На Аленушку речь ее родственной подруги произвела странное действие. Она почувствовала, как что-то нехорошее, недоброе поднимается в ее душе. Ревность змейкой прошла у ней по сердцу.
— Алексей мне люб, и я люба ему… Поклялся он, что век меня одну любить будет. И лучше жизни лишусь, чем отнять кому дам его у меня! — сурово проговорила она, едва Дуня закончила речь.
— Твое счастье крепкое. Кто же сможет отнять от тебя князя?
— А ты?
— Я? Мне иной люб.
— А! — почти вскрикнула Аленушка и вздохнула с облегчением.
— Мне иной люб, — повторила Дуня, — красивый молодец… Куда красивей Алексея!.. Да я-то ему не люба!
— Уж не Павел ли Белый-Туренин?
— Он самый.
— Почем знать, может, ты и люба ему.
— Люба! Была б люба, не приходилось бы мне по ночам слезы горькие лить. Нашел бы путь он ко мне, как к тебе Алексей… Нет, — печально поникла головой Дуняша, — не люба я ему!
— Крепись, родная, на Бога положись, — может, все еще ко благу твоему устроится. Ведь и я не думала, что приглянулась моему соколику, а вот, видишь, все Бог устроил.
В ответ на это Дуняша только печально покачала головой.
Долго еще говорили боярышни. Наконец сон сморил Аленушку, а Дуня не могла спать. Оделась она, подошла к окну и в грустном раздумье смотрела, как разгоралась на небе заря.
XVI. Разговор
— Мать, а мать! Подь-ка ко мне, покалякаем малость! — позвал как-то боярин Степан Антонович Белый-Туренин, отец Павла, свою жену, Софью Григорьевну.
Степан Антонович был высокий, ширококостный, крепкий старик с сильно облыселой головой и длинною полуседою бородою. Его лицо красноватое теперь, после обеда, за которым было выпито вдосталь крепкого меда с присоединением нескольких уемистых чар зелена вина, украшалось мясистым носом такого размера, который вполне соответствовал его богатырскому росту, зато маленькие, лукаво смотревшие глазки пришлись здесь не совсем к месту.
Боярыня Софья Григорьевна, в противоположность мужу, была небольшою, востроносой и востроглазой женщиной, с худощавым лицом, испещренным сетью морщин.
— Вот что, мать, — приступил прямо к делу боярин, едва жена опустилась против него на лавку, — пора нам Павла нашего женить.
— Твое дело, Степан Антоныч.
— Это ты верно… Ты у меня — баба умная, свое место знаешь! А только нельзя иной раз и с вашей сестрой не посоветоваться. Так, вишь, дело какое, невеста для него у меня на примете есть.
— Кто такая?
— Постой, все скажу, чего спешить, чай, за нами не гонятся! Невеста ладная. Шестуновых-то помнишь?
— Как не помнить! С Марфой-то Сидоровной товарками были! Она мне еще не так давно с Павлушей поклон прислала.
— Так вот с ними и дело будет.
— Что ж, Аленушку я девчонкой помню, недурна лицом была… Опять же и приданое…
— Да не Аленушку вовсе хочу я сватать Павлу.
— Да нешто у них еще дочка есть? Вот диво! Не слыхала.
— Не дочка, а племянница Луки Максимыча, брата помершего, Тихона, дочь.
— Тихона Максимыча знавала когда-то я тож.
— Как не знавать! Слава богу! Сколько лет с ним хлеб-соль водили. Дуней дочку-то его звать. Сирота она теперь круглая.
— С чего ты надумал ее сватать?
— А, вишь, как дело было. Намедни разговорились мы с Лукой Максимычем. Расхваливал он моего Павлуху страсть — спас он с товарищем своим дочку да племянницу Луки Максимыча зимой как-то от волков.
— Слыхала.
— Ну вот. Так расхваливал, страсть. После зашла речь про дела домашние. Тут и сказал он мне мельком, что у него две девицы на выдаче имеются — дочка да племянница. Вот я и надумал…
— Почему ж не Аленушку?
— Аленушку брать нам не рука. Перво-наперво, Лука Максимыч не больно и охоч был бы за Павлуху ее выдать — Павлуха-то наш не больно клад большой, ни родом, ни богатством не велик, а я Шестунова знаю не первый день — метит он себе в зятьки подцепить парня познатнее до побогаче, а второе, что и нам повадней Дуняшу взять.
Ты то смекни, что за ней приданое имеется не малое — разузнал об этом я стороной — и сирота она круглая: все разом к мужу перейдет, не придется ему из рук тестя смотреть. Кроме того, думается, что и в духовной дядюшка Дуню не забудет. Смекнула? Куда ни глянь — все выгода: и теперь, и после.
— Точно.
— Чай, не глупость муженек твой задумал?
— Благое дело!
— То-то. Ну, невесту я сыну подыскал. Теперь твой черед настает: засылай свах да сватов и все такое.
— Когда прикажешь начинать сватанье?
— А уж это твое дело! Когда хочешь. Только чтоб Дуня беспременно была за Павлуху просватана, не то! — Тут боярин погрозил жене кулаком.
— Ладно, сосватаем, коли Бог даст.
— Да Павлу пока что ни гугу.
— Вестимо! Зачем ему знать!
На этом разговор был кончен.
XVII. Застрельщица
Однажды во двор усадьбы Шестуновых въехала тяжелая колымага с сидевшей в ней какой-то незнакомой Марфе Сидоровне женщиной.
Видя, что незнакомка одета небогато и похожа по внешности на купчиху или попадью из бедных, боярыня встретила гостью довольно нелюбезно.
— Что скажешь, матушка? — встретила она в сенях приехавшую.
— Ты будешь сама боярыня Марфа Сидоровна?
— Я.
— Поклон низкий привезла я тебе от боярыни Софьи Григорьевны.
— От Софьи Григорьевны? Спасибо ей, что не забыла… Да чего здесь стоять — пойдем в светлицу… — сразу изменила тон Марфа Сидоровна.
Гостья — длинная, худощавая женщина с постным лицом и хитрыми, впалыми глазами — прошла в светлицу.
— Муженька-то дома нет, кажись?
— Нет, в Москве он. Как Софья Григорьевна, здоровенька?
— Ничего, скрипит помаленьку.
— Ты, матушка, из каких же будешь?
— Я, я-то? Я — знакомка Софьи Григорьевны давняя, вдова купецкая. Митродорой Силовной меня звать.
— Чай, перекусить чем Бог послал не откажешься, Митродора Силовна?
— Ой, уволь, матушка, уволь! Сытехонька! Так разве вот испить чего…
— Обожди малость…
Боярыня кликнула холопку.
Скоро хозяйка и гостья уже сидели за столом, на котором виднелись всякие печенья, соленья и варенья начиная от хребта соленой рыбицы и кончая грибками такими мелкими и нежными, что их больше раза не укусишь, а положишь в рот — кажись, сами тают. Испить тоже было чего вдосталь.
— Ах, и зачем это, матушка боярыня! Ну, дала бы испить водицы и делу конец, а ты, вон, стол весь снедями заставила… И где мне, вдовице бедной, всего этого и упробовать? — говорила гостья.
Однако, несмотря на такое заявление, Митродора Силовна работала челюстями так, что даже и гостеприимная Марфа Сидоровна с легким неудовольствием подумала: «Ишь, жрет-то! И куда лезет ей! Что в прорву!».
Наконец гостья отвела душу едой и питьем в достаточной степени. Тогда пошли разговоры.
— Ты бы еще кусочек?
— Нет уж, уволь! И то только, чтобы тебя не обидеть, через силу ела… Вот разве ма-а-хонький грибишко возьму и больше ни-ни!.. Приехала это я сегодня к Софье Григорьевне, — говорила, пережевывая гриб, Митродора Силовна, — а она мне и говорит с печалью такой: «Совсем это я от людей отбилась! Никуда-то ездить урваться не могу, со всеми товарками разошлась… Вот хоть бы Шестунова Марфа Сидоровна, сколько лет с нею дружбу водила, а теперь который год не видались… Даже и здорова ль она, голубушка, не знаю»… И — хочешь верь, хочешь не верь — даже всплакнула она тут…
— Всплакнула? Ах, болезная! — умилилась Марфа Сидоровна.
— Истинно, матушка! Поискать подруг-то таких! Ноне какие подруги-то? Слава одна! Друга съесть хотят. Меня, знаешь ли, к худу или благу, Господь сердцем таким наградил, что не могу горестей людских видеть. Так внутри и заколотится: «Чем бы помочь? Чем бы помочь?».
— Добрая женщина! Бог тебе воздаст за то!
Митродора Силовна скромно опустила глаза.
— Сердце такое, что с ним поделаешь? Вот и тут тоже. Увидела я слезы эти, сама не своя стала — веришь, самой плакать захотелось. Я и говорю Софье-то Григорьевне: дай съезжу я к знакомке твоей, поклон от тебя передам, о житье-бытье твоем потолкую и о ейном расспрошу. Она на меня так и вскинулась от радости: «Съезди, съезди, милая! Успокой мое сердце! Поклон ей низкий-низкий от меня передай, скажи, что урву часок — беспременно к ней загляну»… Ну, вот я и приехала.
— Спасибо! Вот спасибо! Разуважила! — с чувством проговорила боярыня. — Признаться, и я страсть скучаю по Софье Григорьевне, — на деле Марфа Сидоровна очень редко о ней вспоминала, — иной раз тоже слезы прольешь! — Боярыня усиленно заморгала глазами.
— Забота теперь у Софьи Григорьевны…
— Какая?
— Да сынок куда как возрастен… Пора женить.
— Ну что ж! За невестами в Москве дело не стало. Павел-то — парень хороший, каких мало, что сокол. Кабы не он с приятелем — не бывать бы в живых теперь ни моей дочке, ни племяннице. Слышала, чай? Испужалась я тогда до страсти! Такая напасть!.. А кто виноват? Все их девичье непослушанье…
— Слышала, как не слыхать! — перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: — Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь — и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!
Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:
— Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать — инда кровью сердце обливается.
— Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны — дочка да племянница… Красотки, говорят?
— Ну, какие красотки! Так — не дурнушки…
— Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?
— Дуня, племянница мужняя…
— Сирота она, кажись?
— Да.
— Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…