з перьев. Дальше едут рядами всадники — молодец к молодцу, в ярких кафтанах, в набекрень по-молодецки надетых шапках. За ними две кареты хитрого немецкого изделия медленно едут, покачиваясь. Первая — крытая алым сукном, окруженная толпою всадников — карета царевича Феодора; она пуста — царевич верхом на коне едет за отцовской каретой. Во второй, алой бархатной, сидит царь Борис Феодорович. Народу виден его гордый царственный облик, и падает он ниц, и приветствует царя громкими криками. Чинно идут близ царской кареты царедворцы, сами царями кажутся — величавые, серьезные, блистающие своими щедро осыпанными драгоценными камнями нарядами: тут плохенький самый козырь кафтана стоит столько, что для порядочной деревни тех денег хватило бы заново все избы перестроить!
А вон на коне юный красавец царевич. Плавно выступает его конь, ведомый под уздцы окольничими.
— Что за краса наш царевич! — говорит, любуясь Феодором, собравшийся люд и кланяется ему земно.
А царевич, ласково улыбаясь, отвечает на поклоны, и, кажется, его белые зубы, сверкнувшие при улыбке, кидают светлый отблеск на его юное, прекрасное лицо, и еще прекраснее кажется оно от этого.
Шествие замыкают бояре, окольничьи, стольники, кравчие и другие придворные чины.
Но где же царица и Ксения?
Они еще не выезжали: выжидают, когда пройдет «государево» шествие. И только оно отошло на некоторое расстояние от дворца, показались кареты царицы и царевны, первая — открытая, вторая — закрытая со всех сторон: ничей глаз не должен был увидеть царевну.
Обе кареты запряжены великолепными белоснежными конями; число их не одинаково: у царицы — девять, у царевны — восемь.
Впереди едут сановитые, белоусые, белобородые старцы — это свита царицы и царевны, «обережатые»; тут же ведут сорок заводных коней. За каретами — вот это зрелище реже всего приходилось видеть московскому люду — едут по нескольку в ряд верхом на белых конях двадцать четыре боярыни. Широкополые шляпы закрывают их лица от солнца; золотые кисти спускаются со шляп до плеч и сверкают, покачиваясь. Боярыни сидят на конях не хуже мужчин, и их ноги, обутые в желтые сафьяновые сапоги, едва касаются стремян.
Медленно двигается, сверкая на солнце, гремя и стуча, царский поезд среди многочисленной толпы. Прокатились приветственные клики и смолкли, и весь люд в глубоком безмолвии лежит ниц перед тем, выше кого только «единый Бог». Но что это за люди с жалобными воплями бегут за царской каретой? Как смеют они нарушать торжественность шествия? Это все, по большей части, бедные, исхудалые, оборванные люди; над головой они держат листы бумаги. Это — челобитчики. Должно быть, появления их ожидали, потому что для приема их челобитных припасен красный ящик, который несет боярин позади царского шествия.
Царь сделал знак. Челобитчиков допустили, и боярин поспешно стал отбирать челобитные. Он отбирал, мельком взглядывая на подателей, и на их просьбы и жалобы коротко отвечал:
— Ладно… Скажу… Скорее… Давай, давай челобитную-то… — Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на одного из челобитчиков.
Челобитчик этот резко отличался от остальных и своим нарядом, и наружностью.
— Кажись, Луки Максимыча Шестунова сынок приемный?
— Он самый.
— С челобитной?
— Да.
— Что ж батюшку не попросил? Разве так-то лучше?
— В тайности хочу…
— Гмм!.. А зачем тебе подавать ее понадобилось?
— Про бабу-лиходейку одну…
— Про ба-а-бу?!
— Да, про ведунью-басурманку — на царя и семью его она злоумышляет…
— Вот какое дело! Гмм… Передам царю при времени… Давай…
Андрей Подкинутый отошел от него, довольно ухмыляясь.
— Сделано дело! Держись теперь, басурманка!
XXVI. Неприятная весть
Девять дней провела царская семья в Троицко-Сергиевской лавре. Жарко молились все члены ее. Молился Борис потому, что брак Ксении с датским принцем должен был быть последним шагом для утверждения на московском престоле династии Годуновых. Мало того, что бывший боярин, потомок мурзы — что унижало его в глазах родовитых бояр, хваставших, что их порода древней царской, — породнится с природным королем, и блеск его как бы падет и на Бориса, он еще приобретал себе верного союзника-родственника, а это много значило, если не для него самого — он, казалось, прочно утвердился на престоле, — то для Феодора, для его потомков. Бог знает, что им готовит судьба.
Жарко молилась царица Мария, как может молиться мать, из объятий которой хотят взять взлелеянную ею дочь и отдать чужому человеку. Молил у Бога счастья для сестры Феодор, но жарче всех молилась Ксения. Последнее время, когда все сложилось так, что можно было ожидать только счастья, странное предчувствие мучило молодую царевну. Ей казалось по временам, что этому счастью не бывать, что ожидание так и останется ожиданием.
Напрасно рассудок ей говорил, что ничто не может расстроить предполагаемого брака, потому что единственное серьезное препятствие к этому — принятие православия королевичем — было устранено его охотным согласием; еще раньше этого принц также охотно согласился и на другое важное условие: остаться жить в Московском государстве после брака с царевной; кроме того — слухом ведь земля полнится — до Ксении доходили толки, что жених ждет не дождется свадьбы, расспрашивает часто о невесте и уже заочно горячо любит ее. Ксения соглашалась, что, действительно, трудно даже придумать, что могло бы помешать браку ее с королевичем, а между тем сердце сжималось непонятной тоской. Она сказала матери об этом предчувствии. Мать ее рассмеялась:
— То девичья кровь твоя играет перед замужеством… Знаю я это — то плакать хочется, то смеяться.
— Да нет, матушка…
— Ладно, ладно уж…
Разговор свой с дочерью царица передала мужу. Тот тоже посмеялся.
— Вот вернемся в Москву да повенчаем тебя с Иваном — разом все это снимет!
Слыша отовсюду только подшучиванья над своею тоской, и сама Ксения повеселела.
— И правда, так, должно быть, это все… Новостей было много очень, ну, и не успело улечься все это, бродит… — решила она.
В обратный путь в Москву все тронулись веселыми, но на дороге в селе Браташине[19] ждала их неприятная весть: жених занемог!
XXVII. «Злая еретица»
В конце октября, часу четвертом дня, царь Борис крупными шагами прохаживался по палате. Несколько приближенных бояр безмолвно стояли неподалеку от дверей.
Царь был не в духе.
— Так надежды нет? — спросил Борис, остановясь перед одним из бояр.
Тот покачал головой и ответил:
— Лекаря сказывают — нет, а на все Божья воля!..
— Да, Божья воля! — со вздохом промолвил Борис Феодорович и опять зашагал. — Да, Его воля, Его! Но кто думать мог? Такой крепкий, юный… Вчера, когда я на него посмотрел, вижу — не жилец он на белом свете!.. — говорил царь будто сам с собой. — Обманули меня лекаря, скрыли правду… Пугать не хотели… Дурни! Теперь еще мне горше от этого! Всю я надежду питал на его поправленье, а теперь… Ах, умрет королевич, умрет! По всему видно… И откуда хворь взялась такая? Откуда?
Последние слова он проговорил раздраженным голосом, остановясь посреди комнаты.
Бояре как-то смущенно шатнулись, им показалось, что это им царь задает вопрос.
Один из них несколько выдвинулся вперед. Царь заметил его.
— Чего ты?
— Дозволь, царь милостивый, слово молвить.
— Ну?
— Найти можно, откуда хворь королевича взялась.
— Как найти? Не пойму тебя.
— Напущена на него хворь…
— Бабьи сказки! — презрительно заметил Борис, любивший выказывать себя перед царедворцами человеком несуеверным.
— Не от себя я, царь, говорю.
— Слухи, чай, пустые ходят?
— Нет… Еще когда ты в Троицкую лавру на богомолье ездил, челобитная о том подана была…
— О чем? О хвори? Тогда королевич здрав еще был.
— О том, кто в народ мор пускает, злоумышляет и на твое государево здоровье, и семьи твоей…
Царь вспыхнул от гнева:
— Чего ж ты раньше молчал?
— Печалить тебя не хотел — думал, так, может, пустое написано… Ну а теперь вижу, что не пустое!
— Вот, так и все вы! Скрываете да таите, а после правда открывается злая! Когда научу я вас правдивыми быть? Когда?
Бояре молчали.
— Принеси челобитную! — отрывисто приказал Борис.
— При мне она — тебе доложить хотел, так взял…
— Подай сюда.
Взяв из рук боярина челобитную, Борис пробежал ее глазами и побледнел.
— Так вот как! Подле Москвы живет знахарка-еретичка, среди бела дня снадобья варит, злоумышляя весь корень царский извести, да и изводит уж! — королевич умирает от чар, ею напущенных! Уж и изводит! А вы молчите!.. Слуги верные! Или и вам любо, если весь род царский мой вымрет? Да? Любо? У, волки злые!
Бояре побледнели — еще никогда им не приходилось видеть царя таким гневным.
— Царь-батюшка!.. — пробормотал кто-то.
— Я знаю, что я — царь, да вот вы-то не знаете, что выслуги мои!..
За дверью послышался шум.
Борис прислушался.
— Узнайте, что там… — приказал он.
Бояре кинулись к дверям, но дверь уже отворилась.
Вошел один из бояр, состоявших при королевиче.
— Царь, королевич кончается!
Царь, шатаясь, подошел к лавке и опустился на нее. Волнение не позволяло ему говорить. Потом он пересилил себя и встал.
— Поеду к нему… — глухо проговорил он. — А эту еретицу злую под стражу взять немедля!
Эта «еретица злая» была Кэтти. Однако взять ее не пришлось.
XXVIII. В путь
Часа за два-три до описанного в предыдущей главе разговора Авдотья Тихоновна только что попрощалась с Андреем Подкинутым. Он приходил сообщить ей, что дело идет на лад, что скоро, кажется, басурманка-разлучница погибнет люто. Боярыня выслушала весть эту довольно равнодушно: она уже привыкла слышать это «скоро», а между тем время шло, и муж ее по-прежнему проводил все вечера у своей «басурманки». Ей надоело ждать. Да, терпение ее истощалось. Ее измучили эти долгие, проводимые в одиночестве вечера, эти бессонные ночи. Ревность терзала ее. А Андрей говорит свое неизменное: «скоро!» и велит ждать. Знал бы он, каково это! Нужно скорее покончить с этим. Но как? Пойти самой к «басурманке»? Да, пойти… Пойти надо! — решила Авдотья Тихоновна и сейчас же спросила самое себя: а зачем? Разве это поможет чему-нибудь? Грозить ей? Молить ее? Молить. Упасть ниц перед нею, ноги целовать и умолять слезно, чтоб ослабила она свои бесовские чары, вернула ей милого мужа и любовь его… Неужели она не умилосердится? Али уж она вовсе без сердца? Не тронут ее ни мольбы, ни слезы? Господи! Да ведь человек же она! Да, пойду! Дорогу я хорошо запомнила — версты две по Троицкой дороге, потом полем по тропке… Иду! Мужа теперь у нее нет — во дворце он, никто ни там, ни здесь не помешает… Погода ненастная — идет дождь со снегом вперемешку, надо телогрею