Сейчас слуги как раз очищали дорогу перед адмиралом и его многолюдной свитой, поэтому улица, на которую выехал Джек, была совершенно пуста. Лакей в голубой ливрее шагнул навстречу, глядя на деревянные башмаки и костыль: видимо, принял Джека за крестьянина, угнавшего рабочую лошадку. Джек слегка тронул поводья, словно говоря Турку: «Давай!» Турок, взяв с места в карьер, сбросил лакея в канаву с дерьмом. Джек натянул поводья. Между ним и адмиралом было ещё несколько слуг, но они, видя, что произошло с их товарищем, жались к стене.
Адмирал был невозмутим. Он смотрел на Джековы сабо. Джек сбросил башмаки, и они с деревянным стуком упали на мостовую. Ему хотелось сказать что-нибудь умное в том смысле, что лягушатники вечно смотрят на форму, а не на суть. Замечание было бы вполне уместно здесь и сейчас, ибо относилось заодно к их предполагаемой неспособности распознать превосходные качества Турка. Однако в нынешнем помрачении рассудка он не мог сформулировать этого даже на английском.
Кто-то решил, что он опасен: молодой человек в наряде гвардейского капитана выехал вперёд и достал шпагу, ожидая, что Джек сделает дальше.
– Сколько бы вы дали за эту клячу? – выкрикнул Джек и, поскольку разбирать костыль было некогда, поднял его, как рыцарское копьё, упёр перекладиной в рёбра и пятками сжал Турку бока.
Свежий ветерок приятно обдувал босые ступни. Выражение сдержанного недоумения на лице капитана Джек запомнил до конца дней. Те, кто был за ним, сдали назад; только тут капитан осознал, что попал в невозможную ситуацию, и сделал попытку отклониться. Костыль ударил его в предплечье и, вероятно, оставил серьёзный синяк. Джек проехал через адмиральскую свиту и поворотил Турка – не так быстро, как хотел, но всем этим адмиралам, полковникам и капитанам тоже предстояло развернуться, а кони у них были не так хороши, как у Джека.
Один, вороной красавец под седоком в парике и лентах, заартачился. Сейчас он стоял поперёк улицы, боком к Джеку.
– Так сколько за этого великолепного аргамака? – вопросил Джек и снова послал Турка вперёд.
Тот, разогнавшись, грудью сшиб вороного – конь рухнул, взметнув копыта, а ничего не ожидавший всадник отлетел в соседний квартал.
– Я куплю его прямо сейчас, Джек, – произнёс по-английски смутно знакомый голос, – если перестанешь выдрючиваться.
Джек взглянул на говорящего. Первой мыслью мелькнуло: бывают же такие красавцы! Второй: это Джон Черчилль!.. На вполне приличном коне, рядом с Джеком.
Кто-то пробивался к ним, крича по-французски. Джек в первое мгновение не понял, зачем, но тут Черчилль, не сводя с него глаз, выхватил рапиру, крутанул её – показалось, через кулак – и отвёл вниз удар, направленный Джеку в сердце. Клинок на несколько дюймов вошёл в бедро. От боли Джек очнулся и понял, что всё происходит на самом деле.
– Боб шлёт приветы из солнечного Дюнкерка, – сказал Черчилль. – Если заткнёшь хлёбало, есть бесконечно малый шанс, что тебя не замучают до смерти прямо сегодня.
Джек промолчал.
Амстердам
Искусство Войны столь хорошо изучено и столь хорошо повсюду известно, что ныне набитый кошель побеждает острую шпагу. Если есть страна, жители которой менее других воинственны и способны к ратному делу, но при том богаче соседей, они вскоре превзойдут тех мощью, ибо деньги – сила.
апрель 1685
– Это было фантастически, мадемуазель, лучше францу…
Словно тихий пруд, в который мальчишка швырнул пригоршню камней, красота Монмута, озарённая золотым светом амстердамского вечера, затуманилась рябью мысли. Брови пошли вверх, губы оттопырились, глаза, возможно, немного скосились к носу; трудно сказать, учитывая их с Элизой нынешнюю позу – прямиком с индуистского фриза.
– В чём дело?
– Осуществили ли мы… э… соитие в ходе этого… э… акта?
– Пфу! Вы что, папист, которому надо вести перечень своих грехов?
– Мадемуазель, вы прекрасно знаете, что нет, но…
– Так вы ведёте подсчёт? Как завсегдатай таверны, который гордится записанным на стене рядом с его именем числом пинт и кварт – только в вашем случае это женщины?
Монмут попытался изобразить возмущение. Однако поскольку сейчас его тело содержало меньше жёлтой желчи, чем когда-либо с детства, даже возмущение получилось расслабленным.
– Не вижу ничего дурного в желании узнать, кого я поимел либо не поимел! Мой отец – упокой, Господи, его душу – имел попросту всех! Я всего лишь первый и главный из легиона королевских ублюдков! Негоже было бы терять счёт…
– …Вашим королевским ублюдкам?
– Да.
– Тогда успокойтесь: от того, что мы делали, никаких королевских ублюдков произойти не может.
Монмут принял менее экзотическую позу, а именно – сел и нежно уставился на Элизины соски.
– Послушайте, вы не хотели бы стать герцогиней или вроде того?
Элиза выгнула спину и рассмеялась. Монмут перевёл взгляд на её пульсирующий пупок и скорчил обиженную мину.
– Что я должна сделать? Выскочить за какого-нибудь сифилитичного герцога?
– Разумеется, нет. Будьте моей любовницей, когда я стану английским королём. Отец всех своих любовниц сделал герцогинями.
– Зачем?
Монмут шокированно:
– Так положено!
– У вас уже есть любовница.
– Каждый может иметь одну любовницу…
– А избранные – много?
– Что проку быть королём, если не можешь трахать кучу герцогинь?
– Ваша правда, сэр!
– Хотя не знаю, можно ли назвать траханьем то, что мы делали.
– То, что я делала. Вы только извивались и дёргались.
– Не правда ли, похоже на танец, в котором только один партнёр знает все па? Вы просто должны научить меня моей роли.
– Я польщена, ваша светлость, – означает ли это, что мы ещё увидимся?
Монмут, обиженно и чуть оробело:
– Я искренне предложил сделать вас герцогиней.
– Прежде вы должны сделаться королём.
Герцог Монмутский вздохнул и снова откинулся на матрац, подняв вихрь пыли, соломинок, клопов и мушиного дерьма – всё заискрилось в вечернем воздухе, словно нарисованное на полотне каким-нибудь из Брейгелей.
– Знаю, это так утомительно. – Элиза отвела ему волосы со лба и аккуратно убрала за ухо. – Позже будете биться на полях ужасающих сражений. Сейчас мы едем в Оперу!
Монмут скривился:
– По мне, лучше сражаться.
– Там будет Вильгельм.
– Надеюсь, он не собирается ломать утомительную комедию на сцене?
– Кто, принц Оранский?..
– После Бредского мира он увлёкся балетом и появлялся в виде Меркурия, несущего вести об англо-голландском примирении. Ужасно видеть, как неплохой воин выкозюливается, прицепив к щиколоткам пару гусиных крыльев.
– Это было давно – сейчас он солидный человек. Будет просто смотреть из ложи, притворяясь, будто шепчет остроты на ухо Марии, которая будет притворяться, будто их понимает.
– Если он собирается в Оперу, мы можем приехать попозже, – сказал Монмут. – Театр будут обыскивать – не заложена ли там адская машина.
– В таком случае надо приехать пораньше, – возразила Элиза. – Больше времени на интриги и заговоры.
Человек штудирует книги и слышит рассказы о чужой стране, потом приезжает и видит её своими глазами – это Элиза в Опере. Не столько само место (всего лишь здание), сколько люди, и не столько титулованные или облечённые государственной властью (например, великий пенсионарий Голландии, различные члены городского совета и магистраты с толстыми разряженными жёнами), сколько властители рынка.
Элизе, как и большинству тех, кто драл глотку и бил по рукам в толпе, кочующей между Биржей и площадью Дам, собственно акции Голландской Ост-Индской компании были не по карману. Когда она была при деньгах, то покупала и продавала «дукатовые акции», когда на мели – опционы и контракты на их продажу и покупку. Строго говоря, никаких дукатовых акций на самом деле не существовало. То были доли настоящих акций – фикция, созданная для того, чтобы в торгах участвовали не только богатеи.
Однако над теми, кто торговал полными акциями Ост-Индской компании, существовали князья рынка, которые ворочали целыми пакетами акций, а занятые под них деньги ссужали на различные начинания: рудники, дальние плавания, невольничьи порты на гвинейском побережье, колонии, войны и порой, при благоприятном раскладе, и на свержение того или иного монарха. Такому человеку, чтобы изменить ход торгов, вызвать обвал или взлёт, довольно было просто появиться на Бирже – пройтись с определённым выражением лица и оставить за собой хвост продаж и покупок, словно шлейф фимиама за епископским кадилом.
Казалось, все эти люди приехали сегодня в Оперу с жёнами и любовницами. Толпа напоминала внутренность клавесина: каждый, словно натянутая струна, готов был загудеть или зазвенеть от прикосновения. По большей части это порождало какофонию, как если бы кошки спаривались на клавишах, но появление определённых лиц отзывалось вполне ощутимым аккордом.
– У французов есть специальное слово frisson[87], – прикрываясь лайковой перчаткой, шепнул герцог Монмутский, покуда они пробирались к ложе.
– Я, подобно Орфею, борюсь с желанием обернуться…
– Не стоит: тюрбан упадёт.
Элиза подняла руку и потрогала циклон небесно-голубого шёлка, закреплённый на её волосах разнообразными восточными шпильками и заколками.
– Не упадёт.
– А зачем вы хотите обернуться?
– Увидеть, кто вызвал frisson.
– Вы, глупенькая.
В кои-то веки герцог Монмутский изрёк нечто, безусловно, верное. На них смотрело столько золочёных, усыпанных драгоценными камнями театральных биноклей, что публика казалась сборищем пучеглазых амфибий на берегу пруда.
– Никогда ещё спутница герцога не была наряжена пышнее, чем он, – предположила Элиза.