Растерянность матери не укрылась от зоркого глаза боярышни и, странное дело, заставила тревожно забиться ее сердце.
«Ах, приезжал бы скорей желанный мой!» — все чаще и чаще с этого дня стала мелькать тоскливая мысль в голове Аленушки.
XV. Мужний приказ
К июлю месяцу шитье приданого уже заканчивалось.
«Вот приехал бы теперь Алешенька — хоть сейчас свадьбу играть», — думала Аленушка.
По мере приближения работы к концу все сумрачнее становилось лицо Марфы Сидоровны, и дочка ее даже не раз подмечала, что боярыня украдкой смахивала слезы. Когда же Аленушка спрашивала о причине грусти, Марфа Сидоровна только отмахивалась и бурчала:
— Э-эх! Знала б ты, дитятко!
Однажды Лука Максимович, отведя в сторонку жену, спросил:
— Ну, что приданое?
— Да уж конец, почитай, работе, — ответила боярыня.
— Ну, надо теперь сказать Ленке…
— Просто уж и не знаю как!
— Пустое! Ну, всплакнет маленько.
— Нет, я знаю ее — добра-добра и послушна, а уж если упрется, так что хошь делай, не поддастся…
— Я по-свойски с ней тогда, с глупой, поступлю: таких оплеух надаю, что света не взвидит!
— Ничего этим не возьмешь. Силком придется везти в храм, а она так вопить будет, что сором на всю Москву!
— Гмм… Как же быть?
— Ума не приложу?
— Вот напасть! И вздумалось ему, старому… Ты уж как-нибудь устрой так, чтобы мирно все, тишком да ладком.
— Загадку загнул!
— Уж устрой, пораскинь умом — вы, бабы, на всякие хитрости доки.
— Да я, ей-ей, не знаю, как и приступить.
— Э! Что толковать! Должна устроить! А не устроишь — твои бока моих кулаков отведают! Чай, вкус-то их не забыла? Вот тебе и весь сказ мой!
Промолвив это, хмурый, как осеннее небо, Лука Максимович круто повернул от жены, а Марфа Сидоровна только развела в раздумье руками.
— Вот так горе мое горькое! Что хочешь, то и делай! Бе-е-да! — проворчала она.
XVI. Два разговора
— Едет! Несет нелегкая! Чтоб хоть седьмицу еще помедлил!.. Тогда б — милости просим! Уж все дело сварганено! А теперь ни то ни се!.. Эх, черт! — сердито ворчал князь Фома Фомич, расхаживая, что зверь по клетке, по своей опочивальне.
Голова Елизара Марковича просунулась в дверь.
— Князь Алексей Фомич прибыл! — сказал ключник.
— Пошел к лешему на рога вместе со своим Алексеем Фомичом! И так знаю, что легок бес на помине, так и сынок мой! — гаркнул старик и затопал ногами.
Елизар Маркович скрылся, а через минуту дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал Алексей Фомич.
— Здравствуй, батюшка милый, — воскликнул он, бросаясь обнимать отца.
— Чего ты, словно пес с цепи сорвавшийся, кидаешься? Ишь, измял всего! И ласки-то какие-то дурацкие! Ну, скажи: здравствуй, батюшка! Подойди поцелуй руку, а то на! На шею вешается, чуть не хнычет, как баба! — проговорил старик, отстраняясь от сына.
Алексей смутился, опустил руки и пробормотал:
— С радости я.
— Ну, велика радость! Не десяток годов не виделись.
— Все же времени немало…
Старик не отвечал и молча шагал по комнате.
— Как невестушка моя здравствует? — спросил молодой князь, радостное настроение которого как рукой сняло.
— Какая невестушка? — будто не понял старик.
— Да Аленуш… Да Алена Лукьянична… Как же какая?
— А! Здорова, ничего себе.
— К Шестуновым, отдохнув малость, съезжу.
— И незачем совсем.
— Как так?
— Так. А то поезжай, погляди, как тебя там примут, хе-хе!
Молодой князь так и встрепенулся:
— Господи! Серчают они на меня, что ль?
— Серчать не серчают, а только ведь им с тобою не пиво варить.
Алексей удивленно посмотрел на отца:
— Да ведь я — жених их дочки, кажись.
— Ну-ну!.. — с сомнением процедил старый князь.
— Ась? — промолвил Алексей Фомич и насторожился.
— Э! Чего тянуть! Надобно разом кончать! Совсем ты ей не жених…
— Батюшка! Что ты! — вскричал Алексей.
Отец не обратил внимания на этот полный отчаяния возглас сына и продолжал:
— Другой жених лучше тебя выискался.
— Кто?
— Я!
Алексей отступил на шаг:
— Зачем, отец, шутки шутить?
— И не до шуток мне. Я женюсь на Аленушке.
Молодой князь тяжело опустился на скамью.
— И она доброй волей идет за тебя? — пробормотал он.
— И даже очень по доброй воле! Тоже ведь рассчитала, что лучше быть всего богатства моего хозяйкой, чем быть твоею женой да из рук свекровых смотреть. Она — девка умная, хе-хе!
Сын вдруг поднялся с лавки.
— Не верю! — вскричал он.
— Гмм… — пожал плечами старик, — поди спроси ее хоть сам, коли сумеешь повидаться.
— И спрошу, и спрошу! Быть того не может, чтоб она за старика такого своей охотой шла, чтоб променяла на деньги!.. А тебе, старому, стыд и срам на девице молодой такой жениться! Да! В деды ей ты годен.
— Алексей! — грозно крикнул отец.
— Ладно! Не кричи! Не больно и я труслив! — воскликнул, сверкнув глазами, Алексей Фомич и выбежал из комнаты.
— Ишь, взбесился! Что белены объелся!.. Ну да ничего! Обойдется, — проворчал старик и крикнул холопам: — Эй, кто там! Одеваться давай! Да коня седлайте! В Шестуновское еду!
В это время Алексей Фомич уже скакал сломя голову к усадьбе Луки Максимовича.
Между тем, пока князь Алексей Фомич беседовал с отцом, в шестуновской усадьбе произошло следующее.
— Поди-ка ко мне, Аленушка, потолкуем малость с тобой, — сказала Марфа Сидоровна дочери.
— О чем, матушка? — подходя к ней, спросила та.
— А вот сейчас узнаешь… Пойдем сядем…
— Знаешь ли, милая ты моя, — начала боярыня, когда она и дочь уселись на лавочке, — в иную пору такое бывает в жизни нашей человечьей, что просто хоть беги к реке да топись — кажись, жить моченьки нет, а смотришь, прошел годик-другой, и все повернется как лучше не надо, и печаль былая в радости обернется… Потому, какая бы печаль ни была, никогда отчаиваться не след, а нужно на волю Божью положиться — Господь Бог устроит все по воле Своей. А отчаянье — грех великий, об этом и в Писании Святом есть…
Такой приступ матери не обещал ничего доброго, и Аленушка с тревогой спросила:
— А что случилось, матушка?
— Погоди, дай срок, все скажу… К примеру, возьму я себя… Ты не гляди, что теперь я толстая стала и старовата — не век была такой. Была у меня тоже коса не хуже твоей, вот этакая, — боярыня широко раздвинула руки, показывая длину косы, — и толстенная такая; румянец играл тоже во всю щеку — румян, бывало, никаких не надобно… Да! Ну, и сердце девичье в груди билось… А известно, какое у девиц сердце — чуть взглянет молодец на молоденьку очами огневыми, оно и забьется, и запрыгает. Пришла пора, забилось оно у меня от очей молодецких. В церкви у обедни я с ним встречалась. Ну, понимаешь, тоска меня берет! Ночей не сплю, а если и засну, так во сне мне мой красавчик мерещится… А ему поворот от ворот. «Есть уже, — говорят, — у нас другой женишок, не тебе чета, богатейший». А надо сказать, что в ту пору за меня точно сватался боярин один старый-престарый, вдовый да богач на Москве первейший. Вестимо, кто своей дочери враг? Меня за него с превеликой охотой отдавали. Мне не хотелось, плакала я тайком, убивалась, думала руки на себя наложить. Ан, все повернулось словно в сказке! Пошел мой богач жених в баню париться да и упарился — сверзился с полка телом мертвым… Отец с матерью мои горевали, а я радовалась. Молодчик же мой тут как тут! «Тогда, — говорит, — не хотели выдавать за меня, выдайте теперь». Ну, помялись, помялись маленько да и выдали за него — молодчик этот мой муж теперешний и твой отец — Лука Максимович.
— А!
— Да! Видишь, как Бог устрояет!
— Премудро!
— Истинно так! Посему падать духом не след, и ты не падай, что б я тебе ни сказала, а подчинись воле родительской: отец с матерью тебе зла не желают.
— Матушка! Да говори, бога ради!..
Марфа Сидоровна мялась.
— Видишь ли, тебе замуж за Алексея Фомича идти нельзя, — вдруг выпалила она.
Аленушка ахнула.
— Боже мой! Да почему же?
— Потому… потому, — заминалась боярыня, и вдруг ее осенило: — Потому, что он женат!
— Женат?! — не веря ушам, вся холодея, переспросила боярышня.
— Да. Женат… В заморской земле женился, отцу весть уж давно прислал… А сегодня он уж, должно, в Москве с женой молодой.
— Господи! Это Алешенька, мой милый, мой соколик, женился!.. А я ждала его, тосковала! О-ох, горюшко! — плача, говорила Аленушка.
— Не убивайся, дитятко! Не стоит он… Плюнь! Все равно в девицах не останешься — другой жених есть.
— Не надо мне другого! Не надо!
— Ну, как не надо! Зачем глупости говорить. Жених хороший, богатый… Слушай! Фома Фомич — человек души добреющей. Как услышал он о сынке о своем непутном такое, индо слезы у него, у старого, на глазах выступили. «Экий такой-сякой! — обругал он Алексея, — как не стыдно девицу-то соромить! Все знали, что его она невеста, и на! Ай, грех какой! Надо это исправить… Я вдов и богат, слава богу, возьму я за себя Аленушку!» Вот счастье-то тебе привалило, Ленка! А?
Боярышня вскочила с лавки негодующая:
— За Фому Фомича?! За старика?! Противный, гадкий!.. Ни за что в свете! В монастырь затворюсь либо руки на себя наложу!..
— Аль ты ошалела? — вскричала боярыня.
— Не пойду, не пойду за него!.. Пусть сам Алексей скажет, что не люба я ему больше, тогда…
— Да ведь он женат, дурища ты не последняя!
— Пусть, пусть женат, а все люб больше Фомы Фомича! О господи, господи!
И, закрыв лицо руками, рыдая, Аленушка убежала в свою горенку.
— Вот напасть! — ударив себя по бедрам, проворчала Марфа Сидоровна.
XVII. «Люб, люб, женишок желанный»
Душило горе Аленушку. Тошно ей стало в горенке, хотелось на воздух, хотелось, чтоб ветер вольный развеял хоть частицу лютой тоски, которая терзала девичье сердце. Выбежала Аленушка из своей горницы, спустилась с лестницы, миновала сени и с крыльца бегом пустилась в сад.