мерзения было невозможно.
После детства я соприкасался с текстами Евтушенко лишь спорадически. То он в «Огоньке» печатал стихи как кого-то кастрировали. То, с отсылкой к Шостаковичу, мне нравоучительно сообщали, что «Антисемиты нареклись Союзом Русского Народа». То, году в 2003-м, престарелый литератор зачем-то взялся поливать маршала Жукова, назвав его «трупом на слоноконе». Хотя, не буду говорить лишнего, никакой особой перестроечно-либеральной зловредностью поэт не отличался и не плевал в свою Родину и свой народ какими-то особой консистенции плевками. Более того, в отличие от многих других, не подписал позорное «Письмо 42-х» – пусть даже просто не дозвонились, но не подписал же. До остальных всех дозвонились почему-то.
Казалось само собой разумеющимся, что Евтушенко – настолько периферийное для великой русской литературы явление, что уйдет, распылится само собой. Что он обречен на это с тех самых пор, как его функция Выездного осталось невостребованной.
В 1991 году к нам в школу пришел кто-то из молодых поэтов-концептуалистов, чтобы рассказать о своем направлении. И первый вопрос был: «чем вы отличаетесь от шестидесятников»? Ответ меня поразил своим изяществом. Лектор сравнил два стихотворения об одном и том же предмете: «МГИМО» – учебном заведении, которое в нашу эпоху считалось синонимом «блата» (ведь оно выпускало заведомо выездных).
Один текст принадлежал Евтушенко. Состоял он из обличений стандартного мгимошного студента-мажора «Дитя-злодей». И снова комиссионка: Христос, Делон, Ремарк, Саган, йога, хор цыган, стриптиз, Нью-Йорк, Париж, Техас, Брно… Финал: «и там в постели милой шлюшки дитя-злодей пока играет в погремушки её грудей». Всё это было стыдно-пошло, ниже уровня Демьяна Бедного, и лицемерно – поскольку сам автор был сделан из комиссионки весь с ног до головы.
Для сравнения было взято четверостишие Александра Еременко «на ту же тему».
Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь,
Что в эту фирму не берут дебилов.
22 слова против 205. Победа нокаутом. Мне казалось, что это ясно всем.
Но в 2010 годы мы наблюдали настоящий девятый вал позднесоветской ностальгии. Хруст нарезного батона раздавался столь громко, что давно уже заглушил «хруст французской булки». И под эту ностальгию попали самые удивительные явления, в том числе и Евтушенко. То вся блогосфера с замиранием сердца следит за тем, как Олег Кашин следит за евтушенковским интервью по ТВ. То наш герой, в компании своих собратьев-шестидесятников, испытывает «Таинственную страсть» на центральном канале.
Внезапно обнаружилось немалое число людей, сберегающих в глубине души, под сердцем, евтушенковские строчки – из «Станции Зима», «Со мною вот что происходит…» или про ольховую сережку. И они правда считают эти тексты «настоящей поэзией».
Мне больно и не хочется говорить им, что «жизнь истолковываю» или «в осознанной собственной малости» это в русской поэзии – железом по стеклу. Безусловно самое лучшее и по форме и по патриотическому содержанию стихотворение Евтушенко, приближение к шедевру, начинается с двух ошибок в ударении. Само по себе это простительно поэту, но не тогда, когда шедевров без ошибок у него нет. Русский стих всего этого не заслужил. Немногое подлинное попросту тонет в корявых конъюнктурных аллилуйях и еще более корявой конъюнктурной брани, которую производил Евтушенко большую часть жизни, чтобы обеспечить свой статус Выездного.
Кто-то из перестроечных критиков употребил году в 1989 понятие «ВРИО-литература», обозначив так ту соединительную ткань в русскоязычной словесности, которая заместила насильственно удаленных Гумилева и Платонова, Ахматову и Набокова, Замятина и Солженицына. Евтушенко, несомненно, был одним из явлений этой ВРИО-литературы. Быть может более забавным, чем Степан Щипачев. Но обходилась эта забавность пополам с комиссионкой непозволительно дорого.
ВРИО-литература деформировала русское слово. Деформировала тем больше, чем более шумной и популярной была у читателей. Авторы многотомных и никем не читаемых «вечных зовов», «строговых» и «великих моурави» наносили куда меньший ущерб, чем бойкий, раскрученный «попсовый» автор. Самим фактом своего наличия Евтушенко искажал развитие русской поэзии, вызывая ложное подражание и, что было, в конечном счете, еще хуже – ложное отторжение.
Особое отторжение вызывала его «патриотическая» риторика – Евтушенко был одним из немногих, кому в года глухие было не запрещено систематически и с нажимом использовать слово «русский». Он охотно этим и пользовался. Но на выходе получалось, что «русское» состоит в том, чтобы не любить всё традиционно русское, а любить всё чужое, советское, интернациональное, положенное по очередному квартальному плану Отдела агитации и пропаганды.
Показательна в этом смысле была песня «Хотят ли русские войны». Предназначенная вроде бы для внешнего потребителя (отсюда и слово «русские» вместо «советские»), по сути она превратилась в мощнейший инструмент пацифистского облучения в самом СССР. В то время как американцы под слоганом «есть вещи поважнее мира» выигрывали Холодную войну, русские, под заклинания Колмановского на слова Евтушенко, её проигрывали, переломив волю у самих себя.
Ну и главное в чем проблема соединительной ткани. Она просто занимает место. Фактом своего наличия и бурлящего самопиара («Моя фамилия – Россия») – Евтушенко затенял и Николая Заболоцкого, и Арсения Тарковского, и Николая Рубцова и многих других, при том что не был даже близко сопоставим с ними по таланту. Хотя, будем снова справедливы, – в отличие от многих «способных» людей он и близко не был негодяем. Никаких доносов не писал (напротив – на него писали), никому специально не вредил…
Единственным своеобразным исключением был Иосиф Бродский. Евтушенко, при всей быстро возникшей взаимной литературной ревности, пытался помогать тому как мог. И тут-то психология «выездного» сыграла с ним злую шутку. Он дал (так, по крайней мере, считал сам Бродский) КГБ спасительную рекомендацию – выдавить неудобного автора заграницу. Для Выездного это была лучшая участь из возможных – ну не ватник же и вологодский колхоз вновь? Бродскому пришлось «сменить империю», чего он так до конца своих дней и несмотря на нобелевский успех, никогда не смог по-настоящему переварить.
Отлученный от почвы Бродский возненавидел «выездного» Евтушенко и даже попытался «отплатить» ему тем же – писал какие-то письма о том, чтобы советского поэта сделали на Запад невъездным. Разумеется, адресаты писем Бродского отлично понимали выдающуюся роль Евтушенко в роли культурного «двойного агента». И до распада СССР, и после, он был принят и обласкан в Загранице. И умер он исполненный днями в США, но при этом почитаемый на родине, где он просил себя похоронить рядом с Пастернаком. Честь, о которой последний вряд ли мечтал.
Письма крымскому другу. Иосиф Бродский
К своему 75-летию в 2015 году русский поэт Иосиф Бродский подошел в интересном положении. После нескольких десятилетий обсасывания кумира либеральной интеллигенции, этому сборищу остались кости посмертной горести с привкусом Украины. Окончательное подтверждение авторства знаменитого стихотворения Бродского «На независимость Украины» бесповоротно превращает его в «ватника и колорада».
Бродский отчеканил основу современного русского подхода к украинскому вопросу. По-хулигански, без компромиссов, без попыток «не оскорбить». За два десятилетия до «никогда мы не будем братьями», парализовав их звонкими издевательствами над «брехней Тараса».
На фоне очевидной либеральной растерянности, на патриотическом фланге не зевают. Увлекательная книга Владимира Бондаренко «Иосиф Бродский. Русский поэт»[119], дает возможность взглянуть на Бродского вне привычного дискурса. Можно упрекнуть автора в проглядывающем кое-где стремлении натянуть ястреба на нашу половину глобуса, но невозможно его за это осудить.
Нарисованный русский Бродский получается довольно привлекательным. Сын морского офицера, мечтающий служить подводником. Крещение в годы войны в эвакуационном Череповце стараниями русской няни. Ссылка в архангельскую деревню, затянись которая чуть подольше, вырви она Бродского чуть надежней из его обычного диссидентствующего окружения, глядишь, перековала бы его в почвенника. Восторженное стихотворение о русских людях и русском языке «Народ», которое Ахматова мечтала услышать перед смертью.
Письмо к Брежневу перед отъездом: «Я принадлежу к русской культуре, чувствую себя её частицей, и никакая перемена места пребывания не может повлиять на конечный исход всего этого», – это пишет великий русский поэт генсеку антирусской многонационалии. Фото первых лет эмиграции с православным крестиком на шее. Крестик как своеобразное знамя отречения от попыток вписать Бродского в иудейский контекст.
Агрессивная неполиткорректность в годы американской карьеры, дошедшая до обвинений в расизме (тогда еще сравнительно безопасных). «Иосиф, вот у вас в расстёгнутой рубашке на виду золотой православный крест – не боитесь?» – «Ничего, пусть знают». Жесткая полемика с русофобом Миланом Кундерой, вещавшим об имперской агрессии исходящей от Достоевского. Неприятие Украины как бегства из русской культуры и языка в вымышленную (как полемично подчеркивал Бродский) «Центральную Европу». Скандальная «Бородинская годовщина» поражения – стихи «На независимость Украины», своеобразный последний раунд этого преждевременно прервавшегося боя за русскую культуру и русскую поэзию.
Перед человеком, чей род идет из Брод в Галиции, раз за разом вставал выбор – какую цивилизационную идентичность он рассматривает как свою – Русскую, Имперскую, или же Центральноевропейскую, специфично заточенную против русских, от рафинированности Чехии, через угрюмую русофобию Польши, и до примитивности украинства. Бродский не раз и не два расшаркивается перед окружавшими людьми, пытавшимися всосать его в центральноевропейство. И раз за разом он отвергает этот выбор.