До ужина в честь старика Нильса еще оставалось время. И мы решили употребить его с пользой – ознакомиться с окрестностями.
Утомленный вчерашней попойкой и сегодняшним похмельем достойный вождь Мату-Ити выделил нам в сопровождающие лучших гвардейцев из числа дворцовой стражи. Это были вчерашние молодожены, штатные разрушители («лишатели») девственности. В общем-то обыкновенные парни, одетые сегодня в шорты и футболки, без копий и дубинок; они плелись за нами в отдалении, о чем-то тихо переговаривались, и нам не мешали. Звали их Ахунуи и Аху-пуи. И они очень походили друг на друга, так же, как и их замысловатые имена.
Понизовский тут же их прокомментировал мне на ухо:
– В какой-то фривольной песенке эти их имена даже обыгрываются. Примерно так в переводе звучит: «Ах, у Нуи! Ах, у Пуи!» – с восторгом. И этот припев сопровождается выразительными жестами. Ах, какой большой у Нуи! Ах, какой неутомимый у Пуи!
Лихо перевел, ничего не скажешь! Жаль только – явное языковое несоответствие. И Понизовский, видимо, прочел недоумение в моих глазах. Поспешил:
– Моя шутка, Алексей.
Обойдя поселок, мы углубились в тенистую рощу, где, казалось, благоухало все. Даже то, что благоухать по своей природе не могло. Всюду – цветущие деревья, просто цветы, обилие бабочек и птиц. И нередко бабочки были крупнее птиц и, наоборот, птицы поменьше бабочек.
Местность ощутимо тянулась вверх, к вершине горы, к хребту бронтозавра. Заросли неожиданно расступились, а сзади послышался предостерегающий окрик Ахунуи. Или Ахупуи.
На вырубленном пространстве стояло какое-то странное сооружение – сплошной частокол из заостренных поверху стволов. За этой оградой угадывалось крытое строение. У входа маялись на жаре два парня. При виде нас они приосанились и взяли наперевес копья, которые до этого стояли, прислоненные к ограде.
– Это «па», – объяснил Понизовский. – Оборонительное сооружение на случай войны.
– Ауэ! С кем здесь воевать-то? – огляделась Яна.
Понизовский снисходительно пожал плечами.
– Между собой, как обычно. Если племя не объединяет опасность, исходящая от внешнего врага, то его отыскивают внутри.
Семеныч покачал головой, подмигнул мне:
– Знакомая ситуация, да?
Мы остановились поодаль – не очень-то радовали эти копья с какими-то зазубренными наконечниками. Да еще в руках дикарей. Не хуже автоматов в таких же руках.
– Но сейчас, – продолжил Понизовский, – «па» выполняет мирную миссию. Здесь капище верховного божества.
– Эатуа? – спросила Яна. – Как бы посмотреть? На кого оно похоже?
– Невозможно – табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.
– Первое, что я сделаю, – шепнул мне Семеныч, – постараюсь проникнуть в этот самый… «па».
– Тебе это надо? Поплатиться жизнью?
Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.
Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.
– Это Акулья лагуна, – указал Понизовский на малое кольцо. – Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул – поохотиться на рыбу.
– Я там купаться не буду, – сказала Яна.
– Надеюсь, – усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.
– А в чем дело? – спросил Семеныч.
Понизовский охотно объяснил:
– В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.
– Пошли посмотрим? – предложила Яна.
– Да, местечко любопытное, – согласился Понизовский. – Овеянное, так сказать.
Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.
Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.
– Что за обелиск? – спросила Яна.
– Тупапау. Злой дух.
– Похож, – прищурившись, оценила со знанием дела. – У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.
Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.
– Помойку какую-то устроили, – поморщилась Яна. – Дикари.
– Это жертвоприношения, – пояснил Понизовский. – Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
– А как же Эатуа? – Янке все интересно. – Ему чего носят?
– Ну… Эатуа – добрый бог, – опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. – Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
– Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая – алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
– Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
– Вот с этой скалы их и бросали, – сообщил Понизовский. – И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
– А за что их так наказывали? Этих ваине?
– Традиция, – лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. – Разумная притом.
– Что ты хочешь этим сказать? – оскорбилась Яна.
– Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
– Что?! Ни фига себе ауэ!
– Меры, превентивные. Для них самое страшное – это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
– А где они? – Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
– Ну что вы, Яна Казимировна! – рассмеялся Понизовский. – Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. – Он опять рассмеялся. – Это я всем говорю. Это всех касается.
– Ну, мореход! – взорвалась Янка. – Куда ты нас приплыл?
– Послушайте, Яночка, – попытался успокоить ее Нильс. – Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… – Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья – какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа – кристальной воды водопад, а за ним – каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
– Здесь как бы хозяйственный блок, – поясняет Понизовский. – Тут купаются, моются, стирают. А это, – он брезгливо показывает на трещину в скале, – Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
– Ауэ, танэ! – с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. – Совмещенный санузел. Общественный.
– Пора возвращаться, – говорит Понизовский, взглядывая на часы.
– А давайте туда еще пройдемся. – Семеныч машет в сторону папоротников. – Занятное местечко.
– Не столько занятное, – качает головой Сере-га, – сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
– Табу! Табу!
– Ну, табу так табу, – покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
– А ты что подаришь своей ваине Маруське? – спросила Яна Нильса.
– Он ей любовь свою подарит, – хмыкнул Семеныч.
– Я подарю ей крысиного льва.
– Молодец! – похвалила Янка. – Дорог не подарок – дорого внимание. Ах, Серый, – она мечтательно закатила глазки. – Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
– Похмельем мучаются аборигены, – предположил Семеныч.
– Или к следующему празднику готовятся, – сказала Яна. – Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
– У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел – уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
– Счастливые люди, – вздохнула Яна. – Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.