Набоков должен был стать в той лучшей России, в той Империи, которой был предназначен, одним из ярких созвездий в её культурной галактике. Одним из многих и многих. Но катастрофа превратила его в обломок этой несостоявшейся цветущей сложности посреди переломанных и кое-как подвязанных деревьев и причудливых яблочек-мутантов. Нелепо попрекать осколок в том, что он не смог в одиночку отразить в себе всё звездное небо. Но тем важнее, что Набоков у нас был, что он не сдался и не самоупростился и по нему мы можем угадать (и, кто знает, быть может со временем реставрировать) всё сияющее великолепие предстоявшей нам великой культуры.
Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Пусть даже смерть неизбежна.
Соловей Победы. Алексей Фатьянов
5 марта 1919 года, в деревне Малое Петрино Владимирской губернии родился Алексей Фатьянов. Человек, который заставил плакать от сурового умиления и щемящего счастья всю Россию.
Фатьянова не слишком привечали официальным вниманием ни при жизни, ни после смерти. Поэтому – даже при том, что каждый знает десятки написанных им строчек, – не все помнят его фамилию. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»; «Играй-играй, рассказывай, тальяночка сама…»; «Потому что мы пилоты…»; «Давно мы дома не были…»; «Где же вы теперь, друзья-однополчане»; «На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест» – всё это Фатьянов.
Его талант развернулся в годы величайшей войны, когда-либо пережитой нашим народом. Тогда русские люди не только сражались, но и пели. И в той песне, особенно в тех условиях, когда были отняты другие традиционные способы духовного укрепления, явился источник силы, который помог выстоять и победить.
Наша военная песня времен Великой Отечественной – это отдельный, уникальный культурный феномен, еще ожидающий своего изучения. Достаточно вспомнить, что врагу попросту нечего было ему противопоставить – у немцев наличествовали либо казенные бравурные марши (впрочем, и у нас их хватало), либо полузапрещенная «упадническая» «Лили Марлен». Песен, выражавших экзистенциальное самоощущение человека на войне литература Гёте, цензурируемая Геббельсом, дать не смогла. Битву песен и духа тевтоны проиграли нам быстрее, нежели битву танков.
Военную песню тогда создавали многие – и многие рождали удивительные шедевры, такие, как «Темная ночь». Но в большинстве из них чувствовалась, пусть и не броско, техника «культурной продукции» – интеллигентный человек вжился в мир простого русского солдата и написал текст, сыграл, спел. Песня учила чувствам и формировала их.
Голос же Фатьянова был голосом солдата – раненого, чудом не попавшего в окружение участника фронтового ансамбля, который, уже став известным стране поэтом, угодил из Краснознаменного ансамбля песни и пляски Союза ССР в действующую армию и получил медаль «За отвагу» во время боев в Венгрии. Сам рабочий войны, он выражал мироощущение простого русского бойца с непоколебимой силой и чистотой. И говорил он не столько о самих битвах, сколько о том мире, во имя которого и нужно сражаться. Это была прозрачная, идущая от сердца лирика – ради нее выживали и побеждали.
Солнце. Полянка. Парень с гармошкой думает о близкой девушке – его воспоминания сладки, чувственны и простодушны, как в некрасовских «Коробейниках», – вот то, во имя чего совершаешь подвиги и на медаль, и на орден, и на Звезду Героя.
Военная весна. Роща. Уставшие после тяжелых боев солдаты. И вдруг полновластными хозяевами в нее врываются соловьи со своим бередящим душу пением…
Германия – «проклятая сторона» (потом ее политкорректно заменили на «далекую»). Уставшие солдаты за пять шагов до Победы вспоминают о доме, о родной ели, о девчонках, гуляющих без ребят. Хочется скорее победить – вернуться. Война в мире песен Фатьянова – трудная дорога солдата домой.
Но с каждым шагом в том бою,
Нам ближе дом в родном краю.
Сам еще, в сущности, юноша – Фатьянов передавал самоощущение такого же деревенского русского мальчишки-солдата. Того, кто, оплатив – по большей части своей жизнью – страшный счет войны, все-таки победил. Алексей Иванович выразил его мироощущение удивительно тонко, поэтично, без фальши, грязи и нелепого идеологического надрыва.
В его лучших песнях мало, меньше, чем у кого-либо в ту пору, обязательного риторического багажа – это народное чувство как оно есть, без всякой агитации и пропаганды. Впрочем, какая «идеология» могла быть у сына сапожника, чье имущество власть дважды экспроприировала, у мальчика, учившегося поэзии не по «левому маршу», а по книгам Пушкина, Блока и Есенина.
Закономерно, что после войны, когда «русскую тему», горячим и искренним выразителем коей он был, начали загонять в подполье, Фатьянов оказался в роли своего рода «нового Есенина». Его постоянно ругали за «кабацкую меланхолию», обходили сталинскими премиями, а меж тем композиторам (прежде всего, постоянному замечательному соавтору Соловьеву-Седому) давали их за песни на его стихи. Отдельно поэта преследовали за пьянство – беду, которую этот народный лирик с Владимирщины в полной мере разделил с заочным учителем-рязанцем Есениным, с современником-смоленцем Твардовским и с подхватившим знамя вологодцем Рубцовым. Судьба русской поэтической души в тисках чуждой идеологии.
Прожив ярко, Алексей Иванович умер молодым, в сорок лет, так и не заслужив наград и чинов, навсегда оставшись великим анонимом – тем, над чьими песнями плачут, но чьей фамилии не помнят.
И, тем не менее, не много существовало столь чисто и беспримесно русских и народных явлений в поэзии ХХ века, как Фатьянов. В песенной лирике же ему просто не было равных.
В условиях эпохи великих потрясений, когда верхний этаж русской культуры подвергся капитальным разрушениям, крестьянскому отряду творцов выпала важнейшая миссия – отстоять народную душу, выразить ее так, чтобы мы не забыли сами себя.
Этот начатый Есениным подвиг охранения Руси продолжил в своей песне Фатьянов, подарив ее солдату в тот час, когда каждое движение души столь много значило на весах истории. Его песни явились оружием – они внесли колоссальный вклад в победу русского народа.
Улица Солженицына
Большую часть жизни я прожил окнами на улицу Александра Солженицына. Разумеется, имени писателя тогда на её табличках не было – она называлась Большой Коммунистической и была самой некоммунистической улицей в Москве. На километр, вплоть до Андроникова монастыря с музеем древнерусского искусства имени Андрея Рублёва, протянулись ампирные усадьбы с античными рельефами, доходные дома со львами, модерные особняки с мозаиками. И только синий рогатый троллейбус, привозивший из школы на Заставе Ильича, напоминал о том, что на дворе уже ХХ век, а не всё еще XIX.
Парил над всем этим старорежимным великолепием огромный купол церкви святого Мартина Исповедника. Деньги на строительство дал чаеторговец В.Я. Жигарев, торговавший с Китаем и дослужившийся до поста московского городского головы – один из тех, о ком Солженицын вспомнит в своем выступлении, объясняя, почему России не нужно «учиться» у Запада рыночной экономике. «Россия дореволюционная была полна деловой инициативы, свободы выбора деятельности и занятий. У нас цвела торговля, цвела промышленность… Русское купечество существовало уже в XVI веке… Те купцы торговали с Китаем, и с Дальним Востоком, и на Аляске они были…»[65].
«Большая Алексеевская», как называлась улица до революции, была средоточием этого купеческого, делового, практического и, в то же время, богомольного сословия. Именно здесь между усадьбой купчихи Пелагеи Кононовой, домом 11, и особняком ещё одного городского головы – И.А. Колесова, домом 13, и нашлось у Москвы место для памятника Солженицыну.
«Солженицын – наш славянофил. Между тем он с головы до ног – немец; он Штольц среди Обломовых. Точность распорядка по минутам; работа, работа, работа; цель, цель, цель; расчет, расчет, расчет…», – рассуждала в дневниках Лидия Корнеевна Чуковская и заключала «во всем этом ничего русского»[66]. Это, конечно, не так, – миф о непрактичности и лени русского человека интеллигенция списала с себя и перенесла на весь народ.
Солженицын же был обломком совершенно другого сословия, – уничтоженного большевицкой властью под корень – русских горожан. Социолог, возможно, употребил бы варваризм «бюргеров». Это купцы, мастеровые, предприниматели, инженеры – иногда потомственные, иногда едва поднявшиеся сами из сельских низов, как дед Солженицына Захар Фёдорович, но уже усвоившие этический сплав из прагматизма и честности: «Нэ так, як вы, хозяйнував: / Сам жив – и людям жить давав. / А шоб уси равны булы – / Того нэ будэ николы»[67].
Вадим Цымбурский назвал Солженицына голосом русской Контрреформации «стремящейся вернуть дореформационные ценности новому горожанину, созданному большевистскими десятилетиями»[68]. Те ценности, которые прививал Солженицын советскому горожанину не аграрно-помещичьи, не сельские, а подлинно городские – в противность большевицкой слободизации. Отсюда рационализм, чуждость мистицизму и мечтательной лени, тяготение к тому, что называют «протестантской этикой» – честность, расчетливость в труде, бережливость (распространенная и на народ – сбережение народа, экономия народных сил). Отсюда симпатия к старообрядцам и протестантам как человеческому типу при отсутствии, в последнем случае, всякого догматического сочувствия к разрушительному духу Реформации.
Солженицын – почвенник, но не «деревенщик». Он не рос на земле. Решив «затесаться и затеряться в самой нутряной России», на Матрёнин двор он смотрит, всё-таки, с заинтересованной отстраненностью этнографа. В деталях деревенского быта его учит разбираться крестьянин Твардовский: «Если поросенок жирный, то он не жадный»