«Ох, непогодь какая! — подумал сперва Годунов, потом мысль начала работать в другом направлении: — Зато в такую погоду никто не встретит… Положим, время позднее и так все, чай, спят сном крепчайшим, а все-таки… Опять же месяц порой проглядывает — дорогу найти можно… Пойти разве?»
Он колебался. Пробираться ему, правителю, глубокою ночью к избе какого-то знахаря казалось чем-то невозможным.
Но желание попытать судьбу разгоралось все сильнее. Кончилось тем, что Борис Федорович, как вор, пробрался по своему собственному дому, прошел неслышно мимо нескольких сморенных сном холопей, обязанных бодрствовать, пока не уйдет на покой в свою опочивальню их господин — как бы строго наказал в другое время Годунов беспечных рабов! — отыскал шубу, накинул ее на плечи, сунул в карман пистоль заморской работы и покинул свое жилище.
Двор был пуст; калитка была приперта на задвижку, и дворовый страж, завернувшись в теплый тулуп, мирно спал, подобно холопам. Все это различил правитель при сиянии проблеснувшей сквозь облака луны.
Отодвинув задвижку, он тихо открыл калитку и вышел на улицу.
V. Горе и радость
Лачужка Ивана Безземельного, затерявшаяся среди многих таких же, как она, убогих жилищ на одной из самых глухих улиц Москвы, трещала под яростными порывами ветра.
В избенке было темно и холодно. Грустны были минувшие праздники для Ивана! Всегда плохо жилось ему, но в Рождество этого года пришлось площе, чем когда-либо. Заработки прекратились за праздничным временем, и семья перебивалась кое-как. Надежда была: окончатся праздники — найдется работа. Однако Ивану решительно не везло: праздничное время миновало, а желанной работы не нашлось. Голод начал давать себя сильно чувствовать; со дня на день все хуже жилось, и наконец настал день, когда Ивановым ребятишкам не удалось пожевать даже корочки черствого хлеба — это было в Крещенский сочельник. Пришлось в ночь под Крещенье ложиться спать голодными. Свернулись ребятишки калачиком, прикрылись кое-какими лохмотьями, но не спят; не спится и самому горемычному хозяину, и его жене.
Встал Иван, высек огня и затеплил огарок лучины. Неясный свет озарил убогую хату. Маленький Миколка выставил из-под лохмотьев, служивших ему одеялом, свою белобрысую головенку и пролепетал:
— Тятька! Хлебушки дашь?
Мать и отец печально переглянулись.
— Нет хлебушки, родной… Подожди, потерпи, касатик! авось, утрешком раздобуду… — ответил ему Иван.
— Ай-ай, как есть охота!.. — жалобно протянул ребенок и снова было прикурнул, но вдруг опять поднял голову и воскликнул: — А ты б, тятя, у Кузьмича хлебушки попросил. У него есть!
— Не даст Кузьмич… — пробормотал отец.
— Тятя! Подь попроси! — дружно поддержали просьбу Миколки его сестренка и два братишки, тоже вынырнувшие из-под лохмотьев, услышав, что речь ведется о хлебе.
— И впрямь, Иванушка, поди попроси… — промолвила хозяйка.
— Знаю я Кузьмича, сквалыга он, не даст!..
— Тятя, добудь хлеба!
— Неужели и для праздника завтрашнего откажет? Знахарь он, ведун, а все ж крест на шее носит. Глянь на ребятишек — подвело их совсем от голодухи.
— Не даст… Лучше обождать до утра. Авось, Бог пошлет.
— Не можно ждать! Помрем, кажись, так-то!.. — вопили дети.
— У суседей бы призанять, — сказал Иван.
— У кого? Я уж днем всех обегала — голодуха не лучше нашего… Поди к Кузьмичу-то…
— Я не прочь, а только… Э! была не была! пойду! Кинусь в ноги ему, молить буду… Ужли сердце его не тронется? — решительно проговорил хозяин.
Миколка вскочил со своего ложа и захлопал в ладоши.
— Тятька хлеба добудет! Ай, любо!
— Погодь, милый, добуду ль еще… — с грустной улыбкой заметил отец.
— Добудешь, уж я знаю! Ты всегда так говоришь: «Не добуду», а сам, глядь, и притащишь! — весело кричал ребенок.
Пленительная мысль о хлебе оживила детей; они заговорили все разом, торопили отца…
— Молитесь, ребятишки, чтоб Бог хлеба послал, — проговорил Иван и, накинув на свое длинное, тощее тело обрывок овчины, имевший очень отдаленное сходство с кожухом, перекрестясь, вышел из хаты.
— Родные! Помолитесь, как тятя сказывал, — промолвила мать.
Опустились дети на колени, часто-часто их худенькие ручки начали творить крестное знаменье, и маленький Миколушка лепетал:
— Боженька! Пошли нам хлебушки!
Иван между тем торопливо шел к избе знахаря Кузьмича. С дороги он не боялся сбиться, несмотря на темноту, — он знал ее хорошо, кроме того, изба ведуна была недалеко.
«Даст ли, старый, хлебушки? — думал Иван. — Хоть бы краюшечку заплеснелую… Все детки отвели бы душу… Бедные мои, горемычные! Буду в ногах у него валяться, слезно молить… Поверну на милость его сердце… Ужли не даст? даст, даст! — почти с уверенностью подумал Иван, забыв, как несколько минут назад был твердо уверен в противном. — Даст! Бог пошлет для детушек!».
И несчастный мужик решительно постучался в дверь избы Кузьмича.
Тихо в избе Ивана. Лучина догорает, но хозяйка не думает вставлять в светец новую. Задумалась она, низко уронив на грудь голову. Дети присмирели. Они ждут, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, не отец ли идет. В их представлении появление отца связывалось с появлением хлеба. Они не сомневались, что попытка отцова добыть «хлебушки» увенчается успехом. Миколушка уже мечтал о том, как он будет смаковать хлеб, какой он душистый, мягкий…
Чу! Шорох! Все встрепенулись. Но это не отец, это ветер стукнул дверью в сенях. Опять все притихли. Вдруг Миколушка вскочил.
— Тятька! — вскричал он.
Действительно, с крыльца ясно донесся шум шагов. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Иван. Взглянула на него жена и ахнула: он был бледен как мертвец.
Дети воскликнули:
— Принес хлебушки?
Отец не отвечал им. Он сбросил овчину и грузно опустился на лавку.
— Что же хлебца, тятька? — спросил Миколка, тараща свои обведенные синевой глазенки.
— Нетути хлебца, касатик!.. — не сказал, а скорее простонал Безземельный. — В ногах у Кузьмича валялся — не дал!
Иван закрыл лицо руками. Миколушка уткнулся лицом в колени матери и заплакал, приговаривая:
— Ах, как есть хочется!.. Хлебушки бы!
Другие дети грустно поникли головой.
Отдернул руки от своего лица Иван, посмотрел на семью: дети сидели, как замерли, Миколушка плакал, по бледно-желтому исхудалому лицу жены медленно катились крупные слезы.
Ни слова не сказал Иван, встал и опять накинул на плечи овчину. Потом взял со стола большой хлебный нож.
— Ты куда, Иванушка? — спросила, сквозь слезы, хозяйка.
— Куда? — глухо ответил муж. — Хлеба добывать! Ну и не поздоровится же теперь тому, кому со мной повстречаться придется! Уложу его — не пикнет!
И он потряс в воздухе ножом.
— Иван! Побойся Бога! Что ты надумал! — в ужасе вскричала жена.
Но Иван, не ответив, вышел из избы.
— Ну и темь же!.. Да и погода ж! Эвон и избы его не найдешь… Долго ль мимо пройти в мраке таком?! И луна, как на грех, реже проглядывает… И понесла меня нелегкая! Экую глупость сотворить, — ворчит, кутаясь в шубу, боярин, грузно ступая по сугробам снега одной из глухих улиц Москвы.
Вдруг он почувствовал тяжелую руку на своем плече, и глухой голос проговорил над его ухом:
— Скидай шубу, боярин, да молись Богу… Конец тебе пришел!
Холодное лезвие ножа коснулось его горла. Однако путник не потерялся. Он с силою оттолкнул грабителя.
— Молись сам лучше о душе своей грешной — пристрелю! — грозно воскликнул он.
Слышно было, как щелкнул курок пистоли.
Луна проглянула из-за облаков и осветила лицо боярина.
— Правитель Борис Федорович! — в ужасе вскричал разбойник и вдруг бухнулся на колени. — Прости! Не погуби! — завопил он.
— Брось нож! — приказал Годунов.
Иван — это был он — далеко отшвырнул ножик.
— Смилуйся! Не ради корысти — ради хлеба пустился на такое! — продолжал молить Безземельный.
— Не врешь? — спросил правитель, смотря на лицо разбойника, казавшееся еще бледнее от неясного лунного света.
— Вот те крест! Посмею ль врать… Дети с голоду помирают. Хлеба корки черствой нет…
Годунов молчал.
— Ладно… После потолкуем… — наконец промолвил он. — Избу Кузьмича знаешь?
— Ведуна-то? Как не знать! Тут недалече.
— Вставай да проводи меня к нему.
— Боярин! Простил ли ты меня, окаянного? — причитал Безземельный, все еще не поднимаясь с колен.
— Сказал — после потолкуем. Веди! — приказал Борис Федорович.
Иван поднялся.
— Ступай впереди. Да помни — пистоль у меня наготове. Чуть что — пристрелю!
— Помилуй, боярин! Да нешто у меня креста на шее нет, чтоб я…
— Ладно, ладно! Веди уж знай!
Они зашагали. Луна то показывалась, то скрывалась. Иван вел Годунова по узким переулкам. Вышли к устью Неглинной.
— Вот и его лачужка… — сказал Безземельный.
Годунов различил покосившуюся ветхую избенку.
— Спасибо. Скажи, будешь еще промышлять разбоем? — спросил Борис Федорович.
— Ни в жисть! Впервой ведь сегодня вышел… Слава богу, не попустил Он до греха.
— Тебя как звать?
Недавний грабитель испуганно взглянул на Годунова:
— Не погуби! Отпусти!
— Да я не хочу губить тебя!
— Зачем же спрашиваешь, как звать?
— Мое дело. Говори!
— Иваном Безземельным… — уныло проговорил тот.
— Узнаю, каков ты человек. Коли взаправду только впервой, да и то с голоду, на разбой вышел — не забуду тебя милостью; если соврал ты — тогда берегись!
— Ей же богу!..
— Хорошо! А теперь запомни: ни отец родной, ни мать родная слова единого слыхать от тебя не должны о том, кого ты тут видел. Затаи в душе это и крепко храни до скончания живота. Слово проронишь — себя погубишь. От меня никуда не сокроешься — на дне речном в песок заройся, и то сыщу! — грозно произнес Годунов.
— Вот те крест святой, что слова никому не пророню!