— Только-то и всего? Ужли платью так обрадовался?
— Нет, что платье! Прием-то какой! Ведь не гонца какого-нибудь ляшского али татарского принимать будем, а…
Тут он вдруг остановился, словно спохватясь.
— Что ж недоговариваешь? — спросила Ксения.
— Нельзя! — таинственно промолвил царевич, стараясь придать серьезное выражение своему детскому личику.
Царевна пожала плечами:
— Нельзя, так не говори.
Но, как видно, мальчику сильно хотелось поведать свой секрет, и он старался задеть любопытство сестры.
— Эх, если б знала ты!
— Что знать-то? — проговорила царевна равнодушно.
— Гмм… Знаю я кое-что, да не скажу.
— Не говори, твое дело!
— Ай-ай, если б я сказал тебе!
— Что тогда? Небось от батюшки бы тебе попало?
— Нет, ты бы сама не своя стала.
— Ой ли?
— Верно слово! Чай, ночку-другую не поспала б!
— Такова новость? Полно смешить-то!
Мальчик обиделся:
— Как хочешь, верь не верь… Мне-то что!..
И царевич с холодным видом направился к двери.
Но любопытство Ксении было уже возбуждено.
— Полно, Федюша! Обиделся? Осерчал? А? Ишь, Федул — губы надул какой! Не смей злиться, злюка этакий! — говорила она, догнав и целуя брата.
Лицо того мигом прояснилось.
— Вовсе я даже и не злюсь, а так…
— Ну, скажи, что за новость такая?
— А новость та, что встречать мы будем ни боле ни мене как жениха твоего!
Лицо Ксении вдруг залилось яркой краской.
— Что ты! — воскликнула она.
— Сам слышал, как батюшка сказывал, что королевича этого в женихи тебе прочит.
— Королевича?
— Да.
— Какой же он, королевич? Как звать его?
Царевич хитро посмотрел на сестру:
— Да, ведь ты же не больно знать-то хотела.
— Ну, милый! Ну, голубчик! Скажи! Чего тебе стоит? Ну, родненький.
— Уж так и быть, скажу! — ответил мальчик с видом снисхождения. — Свейский[5], королевич.
— Крещеный же, чай?
— Вестимо, не нехристь, а только не нашей веры.
— Как звать его?
— Густавом.
— Имя совсем немчинское!
— Так ведь свейский немец и есть…
— Хоть бы полсловечка мне кто про жениха шепнул! Никто не обмолвился! — с легкой досадой проговорила царевна.
— Кроме батюшки, немногие и знают… Думается, что матушке и то неведомо. Кабы я не сказал — ничего бы ты долгонько еще не узнала! Смотри не проговорись!
— Ну вот! Стану! Скоро он приедет?
— Завтра встречать будем. Уж бояре давно встречь ему отправились.
— Повидать бы, хоть глазком одним, что за жених такой. Да где повидаешь! — с грустью промолвила царевна.
Царевич что-то обдумывал.
— Вот что. Я твоему горю пособлю, — сказал он после недолгого молчания.
— Ай, милый!
— Ты тайком спустись вниз, проберись к Золотой палате…
— Трудненько!
— Что делать! Я там, может, шепну кое-кому, чтоб тебя не остановили… Может… наверно не знаю… Да проберешься как-нибудь! А там в двери скважинка есть… Малая, правда, но все ж видать можно — я тоже через нее сматривал, бывало.
— Гмм… Попробую.
— Попробуй, попробуй! Ну что? Хороша ль новость?
— Хороша ль, дурна ль — сама не знаю.
— А, чай, ночку сегодня не будешь спать спокойно?
— До сна ли!
— То-то вот и оно! А еще было на смех меня подняла! Вот и видать, что не мужчина, а баба!
И двенадцатилетний «мужчина» солидно вышел из комнаты.
XXII. Боярская беседа
Свеча, стоявшая на столе, на котором виднелись остатки изобильной трапезы, бросала трепетный свет на лица двух сидевших у стола бояр. Один из них был гость, другой — хозяин хором. По мясистому, гигантскому носу в госте нетрудно было узнать Степана Антоновича Белого-Туренина.
Хозяин, худощавый старик со щетинистой бородою и стоявшими ершом подстриженными усами, был не кто иной, как князь Фома Фомич Щербинин. Он держал глаза опущенными вниз, лишь изредка бегло вскидывая их на собеседника. Неприятны были эти глаза, холодные, бесцветные. Когда старик улыбался, они оставались прежними, в них не виднелось и проблеска веселости. Если глаза — зеркало души, то недобрая душа должна была быть у этого щетинобородого старца.
— Нет, ты вот что мне скажи, — говорил Степан Антонович, отхлебнув добрый глоток крепкого меда из объемистой чары, которую держал в руке, — вот что скажи, ужли такое дело свершиться может?
Фома Фомич пожал плечами:
— Чего на свете не бывает!
— Неслыханное дело, чтобы за немчина царевну русскую выдавали! Боярышню если б, и то призадуматься пришлось бы, а тут экое дело! Ведь он, чай, веры поганой?
— Не то чтобы… Все ж христианин. Да, должно, нашу примет.
— Тогда иной сказ… А только все-таки дивно, что за охота царю дочь свою за немчина заморского отдавать? Коснись до меня — я б ни за что!
— То ты, а то он. У него свой расчет.
— Гмм… Хоть выбрал бы повиднее, а то что — королевич, которому в страну родную и носа показать нельзя! Ведь прогнан он, этот-то, как бишь его? Густав Ерикович, коли по батюшке называть, потому — сын Ерика, круля свейского… Ерикович! Сказать — язык сломаешь!
— Такой ему и надобен.
— А мне думается, что получше ему не достать, вот он на Ераков… Еран… Ериковича — тьфу! насилу вымолвил — и бросился.
— Не скажи! Не таковский он, чтоб зря делать.
— Не вдогад мне.
— Роду Годуновы не бог весть какого… Выдаст царь дочку свою за королевича замуж, чай, это подбавит знатности маленько?
— Ну, за такого-то выдать честь не больно велика!
— Каков ни есть, а все королевич… Потом, выдай он Ксению за иного какого иноземного князя, тот поженится да и укатит с женой молодой на свою сторону. И прощай, и делу шабаш! Борису пользы от этого самая малость будет да и дочки ему, быть может, век весь увидать не придется. Так ведь?..
— Пожалуй что.
— Ну а если он за Густава-то ее отдаст, так тот здесь останется — потому, куда ему и деться? И будет Борис Федорович вертеть им, как захочется. Хочет — сотню городов даст, хочет — в псаря обратит.
— Да, мозговат царь Борис Федорович! Недаром в цари его выбрали. А прежде, при Иване царе, каким был — тих, скромен, его и не заметишь. А теперь на-ка! Царь!
— Сумел пролезть! — пробурчал сквозь зубы Щербинин.
— Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…
— Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?
— Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.
— Что делать! Не взыщи, сам знаешь — в отъезде был.
— Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.
Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:
— Что ты своего сына не женишь?
— Да все собраться не могу. Подумываю.
— Невесту сыскать не долго.
— За моего сына всякий рад будет дочь отдать! — с гордостью промолвил князь.
— Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.
— Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?
— Да, забот, чай, и то короб целый?
— И не говори!
— Однако мне и в дом пора, — сказал Степан Антонович, допив чару и обтирая усы. — Завтра, чай, свидимся? — добавил он, вставая.
— На приеме королевича буду беспременно… Ты б посидел… Чего спешишь?
— Нет, пора! И то засиделся… — ответил Белый-Туренин, лобызаясь на прощание с хозяином.
XXIII. Грезы царевны
Правду сказал царевич — плохо спалось Ксении в ночь после его сообщения. «Жених» — это слово так много говорило царевне. Жених — это особенный человек, непохожий на иных людей, как непохож сокол на грачей крикливых…
Ворочается с боку на бок царевна на постели своей пуховой. Не спится ей. Как ни отгоняет она думушки, не дают они ей покоя. Приподняла голову царевна от жаркой подушки. Тихо. Только откуда-то доносится чуть слышно чей-то храп. Лампада разгорелась и светит, что свеча. Села Ксения на постели.
Черная коса царевны расплелась и рассыпалась по обнаженным плечам, оттеняя их белоснежную белизну, и овал лица, среди этой волны черных волос, кажется изваянным из мрамора, а очи на этом беломраморном лице кажутся еще глубже, еще черней, чем всегда.
Задумалась царевна, смотрит в глубь опочивальни, не мигнет, будто видит она что-то в трепетных лучах лампады, наполняющих комнату, и такое, от чего не хочется ей глаз отвести. И царевна, действительно, видит, видит не то, что пред очами, не край узорной занавески, на которую уставилась, а то, что позади очей сокрыто в ее пылающей голове: мысль воплотилась в неясный облик.
Пленительный образ ее жениха — королевича — рисует Ксении воображение. Она уже страстно любит это порожденье пылкой мечты, этого своего воображаемого жениха.
Таков ли он будет на деле, о том она не заботится: он, «ее королевич», как в мыслях называет она жениха, должен быть таким, а не иным.
Долго мечтала царевна, потом постепенно рассеялись грезы, иной характер приняли думы.
«Брат говорит, чтоб спустилась я к Золотой палате, — думает Ксения. — Ему, мальчику, кажется это куда каким легким, а на деле не то. Как я уйду, если за каждым шагом моим десяток очей присматривает? И думать нельзя! Рада бы, да что поделаешь? Надобно иное что-нибудь придумать. А увидать его хочется! Хоть бы глазком одним… Как будет королевич подъезжать, надо в оконце взглянуть. Это сподручней всего будет… Одна беда — пожалуй, и от окна прогонят мамки да няньки докучные, дозорные… Ну да это мы устроим, ухитримся…»
Быстро летели думы царевны, и она, занятая ими, не замечала, как проходила ночь, как бледнел свет лампады, словно желтоватые лучи ее огня тонули в белых лучах утра.
Терем понемногу просыпался. В смежных с опочивальней покоях слышался шорох, легкие шаги.
«Войдут ненароком, увидят, что не сплю…» — подумала Ксения и, опустив голову на подушку, прижмурила очи.
XXIV. Неожиданный гость
— Здорово, дядя Иван!