Однако, вот незадача, именно в этот момент начинается польское восстание, подогреваемое Англией и Францией, эти державы угрожают России войной, правительство вынуждено идти на огромные расходы, чтобы подавить восстание и должно готовиться к кажущейся неминуемой новой войне за Польшу. Всё это чудовищно дестабилизирует российские финансы – все попытки правительства поддержать курс ведут лишь к чудовищному дефициту и окончательному валютному краху 5 ноября 1863 г.
Известный русский экономист, один из видных идеологов русского протекционизма, Александр Павлович Шипов (1800–1878) писал в «Гражданине» Достоевского:
«Что мы слѣдуемъ, во всѣхъ мѣропрiятiяхъ нашихъ, внушенiямъ плутократiи и ученiю фритредеровъ, – являются два неотрицаемые факта. Это – несчастная финансовая операцiя 1862 года, совершенная опять въ надеждѣ искуственно возвысить упадшiй нашъ вексельный курсъ, длившаяся съ мая 1862 года по ноябрь 1863 года, и таможенный тарифъ 1867 года. Въ апрелѣ 1862 года, когда предпринята была опеpaцiя искуственнаго повышенiя нашего вексельнаго курса, курсъ этотъ былъ 28 апрѣля на Лондонъ 3410/16 пенса, на Парижъ 36,3 сантима; потомъ государственный банкъ, получивъ въ свои руки монету изъ совершеннаго на сей конецъ займа, сталъ ежемѣсячно назначать повышенiе курса, приплачивая разницу между естественнымъ и назначаемымъ курсомъ, и постепенно довелъ искуственный курсъ 28 октября 1863 года до того, что курсъ на Лондонъ былъ 3715/16 пенса, а на Парижъ 39,6 сантимовъ, т. е. почти доведенъ былъ до пари; но издержавъ на это почти 100 миллiоновъ рублей, онъ не въ силахъ былъ продолжать болѣе дѣлать такiя же безполезныя затраты, долженъ былъ остановить выдачу на этотъ предметъ денегъ и курсъ вдругъ рухнулся въ ноябрѣ гораздо ниже того курса, какъ было 28 апрѣля 1862 года».
Другими словами, Ротшильды сперва вовлекли Россию в бессмысленный для неё проект золотого стандарта и в крупный заём. А затем, инициировав чудовищную дестабилизацию России через польские события (вся политика Британской империи во второй половине XIX века проводилась под контролем Лайонеля, а затем Натана Ротшильдов – и это не конспирологическая теория, а факт, доказанный публикацией переписки Ротшильдов с британскими министрами), Ротшильдам удалось превратить Россию в должника, при этом без всяких финансовых приобретений для неё.
Польшу и Западный край России удалось отстоять благодаря сверхэнергичным действиям М.Н. Муравьева-Виленского (которого левый Карпи, разумеется, именует «вешателем»), но это не значит, что не обошлось без территориальных потерь – продажа Аляски Соединенным Штатам была вызвана, прежде всего, необходимостью справиться с финансовой катастрофой вызванной крахом курса. За все американские колонии было выручено жалких 11 млн. рублей, в то время как потери от финансового краха были более 100 млн. Продажа эта произошла совсем незадолго до золотой лихорадки и мнение, что мировая плутократия попросту «развела Россию на деньги» было тем более всеобщим, что оно единственно верно отражало положение вещей.
Карпи характеризует эту ситуацию с характерным для марксистов презрением к воздействию международной плутократии и внешнеполитических обстоятельств на русскую экономику и общество.
Классическому марксизму вообще присуще «великолепное презренье» к деятельности международной финансовой олигархии, рассматривавшейся как, якобы, незначительный побочный эффект на пути развития производительных сил капитализма. Настолько незначительный, что, при рассмотрении Марксом, по большей части остается за кадром.
И в самом деле, марксистская теория отстроена так, что финансовому капиталу в ней места практически не остается. Капиталы у промышленников берутся как бы ниоткуда. Кризисы рассматриваются как связанные исключительно с перепроизводством и роль биржевых спекуляций в них – это роль исключительно индикатора. Главными врагами рабочих оказываются производители-предприниматели, которых можно шантажировать стачками. А о финансистах речи практически нет.
Фигура умолчания основателя марксизма на месте финансового капитала столь выразительна, что его последователям – Гильфердингу, Парвусу, Люксембург и Ленину приходится «достраивать» теорию введением концепции «империализма». Но и в этих концепциях империализма делается, как правило, вид, что капитал носит не транснационально-олигархический, а национально-имперский характер. В работах Ленина, которые вынуждены были изучать советские школьники моего поколения тянуться щупальца «английского», «французского», «германского» и даже «бельгийского» капитала. Транснациональный финансовый капитал остается у марксистов анонимным.
Невольно закрадывается подозрение, что популяризация марксизма в Европе была связана, в том числе, и с тем, что именно эта концепция капитализма была чрезвычайно выгодна финансистам, поскольку уводила их в тень. Если даже не предпринимать конспирологическую теорию американца Э. Саттона о том, что Маркс сидел на ротшильдовских «грантах», достаточно выразительно суждение Михаила Бакунина – ожесточенного конкурента Маркса в борьбе за Первый Интернационал:
«Я уверен, что Ротшильды, с одной стороны, ценят заслуги Маркса, и что Маркс, с другой, чувствует инстинктивную привлекательность и большое уважение к Ротшильдам».
В любом случае, традиционный марксизм, с его проблематикой «развитости» и «недоразвитости» капитализма, традиционно уводит взгляд в сторону от финансовой олигархии и её роли в мировой капиталистической системе, и, соответственно, внешние причины экономических затруднений тех или иных стран в конкретный момент времени, списываются на их собственную экономическую недоразвитость. Сосредотачиваясь на социальных и антропологических последствиях падения рубля, Карпи не только не дает читателю подлинную картину внешних обстоятельств, ему предшествовавших, но и, вольно или невольно, его запутывает.
Карпи цитирует дневник цензора Никитенко: «Винят министерство финансов: Рейтерна, Ламанского, Штиглица, который теперь уехал за границу для каких-то финансовых операций, и об нем говорят, что он бежал. Слухи носятся даже, будто Рейтерн увольняется. Одна газета даже советует ему застрелиться». Карпи резюмирует: «Штиглиц не стал эмигрантом, а Рейтерн не застрелился: их карьеры спасло восстание в Польше». Выглядит этот намек так, что карьеры коррупционеров были спасены укреплением государственничества и волной патриотизма.
На самом деле порядок событий противоположен – восстание в Польше началось в январе 1863 года. В марте в Варшаву прибыл граф Берг. В апреле Горчаков ответил Англии и Франции энергичными нотами на их ультиматумы по польскому вопросу. В мае 1863 началась миссия Муравьева в Вильне. К ноябрю 1863, когда последовал дефолт, ситуация переломилась, но это имело свою цену, которая и выразилась в экономическом крахе. Рейтерна и Штиглица спасло не восстание в Польше, а подавление его Муравьевым и Бергом, а также активная дипломатия Горчакова, позволившие локализовать последствия для России исключительно в финансовом секторе.
А теперь ответим себе на простой вопрос: были ли у Достоевского основания, чтобы считать мировую плутократию главным врагом России? Случайна ли настойчивая тема Ротшильда, звучащая у него, особенно в «Подростке» (где, впрочем, фигурируют не английские, а французские Ротшильды)? Так ли уж безумно предположение писателя и политика, что главнейшая экономическая задача России – это освобождение от влияния иностранной плутократии? Диктовалась ли она примитивной ксенофобией и общим консервативным контекстом мысли позднего Достоевского, или же была объективным выводом из событий, происходивших с Россией, в частности с её финансами в 1856–1866 годах?
«Проглотившее существо либеральнее проглоченного»
Преуменьшая роль внешнего фактора в российских экономических проблемах, Карпи лишь нащупывает ключ к знаменитому «Крокодилу». Русский чиновник, проглоченный иностранным Крокодилом – это, конечно, лишь метафора России, проглоченной международной плутократической системой, которая полностью уничтожит все жизненные силы народа.
Только крайний идиотизм тогдашней либеральной прессы мог усмотреть в «Крокодиле», опубликованном в 1865 году, по свежим следам финансового краха, намеки на ссылку Чернышевского и распущенное поведение его супруги, оставшейся в столице вдовой при живом, но граждански казненном муже. Достоевскому пришлось даже оправдываться от этого абсурдного обвинения.
На самом деле эта история заживо проглоченного принадлежащим немцу крокодилом чиновника Ивана Матвеевича, предельно прозрачный памфлет о поглощении России, о восприятии подобной «першпективы» в русском образованном обществе. Восприятие это удивительно напоминает позднейшую смердяковщину:
«– Сам виноват-с. Ну, кто его туда совал?…А главное – крокодил есть собственность, стало быть, тут уже так называемый экономический принцип в действии. А экономический принцип прежде всего-с. Еще третьего дня у Луки Андреича на вечере Игнатий Прокофьич говорил, Игнатия Прокофьича знаете? Капиталист, при делах-с, и знаете, складно так говорит:
«Нам нужна, говорит, промышленность, промышленности у нас мало. Надо ее родить. Надо капиталы родить, значит, среднее сословие, так называемую буржуазию надо родить. А так как нет у нас капиталов, значит, надо их из-за границы привлечь.
Надо, во-первых, дать ход иностранным компаниям для скупки по участкам наших земель, как везде утверждено теперь за границей. Общинная собственность – яд, говорит, гибель! – И, знаете, с жаром так говорит; ну, им прилично: люди капитальные… да и не служащие. – С общиной, говорит, ни промышленность, ни земледелие не возвысятся.
Надо, говорит, чтоб иностранные компании скупили по возможности всю нашу землю по частям, а потом дробить, дробить, дробить как можно в мелкие участки, и знаете – решительно так произносит: дррробить, говорит, а потом и продавать в личную собственность. Да и не продавать, а просто арендовать.