой мне так же тоскуется!
Потом она опрометью бросилась бежать.
Алексей с радостной улыбкой посмотрел ей вслед.
— Голубка моя! — прошептал он.
На другой день он опять подъехал к этому же месту.
Аленушка, смущенная более, чем накануне, уже была там, словно поджидая его.
Так и пошло за обычай видеться каждый день, если этому не препятствовала погода.
Уже с третьего свидания Алексей не удовольствовался разговором через изгородь, а перебрался в сад.
Сперва свидания были короткими, потом становились все длиннее, по мере того как все горячее делались речи, и наконец одно из них, самое долгое, закончилось обоюдным признанием.
Вспоминал все это Алексей, и радостная улыбка играла на его губах.
«Можно ль было ждать счастья такого!» — думал молодой князь.
Потом лоб его слегка омрачился.
«Что-то впереди ждет? Будет ли там счастье? Э! Что о том раздумывать! Пока хорошо, и надо за то Бога благодарить, а там с Его помощью святой все устроится!..» — решил он и со спокойным сердцем поскакал к недалекой уже Москве.
XV. Тоска
Тихо в озаренной светом лампады опочивальне боярышень.
Легкая дрема клонит Аленушку. Вот-вот, сейчас сладкий сон охватит ее. Вдруг боярышня очнулась от дремоты и приподняла голову от подушки: ей показалось, что слышит заглушенные рыдания.
Но снова все тихо.
«Померещилось», — подумала девушка.
Но вот опять…
— Дуняша! Ты плачешь?
Ответа нет.
Аленушка поднялась и подошла к постели двоюродной сестры.
Дуня лежала лицом в подушку. Аленушка видела, как тело ее вздрагивало от рыданий.
— Что с тобой? Дуняша! Родная моя! — с волнением вскричала Елена Лукьянична, наклоняясь и обнимая свою родственницу и подругу.
— Поведай, о чем плачешь? Быть может, недужится? Так я пойду Панкратьевну разбужу либо матушку…
— Ах, милая! Ах, голубушка! Тяжко мне, тяжко, силушки нет! — воскликнула, быстро поднявшись и садясь на постели, Дуня.
— Болит что?
— Да, да! Болит!
— Что?
— Сердце.
— Сердце?
— Да! От тоски болит, от кручины такой, что не мил мне свет божий!
— Господи! С чего тоска такая напала?
— С чего? Слушай! Я сегодня… Ты долго с гулянья не возвращалась. Пошла я тебя звать… И в саду видела тебя с князем Алексеем…
Аленушка отшатнулась от нее.
— Видела? — переспросила она, побледнев.
— Все видела, как он целовал-миловал тебя… Не бойся, никому не скажу… Как обнимал тебя видела, в очи любовно заглядывал… А что же я за бездольная? Чем я хуже? Али лицом дурней? Али разумом не горазда? Чай, не хуже тебя! За что ж мне-то счастья не дано? Али я целовать жарко не сумела б? Да я, кажись, как обвила б его руками своими белыми, так и не выпустила бы — помри со мной, а не расстанься, милый, желанный! — говорила Дуняша.
Ее темные волосы расплелись и рассыпались по белым, как мрамор, обнаженным плечам, глаза горели. В этот миг она была чудно хороша.