— Здорово, землячок! А кто ты такой будешь?
— Али не признаешь?
— То есть ни боже мой! Совсем, значит, незнаем ты мне.
— Ах, грех какой! Да неужели мальца Микитку забыл вовсе?.. Еще в былую пору гостинцев ему вдосталь давывал… Правда, времени с той поры прошло немало…
— Микитку?
— Да. Приятеля твоего Панкратия сына.
— Ой ли? Да неужто это ты, Микитушка? Вот гость дорогой! А, ей-ей, не признал бы тебя, коли б ты сам не сказал. Давай поздравствуемся как след… Ах ты, мой родной! Ишь, каким стал — высоким да крепким парнем, а ведь я тебя вот этаким мальцем махоньким помню… Эй, жена! Встречай гостя да наставляй на стол всего, что в доме найдется!
Такой разговор произошел между царским истопником Иваном, прозвищем Безземельный, и пришедшим к нему рано-поутру молодым широкоплечим парнем, с недурным загорелым лицом и добродушными голубыми глазами.
Скоро гость и хозяин уже сидели за накрытым скатертью столом, уставленным довольно изобильными снедями. Гость ел с большим аппетитом. Иван не мешал ему насыщаться, не досаждал расспросами.
Ребятишки Ивановы, притихнув, стояли в сторонке, во все глаза смотря на незнакомого гостя.
Расспросы и разговоры начались, когда гость утолил голод.
— Ну, уж искал же я тебя, дядя Иван! Всю Москву, почитай, исколесил! — сказал Никита, вытирая краем скатерти свои жирные после еды губы.
— Найти не мог?
— Не мог! Так и не нашел бы, кабы случаем не узнал, что в истопниках ты.
— Да, сподобил меня Господь чести такой, — ответил с некоторой гордостью Иван. — А ведь как трудненько раньше жилось — злому татарину не приведи бог! Ну а ваши как?
— Да что, плохо! Бескормица… Кабы еще к земле крепкими стали, так, может, боярин прикормил бы — хоть и не сладка неволя, но все ж хоть сыты были б, а мы ведь вольными остались.
— Та-ак. А ты в Москву-то как попал?
— Да на заработки… Батюшка-то ведь помер.
— Помер?! Ах ты, господи! Давно ли?
— Нынешней весной.
— А какой крепкий мужик был, царство ему небесное, кто думать мог!
— Да, вдруг его подкосило. Всего и болел два дня, — понурясь, сказал Никита. — На мне теперь семья вся.
— А велика ль она? — спросила жена Ивана.
— Пятеро, окромя меня: мать да ребят четверо: двое братьев и две сестры. Старшой-то, после меня который, значит, тот парень большой и работать не ленив, а другие-то малы еще…
— Да, невеселы дела!.. — со вздохом промолвил Иван.
— Что это ты, дядя, сегодня словно на праздник разнаряжен? — переменил разговор Никита.
— Сбирался я, да теперь не пойду…
— В гости?
— Нет, поглазеть: иноземный королевич въезжать в Москву сегодня будет.
— Чего ж идти-то отдумал?
— Да нетто можно от гостя такого дорогого уходить?
— Так пойдем вместе — я тоже поглазеть не прочь!
— Вот и ладно! А женка обед нам подготовит.
— Что я тебя-то опивать да объедать буду?
— И слова не молви, коли изобидеть не хочешь! У меня теперь, по милости царевой, достаток кое-какой есть, хватит на всех: живи у меня пока что, а там мы тебе и заработок найдем. Одначе, если идти, так мешкать нечего…
— Мне сбираться нечего… Вот дай только тебе с хозяюшкой за хлеб-соль поспасибствовать, — сказал, поднимаясь из-за стола, Никита.
XXV. Приключение на въезде
— Мы с тобой пойдем к палате казенной… Там повидней будет… — сказал Иван, выходя вместе с Никитой на улицу.
— Ладно, веди, куда знаешь… А это что же за королевич такой?
— Свейский королевич.
— Гостить к царю нашему едет?
— Да. Ну, и окромя того… Известно, мы вот — истопники, маленькие людишки, а ведомо нам кое-что такое, что и боярину иному не пришлось узнать, — с таинственным видом промолвил Безземельный.
Тут Иван наклонился к уху своего сопутника и прошептал:
— В женихи царевне Ксении королевича прочат!
— Неужто! Басурманина-то! — с удивлением воскричал Никита.
— Чай, он и сменить веру может.
— Так-то так… — проговорил парень и замолк. Потом тихо спросил: — А что, правда или нет, что в народе бают?..
— Что?
— Да про царя-то Бориса Федоровича, будто он того… гм… гмм… Димитрия-царевича извел?
Безземельный даже покраснел от негодования.
— И не стыдно молоть такое! Озорники, царевы супротивники слух пускают!.. Еретики нечестивые! — воскликнул он.
— Мне и самому сдается, что неправда, — смущенно пробормотал Никита.
— Неправда, злая неправда! И в уши к себе слов людей озорных не пущай… Одначе дальше нам не пробраться, кажись, — ишь, народищу-то!
Действительно, посмотреть на въезд королевича сбежался люд чуть не со всей Москвы. Толпа образовалась огромная. Ряды стрельцов, стоявших по обе стороны пути королевича, едва сдерживали ее напор, и женские, а порою старческие или детские голоса, кричавшие: «Ой-ой! Батюшки! Давят!» — слышались нередко.
— Ну, отсюда нам увидать не много придется, — сказал Никита. — Надо бы поближе пробраться.
И, не дожидаясь ответа своего сопутница, дюжий парень начал усердно прокладывать плечом себе дорогу.
После долгих усилий Никита очутился в первых рядах толпы.
— Вот отсюда мы все увидим как следует… Не так ли, дядя Иван? — промолвил он, оборачиваясь.
Ивана рядом с ним не было.
«Вот те и на! Отстал, знать, а я и не заприметил», — подумал парень. Но возвращаться назад не было времени: королевич уже ехал.
Никита весь превратился в зрение.
Потянулись ряды дворян и детей боярских. Все в праздничном платье, на изукрашенных конях. Толпа затихла, стрельцы стояли, словно замерли. Слышно было, как глухо стучали конские ноги по мягкой, усыпанной песком дороге. Дворян и детей боярских немного — всего сотня человек, не более. Дальше за ними возок, а по бокам его и позади бояре сановитые, одетые в пестрые, расшитые золотом одежды.
— Где ж королевич? — задал себе вопрос Никита и посмотрел на возок.
— Стой! Здесь выйду! — прозвучал в тишине чей-то хрипловатый голос, сказавший эти слова на довольно чистом славянском языке, и вслед за тем возок остановился и из него выпрыгнул высокий, худощавый блондин.
— Королевич! — сказал кто-то рядом с Никитой.
— Немец, как есть, самый обыкновенный, — пробормотал Никита, глядя на долговязого, слегка сутулого, белокурого иноземца, выпрыгнувшего из возка.
В это время до слуха Никиты долетел слабый стон. Он быстро обернулся. Невдалеке от себя он увидел бледное лицо девушки. Ее помутившиеся глаза испуганно расширились, из-за полуоткрытых губ вырывались слабые стоны.
— Ишь, почитай, задавили сердечную! Ну и народец, что зверь лютый! — проворчал парень, пробиваясь сквозь толпу.
Скоро его сильная рука подхватила уже почти лишившуюся чувств девушку, и он, запыхавшийся и усталый, выбрался из тесноты на свободное место.
— Ну лебедушка! Молись Богу, благодари Его: кабы не случай, не смотреть бы тебе боле на свет белый! — сказал Никита, вытирая свое лицо, на котором выступили крупные капли пота.
Спасенная некоторое время не могла отвечать: силы не вдруг вернулись к ней. Наконец чистый, свежий воздух, который она жадно вдыхала полной грудью, сделал свое дело.
— Уж такое тебе спасибо, добрый молодец, что спас ты меня от черной погибели, что и сказать не могу! — промолвила она.
— Бога благодари, не меня…
— Как звать тебя, добрый человек?
— Микитой звать… А на что тебе это знать надобно?
— Молиться буду всю жизнь за раба Божьего Микиту… Теперь домой пойду скорее… Прощай, паренек!
Девушка сделала несколько колеблющихся шагов.
— Тебе не дойти одной… Далече живешь-то? — сказал, видя слабость спасенной им, Никита.
— Порядком отсюда…
— Так, слышь… Как звать-то тебя?
— Любой.
— Так, слышь, Люба, я доведу тебя… Пойдем…
— Спасибо, Микитушка…
Никита взял Любу за руку, и они медленно двинулись в путь.
Сперва они шли молча, и Никита разглядывал наружность Любы. Девушка была среднего роста и стройна. У ней были черные глаза, обведенные дугою темных, гордых бровей, между тем как коса ее была русая с легким рыжеватым оттенком. Несколько худощавое лицо казалось бледным, быть может, от пережитого потрясения, зато пухлые губы от этой бледности казались ярко-алыми.
«Ишь, краля какая!» — подумал Никита и тут же в своем простосердечии вымолвил:
— И подумать только — не услышь я, такую красоточку мужичье серое насмерть задавило б! Вот, чай, женихов-то сколько б плакало!
Люба весело рассмеялась, обнаружив два ряда мелких зубов, похожих на зубы хищного зверька.
— Кому по мне плакать!
— Что так? Али, скажешь, нет дружка милого?
— Нет, — спокойно ответила девушка.
Из дальнейшей беседы Никита узнал, что Люба — круглая сирота, что отец ее был торговым человеком, да проторговался незадолго до смерти своей, что мать ее умерла года три назад, а теперь она живет у брата, который старше, чем она, годами пятью, что брат этот женат, детей у него ни мало ни много как шесть человек и что невестка — братнина жена — злющая-презлющая баба и ее, Любу, из семьи выживает.
Со своей стороны, Никита рассказал, кто он, откуда и когда в Москву приехал, где в городе приют нашел, — словом, когда они подошли к дому, в котором жила Люба, они распрощались как старые знакомые.
— Может, Бог приведет и еще нам свидеться, — промолвил Никита при прощанье, почему-то вздыхая.
— Может… — ответила девушка. — Я вот сюда недалече, в Микольскую церковь, к обедне хожу… — с улыбкой добавила она зачем-то.
— А-а! Сюда! — многозначительно проговорил Никита, и на лицо его легло довольное выражение.
Вернувшись домой, он застал Ивана уже сидевшим за обедом вместе с женою и детьми. Его встретили расспросами и восклицаниями. Он коротко рассказал о неожиданном приключении, скрыв, сам не зная почему, что он проводил спасенную им девушку до ее жилища: ему точно неловко было говорить об этом.
В Москве Никите повезло: благодаря знакомству Ивана Безземельного с неким Елизаром Марковичем, ключником князя Щербинина, он был принят наймитом во двор этого князя.