ть не меньше, чем у романов, но который постоянно задвигается на задний план, поскольку не соответствовал сперва коммунистическому, а затем либеральному мейнстриму.
В связи с этим перед либеральными и левыми исследователями всегда встает задача – как примирить Достоевского «великого гуманиста и психолога», чьи произведения представляют одно из высших достижений всемирной литературы, и Достоевского – «фашиствующего молодчика».
Работа «Достоевский-экономист. Очерки по социологии литературы» по-своему пытается разрешить эту задачу. Она принадлежит современному итальянскому литературоведу Гуидо Карпи, – марксисту грамшианского направления, автору основательной «Истории русской литературы от Петра Великого до Октябрьской революции». Будучи преподавателем университета Пизы, Карпи постоянно публикуется в русских литературоведческих и гуманитарных изданиях и является равноправным участником здешнего гуманитарного процесса.
Великолепное знание источников, умение выбрать интереснейшую тему и поставить неожиданную проблему, методологическое новаторство и оригинальность мысли – всё это делает чтение работы Карпи весьма увлекательным. Читаешь и с грустью думаешь о том, каким могло бы на самом деле быть марксистское литературоведение в СССР, если бы оно было действительно марксистским и увлеченным интеллектуальным поиском, а не той местечковой идеологической жвачкой, какой оно оказалось в действительности, подменив реальное исследование социально-экономических условий, порождающих литературу, вульгарно-социологическими схемами и социалистической «народностью».
Карпи предпринимает попытку исследования того специфического восприятия денег, характерного для творчества Достоевского, которое не может не броситься в глаза внимательному читателю. Деньги у Достоевского, как правило, огромные, шальные, возникающие из воздуха и исчезающие в никуда. В них нет ни малейшего признака трудового происхождения, никакой привязки к промышленному или сельскому производству.
Зато несомненна связь с денег криминалом, агрессией, преступлением, насилием, унижением, садизмом, педофилией и другими извращениями. Деньги у Достоевского – это агрегатор агрессии. И Карпи это убедительно показывает методами статистики в работе «Деньги до зарезу нужны»: темы денег и агрессии в «Братьях Карамазовых» (опыт статистического анализа)».
Автор дает интересные интерпретации отношения героев Достоевского к шальным деньгам и предлагает оригинальную структурную характеристику основных произведений Достоевского, которые построены по большей части по одной идеальной схеме: «Герой переносит добытую теоретическим образом «истину» (суждение или ценность) в свой личный жизненный опыт, чтобы доказать её всеобщую и обязательную значимость». Как минимум сюжеты «Преступления и наказания», «Подростка» и линия Ивана Карамазова со Смердяковым соответствуют этой схеме полностью.
Главным испытанием, главной ордалией в романах Достоевского являются деньги. При этом деньги у Достоевского изъяты из производства, оторваны от создания прибавочной стоимости, а потому вносят в жизнь героев лишь смерть и разрушение. Финансовая плутократия имеет склонность ко всевозможным отклонениям и, в частности, превращению денег в инструмент садизма.
Здесь Карпи перескакивает от структурализма и марксизма к фрейдизму, хотя его апелляции к «анальным стадиям сексуальности» мало, по сути, что поясняют. Фрейдизм – вообще крайне обманчивый язык для истолкования Достоевского, поскольку теория Фрейда возрастала, в значительной степени, на анализе романов Достоевского. А с другой стороны «имя» Достоевскому на западе сделал именно психоанализ. Соответственно легко принять за аналитическое знание то, что является плодом этой функциональной зависимости фрейдизма от Достоевского и современного способа прочтения Достоевского от фрейдизма.
Иногда социал-фрейдизм уводит автора к совсем абсурдным построениям, как в целом увлекательнейшей статье «Ф.М. Достоевский и судьбы русского дворянства (по роману «Идиот» и другим материалам)», где отношения Тоцкого и Настасьи Филипповны представляются как аллегория отношений дворянства и страны, движущиеся от «изящного и тихого домика с компаньонкой», где за кулисами «со вкусом и изящно» творится насилие, до попыток вовлечь взбунтовавшуюся страну в сети финансовых спекуляций, которую олицетворяет Ганя Иволгин. Сожжение Настасьей Филипповной стотысячной пачки купюр символизирует, таким образом, отказ страны от спекулятивного пути.
Всё это забавно как bon mot, но для принятия этой паралитературоведческой гипотезы пришлось бы перетолковать весь текст 4 главы I части романа, дающей подробности лишь с трудом переводимые в аллегорию. Например, найти политический аналог того, что главный страх Тоцкого состоит в том, что Настасья Филипповна совершит с ним что-то, что выставит его смешно и унизительно в глазах света. В годы написания романа Россия грозилась дворянству скорее революцией, нежели неким символическим унижением.
Но дав интересные исторические и литературоведческие интерпретации, собрав массу интереснейшего фактического материала, главной задачи, вынесенной в заглавие книги, Карпи не решает. Он опасно близко балансирует на грани понимания подлинных экономических воззрений Достоевского и тех конкретных исторических условий, которые их породили, но так эту грань и не переходит. В результате довольно ясные, последовательные и основанные на фактах экономические воззрения Достоевского оказываются в изложении Карпи довольно смутными, окрашенными какой-то реакционной мистикой пополам с юдофобией.
Против Ротшильдов
Карпи связывает социальные причины формирования восприятия Достоевским денег как нетрудового дохода с российской эпохой грюндерства – лихорадочной безответственной спекулятивной активностью, развернувшейся с началом царствования Александра II. В этот период непрерывно основывались новые акционерные общества, помещики, выступавшие главными инвесторами, старались вложить деньги в самые рискованные предприятия, никто не брезговал никакой наживой. Бесславное окончание николаевской системы после Крымской войны привело к тому, что еще до Великих реформ русское общество попыталось обеспечить свою независимость через приобретение экономического могущества, прибыльное вложение денег.
Карпи, опираясь на источники, рисует яркую картину этой золотой лихорадки.
«Кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь» – ностальгировал Лев Толстой.
«И простые рабочие, и фабричные, и фабриканты, и купцы всюду говорили нам об этом времени: «Мы тогда озолотились». Фабрики не могли изготовлять товары, которые быстро расхватывались; строились новые фабрики и расширялись старые, удваивалось число рабочих часов, работали ночью, цены на товары и заработки выросли непомерно» – писал В.П. Безобразов.
«Не успеет составиться новая акционерная компания, смотришь, все её акции разобраны нарасхват до дня официальной продажи, и тот час начинают ходить из рук в руки с надбавкой» – писал «Вестник промышленности» в 1858 году.
«Министры и другие сановники, чиновники всех рангов бросились играть на бирже, помещики стали продавать имения, домовладельцы – дома, купцы побросали торговлю, многие заводчики и фабриканты преобразовали свои учреждения в акционерные компании, вкладчики в правительственных банках начали выбирать оттуда свои вклады, – и всё это бросилось в азартную игру на бирже» – вспоминал журнал «Русский экономист» четверть века спустя.
Вокруг трона сформировалась дворянски-предпринимательская олигархия, своеобразным символом которой было «Главное общество российских железных дорог» (ГОЖД), акционером которого был сам царь, а управляющим – знаменитый финансист барон Штиглиц. По мнению Карпи, эта олигархия и была залогом устойчивости власти Александра II посреди всех бурь его царствования. Финансовая заинтересованность императора и непрозрачность политического режима были идеальными для создания и преумножения олигархических капиталов и лучшего правительства денежные мешки и желать не могли.
Однако эта эпоха погони за рублем была недолгой. Экономическая база России явно не была рассчитана на такую нервическую спекулятивную активность. Очень скоро выяснилось, что большинство ходящих денег – это кредитные билеты, которые ничем не обеспечены. Началась страшная инфляция.
«Дорого поплатилась Россия за это увлечение. Все потерпели: серьезные предприятия лопнули, потому что вследствие возвышения всех цен не хватило оборотного капитала, а кредита не было; дела же дутые потому, что аферисты или сами надулись, или других надули. При таком печальном положении денежного рынка отовсюду раздается крик: Денег нет! Денег нет! И это после недавно выпущенной массы кредитных билетов. Не денег не было, а не было капиталов. Обманутые обилием бумажных денежных знаков, мы начали массу новых промышленных предприятий, которые потребовали значительных основных капиталов, а между тем общий оборотный капитал страны уменьшился вследствие войны», – писал знакомый Достоевскому либеральный экономист Головачев.
В 1860 терпит крах банкирский дом Штиглица, бывший в николаевскую и начале александровской эпохи стержнем российских финансов. Штиглиц едва ли не самовольно диктовал котировки на бирже, определял ситуацию с внешними займами России, ухитрившись даже в Крымскую войну заключить для Николая I заем под низкий процент.
Однако с конца 1850-х министерство финансов во главе с либералом Княжевичем начинает атаку на Штиглица в союзе с банковским домом Ротшильдов. Государство заключает заем через Ротшильдов помимо Штиглица. Но из 6 млн. фунтов стерлингов суммы займа, российское правительство получает меньше 4 млн. Ротшильды поступили с Романовыми как обычные финансовые аферисты.
Это способствовало восстановлению престижа Штиглица. Вместо закрытого частного банка он возглавляет Государственный банк Российской Империи. В этом качестве он вместе со сменившим либералов министром финансов Рейтерном участвует в попытке установления в России золотого стандарта. В 1862 году Госбанк занимает у всё тех же Ротшильдов 15 млн. фунтов стерлингов и в России вводится свободный обмен кредитных билетов на золото.