— Тот-то. А теперь получи пока… Держи руку.
Иван задрожал от восхищения, почувствовав в руке холод нескольких крупных монет.
— Теперь беги отсюда не оглядываясь!
Безземельный не заставил повторить приказания.
— Жена! Детушки! Молитесь Господу! Благодарите Его, Создателя! — прерывистым от радости голосом воскликнул Иван, вбежав в свою хату…
— Хлеба принес? — в один голос разом спросили дети.
— Будет вдосталь у нас хлеба! Гляньте!
И он высыпал на стол золото.
Жена вздрогнула.
— Грешные деньги, Иван! — печально заметила она.
— Нет! Честно достались оне мне! Не допустил меня Бог пролить кровь христианскую.
— Откуда же оне?
— Оттуда! — поднял кверху руку Иван.
Потом он упал на колени, устремив глаза на прикрепленный в уголку почерневший образок, и стал истово осенять себя крестным знаменьем. Потом обернулся к детям:
— Помолитесь, родные, Господу, что спас Он тятьку вашего от греха великого, что послал хлебушки… Жена, молись и ты!
Глубокая тишина наступила в хатке, только шепот молитвы нарушал ее.
VI. Два гаданья
Не спится боярышне Аленушке. Быть может, ей мешают спать завывания ветра? Нет, не то! Не дают покоя ей думушки, которыми полна ее хорошенькая головка.
Странные думы, никогда таких у ней не бывало! Прежде она тоже любила мечтать, и бессонные ночи ей знакомы. То были светлые мечты полуребенка, порожденные пытливым, жаждущим познанья умом. Теперь не то. Теперь мечты ее связаны с обликом молодого боярина, даже, вернее, не только связаны, но и порождены им.
Пылкое воображение девушки живо рисует его. Мерещатся задумчивые очи боярина, кажется, смотрят на нее из полумрака тускло освещенной лампадой опочивальни, манят к себе… И она готова ответить на этот призыв, не хочет противиться их таинственной притягательной силе…
— Аленушка! — доносится до нее сдержанный шепот Дуни, постель которой находится в той же спальне, где и Аленушкина.
— Ась?
— Не спится тебе, кажись?
— Да. А тебе?
— Мне тоже.
Немного помолчали.
— Знаешь что, Аленушка… — снова зашептала Дуняша.
— Что?
— Ведь сегодня в последний раз гадать можно… После целый год ждать…
— Да… Крещенский вечер. Верней, ночь…
— Погадать бы…
Аленушка быстро приподнялась с постели.
— А что, правда?..
Приподнялась и Дуняша.
— Давай погадаем… А? — почти просительно проговорила она.
В иное время тон и видимое волнение Дуни удивили бы ее родственную подругу, но теперь она сама была взволнована не меньше ее, поэтому ничего не заметила и отрывисто спросила:
— Как?
— Хоть над кольцом погадаем…
— Воды надо раздобыть…
— Это живой рукой!
Словно сговорясь, боярышни разом встали с постелей.
— Услышат, пожалуй… — тихо промолвила Аленушка.
— Кому услыхать? Марфа Сидоровна спит крепко-прекрепко… Слышь, храпит за стенкой? Панкратьевна, которая спит недалече, уж по одному тому не услышит, что туга на ухо. Про других холопок и говорить нечего. Кто ж услышит? Обожди малость — я проберусь, принесу две чаши с водой… Кольцо-то у нас есть…
Неслышно ступая, Дуня вышла из опочивальни. В ожидании ее возвращения Аленушка отыскала восковую свечу, затеплила ее от лампады, шепча:
— Прости, Господи, грех мой великий!
Затем она поставила свечу на стол.
Скоро вернулась Дуняша.
— Вот, раздобыла, — сказала она, ставя на стол две чаши, доверху полные водой. — Теперь только кольца опустить…
Дуня была бледнее обыкновенного, Елена волновалась до того, что ее руки дрожали.
— А вдруг увижу я лицо его!.. — промолвила она.
— Кого «его»? — быстро спросила ее родственная подруга.
Аленушка слегка покраснела.
— Того… Темнокудрого… — пробормотала она.
— А!.. — равнодушно протянула Дуня, потом добавила: — Ну, давай смотреть.
Девушки склонились над чашами. Глубокая тишина настала в комнате. Только слабо доносившееся из-за стены храпенье Марфы Сидоровны да завывание ветра нарушали молчание ночи.
— Мне страшно, Дуня… — прошептала Аленушка, слегка приподнимая от чаши голову.
— Пустое!.. Что может стать с крещеным человеком? — ответила та, но у самой зуб на зуб не попадал от страха.
Не моргая смотрит боярышня Елена Лукьянична в таинственный круг кольца. Свет свечи проникает до дна чаши, блестит кольцевой обод. Больно глазам смотреть так напряженно. Слезы проступают и от страха, и от напряжения. Одна скатилась, упала в воду… Маленькая волна пробежала по поверхности воды, светлые тени прошли по дну чаши. Таинственный круг, обведенный золотой полосою, словно потемнел. Что это? Там что-то виднеется. Неясно, как сквозь туман. Лицо… Да, задумчивое, грустное. Точно слезы видны на глазах…
«Милый! — проносится в голове девушки, но она тотчас же спохватывается: — Почему „милый“? Можно ль так звать „чужого“?!» — укоряет она себя и краснеет, но страха не чувствует, хотя случилось то, чего она боялась: показалось «его» лицо. Еще ниже склоняется она к чаше.
Дуняша сидит над чашей, не шелохнется. У ней не то, что у подруги, — огонек свечи не освещает дна чаши, в тени оно, и ободок кольца тускло желтеет на нем. Успокоила она Аленушку, сказала, что пустяки, нечего бояться крещеному человеку, а сама чует, как все трепетнее бьется ее сердце и от страха кровь от лица отливает. Мураши холода по телу бегут, хоть опочивальня жарко натоплена… Слезы застилают глаза. Разрастается, раздается во все стороны желтый круг кольца, почти все дно занял. То уже он, то шире, и стенки его то тянутся кверху, грозят с краями чаши вровень стать, то вдруг опадают, золотятся едва заметной полоской. Пробегают какие-то волны… Не знает девушка, волнуется ли это поверхность воды оттого, что стол слегка качнулся и это легкое волнение отражается в круге кольца, или это по самому дну пробегают таинственные волны. Тише, тише бегут, остановились… и замерла девушка в суеверном ужасе.
Перед нею уже не потемнело дно чаши — перед нею большое поле. Она видит, как колеблется ветром высокая трава… Мрачно. Свинцовые тучи нависли, все подернуто темною дымкой, нигде ни одного светлого пятнышка… Кто-то мчится по полю на вороном коне. Кто ездок? Она всматривается и узнает: это — «он», тот высокий красавец-боярин!.. Крепко колотится сердце в груди Дуняши. «Он, он! сокол мой!» — шепчет она. Но что это? Он не один на коне. Кого держит он в своих объятиях? Это — женщина… Не она ли, Дуняша? Кровь застучала в висках боярышни… «Я, я с ним!» — шепчет она радостно.
Посветлело поле… Выглянул луч солнца из-за грозовой тучи… Луч его упал на всадника и его сопутницу. Золотом сверкнули на солнце косы той, кого он сжимает в объятиях…
— Не я! — громко воскликнула боярышня и отшатнулась от чаши.
— Что ты? — вскричала Аленушка, оторвавшись от гаданья.
Дуня ей не ответила. Она стояла бледная как полотно, сдвинув брови, заломив руки.
— Не я! — вторично воскликнула она и вдруг подбежала к постели и кинулась лицом в подушку.
Двоюродная сестра с удивлением посмотрела на нее.
«Что с нею?» — подумала она и спросила:
— Дуня, али страшное что привиделось?
Та не отозвалась. Аленушке показалось, будто она слышит ее глухие рыданья.
VII. У ведуна
Ветхая лачужка Кузьмича тряслась от набегов ветра. Хозяин ее не спал. Дрожащий пламень лучины освещал космы его седых волос, желтое морщинистое лицо, крючковатый нос и жидкую бороденку клином. Перед ним на столе стояла плетенка из березовой коры. Пальцы старика то и дело опускались вглубь и вынимали монету. Старик подносил ее к своим подслеповатым глазам, вертел некоторое время в руках, потом, вытерев об одежду, опускал на стол, на котором стояло уже немало равных столбиков из подобных желтых и белых кружков.
— С голоду, говорит, детишки помирают, — ворчал Кузьмич. — А мне что за дело? Да пусть хоть все переколеют. Сам виноват — зачем народил. Хлебушка, говорит, дай… Ишь ты! За хлеб-то деньги платят! — «У тебя запасец есть»… — Есть, как не быть! Да не про тебя. Скопи сам запасец, тогда и раздавай! Сперва плакал, в ногах валялся, потом, ирод, ругаться начал. Колдун, говорит, старый, такой-сякой, ужо черти в аду будут тешиться над твоей душенькой…
— Это, братику, еще когда будет что! А пока — у меня вот есть и хлебушка, и деньжонки, а у тебя, окромя блох, ничего, ха-ха!.. Те-то ведь не купленные… А у меня — вон!.. Ишь, желтеют, голубчики!.. Ты наживи да потом и раздавай, а я не таковский. Шалишь, брат! Многого захотел — всех нищих и царю не перекормить. Помирают с голоду ребята… Ха! Да переколейте все вы, провал вас возьми!
Послышался громкий стук в дверь.
Старик вздрогнул, поспешно сгреб в плетенку монеты со стола, кряхтя приподнял половицу и скрыл под нее свое сокровище.
Стук послышался снова, и к нему присоединился возглас:
— Отворяй живей, колдун!
— Что за леший в дверь долбит? — визгливым голосом закричал ведун. — Кого нелегкая принесла в такую пору и непогодь? Спать иди, непутный, да и другим покой дай!
— Отворяй, старый черт! Смотри, двери выломаю! — послышался грозный ответ.
— А ну, ну, выломай! — крикнул старик, полагавший, что хоть и старые, но еще крепкие дубовые двери не подадутся.
На дверь посыпались удары. Колотили чем-то твердым. Двери заскрипели, одна доска дала трещину. Скряга старик изменил тон:
— Будет те, будет те! Чего колотишь! Дверь, грехом, сломаешь… Уж и пошутить нельзя — осерчал! Полно, добрый человек. Скажи лучше, что надобно?
— За советом к тебе…
— О чем?
— О судьбине своей.
— Гадать, стало быть… Ну, брат, не вовремя — на покой ложусь. Утречком приди.
— Сейчас надо!.. Пусти.
— Не можно…
Удары опять посыпались на дверь.
— Да иди, иди! Что с тобой делать?! — пробормотал ведун, отодвигая засов, между тем как другою рукой сжал, про случай, конец топорища.
Дверь со скрипом отворилась. Вошел высокий закутанный в шубу до самых глаз боярин. Кузьмич встретил его низкими поклонами.