У одного лишь утверждения о рязанском самородке не будет никакой бинарной оппозиции. Есенин – поэт, влюбленный в Русь до умопомрачения. Пропитанный ею до каждой клеточки. Его патриотизм, русскость – это и естественное самоощущение, и осознанная идейная позиция. «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины – основное в моем творчестве». «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким Русь».
Жить на Руси, жить Русью, принимать Русь в любых ее проявлениях – центральный нерв есенинской поэзии.
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Он богохульствовал, большевизанствовал, хулиганил, но никогда не сказал о Родине ни единого дурного слова. Напротив, наперекор русофобам, отождествляющим заграницу с раем, Есенин превозносит свою Русь и над раем, и над заграницей. Ощущение почвы для него естественно, как воздух, а русофобия местечковой интеллигенции представляется ему пошлой дрянью, высмеянной в «Стране негодяев» в лице «гражданина из Веймара» Чекистова.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что… Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Есенин предвидел, что и столетие спустя «туалетный» дискурс останется умственным потолком для креативного класса, состоящего из потомственных Чекистовых.
Эта уникальная патриотическая чистота мысли крестьянского сына, так отличающая его от многих вышколенных поэтов-интеллигентов, имела огромное охранительное значение для русской нации в ХХ веке.
Вынутый из-под спуда забвения, Есенин оказался на долгие десятилетия главным поэтом простонародья, единственным официально разрешенным советской властью стихотворцем с русской этнической темой.
Его популярность определялась отразившейся в нем трагедией перелома между селом и городом. Он пережил и выразил главный переворот в жизни тех поколений, которые политикой коллективизации и индустриализации были выброшены в «каменные джунгли». Щемящая боль ностальгии по старому бытию на природе и в избе, духота нового городского и барачного существования – всё это отзывалось в десятках миллионов сердец рабочих и инженеров, учителей и офицеров, милиционеров и блатарей.
Невольным «блатным» поэтом Есенин, кстати, стал не столько из-за своего хулиганства, сколько из-за того, что выговорил простыми и красивыми словами разрыв с почвой, столь характерный для уголовной среды.
«Кабацтво» и «хулиганство» Есенина – это всё та же Русь, но только взятая в состоянии отчужденности от самой себя. Мир ранних есенинских стихов разрушен, его герой – ушел из деревни, вся Русь теперь – «советская», но, сколько бы не делал Есенин деклараций о желании «задрав штаны бежать за комсомолом», – механистичная, бездушная, антирусская власть марксистского «пузатого «Капитала» его лишь отталкивала и пугала.
В революции Есенина привлекало восстание народной стихии, а железная поступь большевизма отвращала. И потому Есенин с противостоящей этому молоху народной вольницей, а значит и со всевозможными разбойниками и бунтовщиками.
Его «Пугачов», датированный «март-август 1921», на деле это, прежде всего, гимн, а затем реквием Тамбовскому восстанию, самому знаменитому движению сопротивления русских крестьян большевизму.
Все, что отдал я за свободу черни,
Я хотел бы вернуть и поверить снова,
Что вот эту луну,
Как керосиновую лампу в час вечерний,
Зажигает фонарщик из города Тамбова.
Намек для современников был абсолютно прозрачен – свет идет именно из Тамбова.
«Есенинский Пугачев – не исторический Пугачев. – писал в своем литературном доносе на Есенина писатель и критик Г.Ф. Устинов, – Это – Пугачев-антитеза, Пугачев-противоречие тому железному гостю, который «пятой громоздкой чащи ломит», это Пугачев – Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста…»[62].
Заканчивалась поэма откровенным обнадеживающим подстрекательством:
Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
Трагедия «Англетера» после этого не удивительна. Удивительно её запоздание на несколько лет.
Есенинский протест против уничтожения русской деревни, звучавший среди продразверстки и военного коммунизма мог показаться неактуальным в эпоху НЭП-а, но оказался подлинно пророческим, предрекающим политику раскрестьянивания со всей её жестокостью и национальным самоотчуждением.
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
Не живые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Не случайно, что Георгий Свиридов уже в 1956 году превратил эти стихи 1920 года в мощнейшую песню протеста, ставшую столь созвучной эпохе сопротивления «деревенщиков» добиванию русского крестьянства.
Есенинская ностальгия по былой Руси, Руси уходящей, старому быту – это фиксация красоты в момент катастрофы. Никогда уходящий быт не представляется настолько прекрасным, как в минуту разрушения, горения, разбивания стекол. Форма уже надтреснута взрывом, но еще не стронута с места и не потеряла очертания.
И вот эта тоска о счастливом прошлом четко обобщается Есениным словом «Русь». Русь – его утопия, его Китеж, его Небесный град, после которого не надо ничего другого. Мир есенинских переживаний выражается понятием «русское».
Неприглядная дорога,
Да любимая навек,
По которой ездил много
Всякий русский человек.
Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин.
У меня отец крестьянин,
Ну а я крестьянский сын…
Есенин стал той точкой сопротивления русской самости, русской мечты в душе простого человека, не отягощенного теориями и идеологиями, зато любящего мед родной поэзии и сладость традиционного романса. Ведь помимо прочего он хорошо пелся.
Его Русь прорастала в советском обществе, как трава, как непрошеная березка, как хитроглазая земляника, заглушая старательно высаживаемые квадратно-гнездовым методом сорняки интернационализма, космополитизма, русофобии и западопоклонства.
Могли верещать о братстве с далеким Зимбабве вожди, трепать победу над религиозными предрассудками лекторы, испускать яды эзопова языка интеллигенты. Но звучало есенинское: «Русь» – и душа переставала слушать радио. В ней начинала вибрировать одна лишь мысль: «дайте родину мою». Дайте хоть перед смертью. Положите «меня в русской рубашке под иконами умирать».
Комочком горячего пепла живет в сердце есенинская Русь, покуда не доведется ей обернуться снова птицей феникс…
Последний Сирин Империи. Владимир Набоков
Россия – наше отечество…
Облачным, но светлым днём 22 апреля 2019 года (в силу оригинальной честности нашей литературы важна именно эта последняя цифра) панели социальных сетей переполнялись дифирамбами, поучениями и проклятиями по случаю некруглого юбилея симбирского гимназиста Владимира Ульянова. Лишь к вечеру кое-кто вспомнил, что тем же числом, ровно 120 лет назад, родился другой Владимир. Набоков. И полились признания в нелюбви и обвинения в снобизме, пижонстве, мизантропии, эстетстве, либерализме, космополитизме и чуждости народу, особенно же пролетариату. «Он великий английский писатель. Русским не близок» – резюмировал известный израильский коммунист. Израильским коммунистам всегда виднее, что должно быть близко русскому.
Массированное «хейтерство» относительно Набокова, сменившее столь популярную четверть века назад манеру любить Набокова не читая, просто чтобы подчеркнуть свою принадлежность к продвинутому «небыдлу», это, конечно, тревожный социальный симптом. Часть той самой болезни, которая порождает «70 % симпатизирующих Сталину», бесконечные разговоры об «отсталой России», которую, якобы, можно было подвинуть на путь прогресса только пулеметом и прочее.
Сущность этой болезни – в принятии насильственной деградации, оглупления и отупления русской культуры, произведенных в ХХ веке, как якобы «естественного» и «органичного» для России уровня и состояния культуры. «Русское – значит отупелое. Нам всей этой вашей интеллигентской сустели не надоть. Нам бы по-простому» (соответствующее мироощущение прекрасно описано в эссе Константина Крылова «Кондовость»).
Плано Карпини рассказывал, что монголы при Чингисхане одержав победу над тем или иным народом пытались первым делом вырезать его знатных людей, его элиту, так как знали, что низведенный на уровень примитива народ будет совершенно безопасен и скоро сотрется. С русскими действовали (и до сих пор действуют) тем же методом. И особенно эффективна оказалась эта национальная лоботомия в сфере культуры.