— Какого? — спросил, недоумевая, Белый-Туренин.
— Да разве не праздник для нас, что мы на родимую сторонку ехать собираемся? Я уж и поклажу уложил.
Павел мрачно взглянул на него.
— Для меня не праздник, — пробормотал он угрюмо.
Князь недовольно покосился на друга:
— Уж это, братику, пожалуй, и грех, что тебе басурманская сторона лучше Руси православной стала.
— Ах, не сторона! Ах, не сторона! — вдруг взволнованно заговорил молодой боярин. — Слушай, поведаю все тебе как другу своему, без утайки… Помнишь, говорил ты мне, что может крепко девица приглянуться так, что свет белый без нее не мил станет? Я тогда смеялся, глупством все это называл… Ну а теперь понял, что была в твоих словах правда — приглянулась мне красотка.
— Ой-ой, смотри, жене скажу твоей! — со смехом проговорил Алексей, но, взглянув на Павла, сразу оборвал смех: тот сидел таким понурым, грустным, как Щербинину еще ни разу видывать его не приходилось.
— Ты думаешь, шутки я шучу? Нет, друже, не до шуток мне ныне! — грустно сказал Павел.
— Э-эх, друже! Пришлось, знать, и тебе с злой тоской-кручиной познакомиться? — уже совершенно серьезно промолвил Алексей.
— Да, пришлось… Смекнул ли теперь, почему меня на Русь не тянет?
— Как не смекнуть!
— Как же ты устраиваться будешь?
— Ох, и сам не знаю! Инда сердце с тоски изныло!
— Беда еще другая, что женат ты.
— Это-то полбеды.
— Вот те и на! Думается мне, это-то и есть беда главная.
— А ну ее, жену постылую!
— Постылая, нет ли, а все законная, Богом данная, и променивать ее на зазнобушку-полюбовницу не приходится.
— Нет, приходится! Потому — не будет со мной Катеринушки моей — ума решусь!
— Катериной ее звать?
— Да.
— Имя христианское, доброе… А все ж она еретица, чай?
— Не хуже нас в Бога верует.
— Ну, все на то… Да, брат, гадай не гадай, хоть и тяжко — по себе знать могу, — а приходится покидать ее.
— Ай, нет! Не покину!
Алексей Фомич удивленно взглянул на него:
— Как же так?
— Так, не покину! — промолвил Павел и поднялся со скамьи, и зашагал крупными шагами по комнате. — Не покину! Не баба я — нюнить не буду да думам печальным отдаваться! Сплеча все порешу!
Лицо молодого боярина покрылось яркой краской, глаза его горели. Он остановился со скрещенными на груди руками перед своим другом, и от всей его высокой широкоплечей фигуры веяло такою непоколебимою решимостью, что князь, взглянув на него, невольно подумал: «Гмм… Он и впрямь что-нибудь сотворит!»
— Вот что, — продолжал Павел, — я уже надумал… Скажу тебе, ты не проболтаешься: либо я здесь на веки вечные останусь…
— Ай, что ты! — испуганно прервал его Алексей. — Можно ль такое!
— Либо ее с собой возьму! — докончил молодой боярин.
Щербинин некоторое время молчал.
— Эх, Павлуша, Павлуша! Недоброе ты задумал! — промолвил он наконец.
— Что делать!
— Да уж, конечно, делать нечего: коли заберется любовь в сердце молодецкое — ничем ее оттуда не выгонишь, знаю. Не наживи только беды себе да своей зазнобушке. Как ты повезешь-то ее?
— Как-нибудь в скрытности… придумать надо…
— Ну, пошли Бог тебе удачу! Судьба, знать, твоя такая, а от судьбы не убежать.
— Правда истинная! — ответил Павел.
Князь Алексей переменил разговор. Он стал говорить о том, что слышал от Микулина, будто королева Елизавета, посылая письмо царю Борису Федоровичу, собирается написать в нем, как храбро послы царя Московского кинулись в битву защищать ее, королеву, стал строить планы будущего; говорил, как тоскует он по своей невесте, как ждет не дождется увидеть ее глазки ласковые…
Павел почти не слушал его — он был занят своими думами.
X. В далекий путь
— Ну, слава Тебе, Господи! Вот мы и на родимую сторонку тронулись, — говорил князь Алексей Микулину, стоя с ним на палубе быстрого на ходу, легкого судна, уносившего их от берегов Англии.
— Да, сподобил Бог свершить царево порученье, — ответил государев посол, поглаживая бороду.
— Все ладно, кажись, сошло без порухи?
— Чего лучше не надо.
— Стало быть, от царя Бориса Федоровича награжденья ждать можно — государь любит слуг своих верных одаривать.
— Так-то оно так, и можно ждать бы, а все меня малое раздумье берет.
— Это с чего?
— Да сделал я одно дельце не подумавши. Пристал ко мне намедни Павел Степанович: дозволь да дозволь с собой паренька одного здешнего взять. Ученый, говорит, паренек и все такое, дохтур — даром что молоденек. Я и дозволил, мозгами не пораскинув: что ж, вези, говорю, лекаря на земле Русской всегда пригодны… А теперь каюсь…
Алексей Фомич, прекрасно знавший, что за паренька везет с собою его приятель, и глазом не моргнул, слушая речь Микулина.
— Почему ж каешься?
— Да ты смотри — вон они стоят на корме: Павел-то от него на шаг не отходит — ну, какой это дохтур может быть? Мальчонка! Одеть его в сарафан, так ни дать ни взять красная девица! Усов то есть, ни боже мой, еще не видно… Хоть бы тень малая над губой. Такие нешто дохтуры быть должны? По мне, дохтур быть должен ражий детина, этакого роста, — тут Микулин указал на пол-аршина выше своей головы, — в плечах сажень добрая, бородища бы по пояс. Словом, чтоб видать было, что сам здоровяк, — сумел, знать себя таким снадобьями своими сделать. Тому довериться можно — по всему видать: человек ученый. А этот что? Мальчонка слабенький! Его щелкни легонько, так он и кувырнется. Дохтур! Ему бы соску сосать!.. Когда ему успеть было наукам выучиться? На свете-то белом живет всего ничего… По всему по этому тревога меня берет, сдается все, что совсем он не лекарь…
Щербинин тревожно взглянул на говорившего.
«Ужли догадался? Ай-ай, бедняга Павлуха!» — мелькнуло у него в голове, и он спросил:
— Кто ж, если не лекарь?
Микулин наклонился к нему и заговорил тише:
— Ведь басурмане тоже хитрый народ, чего-чего не придумают. Известно им, что Русь наша матушка велика и обильна добром всяким, вот и зарятся, как бы подобраться к богатству людей православных. Соглядатаи нужны, пусть разведают пути-дороги, тогда авось и добраться можно… Смекаешь, к чему веду?
— Пока что в толк еще взять не могу.
— Экий какой же ты! Ну, сдается мне, что парень этот просто-напросто соглядатай аглицкий! — торжественно проговорил догадливый посол.
Князь невольно усмехнулся:
— Не может быть!
— Вот те и не может быть! Павла-то нашего обошли хитрые здешние немцы, натолковали ему и то и се про парня, чтоб только с собой его взял. Он и рад стараться! А тем на руку, потому — такой вьюноша младой — самый что ни на есть лучший соглядатай будет: кто его в чем заподозрит? Это мне только в голову пришло, потому что я видал виды, а иной разве вздумает.
Алексею хотелось расхохотаться, но он удержался и постарался разубедить Микулина. Однако это было не так-то легко. Только после долгого спора государев посол несколько поколебался в своем мнении, но все-таки пробурчал:
— А все ж я лучше царю про паренька этого докладывать не буду: пусть Павел Степанович делает как знает: хочет — говорит царю, хочет — нет. Мое дело сторона, и, случится что, не я в ответе.
Молодой князь нашел, конечно, такое решение весьма мудрым.
А в то время, когда велся этот разговор, Кэтти стояла на корме рядом с Павлом и смотрела, как змейкой вился след корабля по водной поверхности.
В мужской одежде она казалась гораздо меньше ростом. Ее волосы, обрезанные на две трети их бывшей длины, остались все-таки настолько длинными, что ложились на плечи. В общем, она производила впечатление прелестного юноши.
Павел со счастливой улыбкой глядел на нее. Улыбалась в ответ и Кэтти, когда обращала к своему возлюбленному лицо, но глаза ее были полны слез.
— Тебе тяжко, родная? Понимаю, — говорил Павел, — кому не жаль покидать землю родимую? Ах, милая! Зато как мы после-то будем счастливы, когда приедем на Русь! Ты будешь жить в маленьком домике, за Москвой… Я каждый день буду приезжать к тебе, буду тебя к груди своей прижимать, целовать, миловать… То-то жизнь будет! Тихая, спокойная… Книжки свои ты взяла с собой, и волю деда свершишь: будешь учиться… Может, и меня подучишь кое-чему? А? Будем жить мы с тобой, что голубь с голубкой, до конца дней. И никто не будет знать, что за краса девица ласкает, целует меня! Никто! Разве Алексей один как друг верный… А подметят приятели, что больно уж весел я всегда, так подумают, что жена молодая меня тешить умеет. А что мне жена! Кроме тебя, никого не надо. Только ты одна люба мне будешь во всю жизнь мою. Голубка моя! Чай, и ты меня не разлюбишь?
— Ах, нет, милый! Ах, нет, хороший! Могу ль разлюбить!.. — сказала Кэтти и вдруг вздрогнула, крепко сжала руку милого: берег Англии скрылся в туманной дали.
XI. Паук и муха
Приближалась обеденная пора ясного майского дня, когда Никита, получивший в недавнее время от своих товарищей-холопей прозвище Медведь за некоторую неповоротливость и громадную силу, подходил к воротам двора князя Фомы Фомича Щербинина. Парень был задумчив. Он возвращался от Ивана Безземельного: хотел попросить совета у своего знакомца, но не застал его дома. А дело было такого рода, что добрый совет был необходим.
Когда Никита входил в калитку, он чуть не столкнулся с малорослым стариком.
— Ой, Медведь! Чуть-чуть не задавил меня, хе-хе! — смеясь, сказал старик.
— Прости меня глупого, Елизар Маркыч! Ей-ей, не видал! — быстро сорвав со своей головы шапку, полуиспуганно-полуудивленно воскликнул парень, узнав в старике Князева ключника.
— И-и! Чего там! Знаю, что ненароком, — заговорил ключник, любивший всегда и всем «мягко стлать», хотя при этом очень многим «жестко спать» приходилось. — И-и! Чего там! — повторил он, потом уставился на знакомца Безземельного своими ястребиными глазами и прибавил: — Чай, о тяжелой службе наймитской раздумывал? А? Да, нелегка она! Ой, нелегка! Особливо у нашего князя: крутенек Фома Фомич куда как!