— Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…
— И велико приданое?
— Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.
— Давно отец ейный помер?
— Не так чтобы очень.
— Сколько годков-то?
— Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.
— Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?
Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» — подумала она.
— Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.
— Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.
— Пришлет, тогда и потолкуем.
— Боязно, знаешь…
— Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?
— Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.
— Так-то оно так… Да им-то чего бояться?
— А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!
— Ну, этому не бывать!
— Ой ли? — радостно вскричала Митродора Силовна.
— Чего ты так обрадовалась?
— Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.
— Ну?
— Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?
— Что ж, он — парень хороший.
— Так поворота не будет?
— Думается, нет.
— Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне — вот, чай, обрадуется!
Митродора Силовна поднялась со скамьи:
— Пусть сама с муженьком приезжает.
— Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают — я потяну. Ну а свадьбу сыграем — чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…
— Да уж ладно, ладно! — смеясь, сказала боярыня.
— Ты муженька своего упреди.
— Беспременно.
Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.
В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.
— Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, — ответил он.
XVIII. Радость и слезы
Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.
Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.
— Да, вот здесь, — прошептал он, осматриваясь, — здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» — говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» — спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» — отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!
Андрей сел под деревом и задумался.
— Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец — вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке — носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу — мало ль красоток на Руси святой? — что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь — и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь — затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась — авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь — шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.
— Ты, — говорит, — Андрюша, в дружках на свадьбе будь…
— На чьей?
— Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.
— За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.
— Да за Павла Белого-Туренина. Жених — каких лучше не надо! Так ты в дружках…
Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:
— Не буду в дружках!
— Что ж так?
— Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.
— Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…
С тем и расстались.
«Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость — выйти замуж за милого!..»
Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.
Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения — ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.
— Здравствуй, Дуняша, — окликнул он боярышню.
— А! Андрей! Здравствуй! — спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.
— Грустишь ты чего-то?
— Я? Нет!
— Али мне показалось?
— Верней, что так.
— То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, — говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.
— В какой день?
— Да в сегодняшний.
— Что ж в нем особенного?
— Вот те на!
— Чего ты?
— Да как же, совсем чудно!
— Чему дивишься?
— Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? — спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.
— Кто? — вспыхнув, спросила Дуня.
— Да жених твой.
— Мой жених? — опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: — Чего ты пустяки мелешь!
Настал черед Андрея удивиться.
— Послушай, а разве тебе неведомо?..
— Что? Что такое? — с сердцем вскричала боярышня.
— Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.
Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.
— Зачем обманываешь так? — промолвила она с упреком.
— Рад был бы, если б это обман был! — с горькой усмешкой ответил молодой человек. — Да нет, не обманываю — сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.
Дуняша вдруг обняла Андрея.
— Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? — воскликнула она. — Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!
— Понимаю! — глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.
Дуня бегом пустилась из сада.
— Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! — пробормотала она.
Подкинутый печально посмотрел ей вслед.
— Обрадовалась! — прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…
XIX. Кто как
— А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, — сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.
Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.
— На ком?
— На племяннице шестуновской, Дуняше.
— Видал ее, — ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.
— Что ж, ты рад? — спросил отец.
— Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…
А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.
— Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, — промолвила Аленушка.
— Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!
Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.
— Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! — проговорила она.
— Тебе-то о чем?
— У тебя уж все прикончено — только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.
— Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?
— Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…
— Скажу, как ты мне: Бог все устроит.
Они помолчали.
— Я вот радуюсь, — снова заговорила Дуня, — а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.
— Полно! Такую красотку да не полюбить! — воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.
Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.