– Скоро узрите новые чудеса.
– Судя по виду его величества, врачи трудятся не покладая рук?
– Они сделали всё, чтобы ускорить переход короля в мир иной.
– Даниель! Умоляю, понизьте голос, – прошипел Роджер. – Не все оценят ваш сочный юмор.
– Забавно, что вы вновь упомянули о соках. Всё началось с апоплексического удара в понедельник. Король при своём крепком организме мог бы выкарабкаться, если бы в той же комнате не случился врач с полным набором ланцетов!
– Как некстати!
– Сверкнуло лезвие, врач нашёл вену, и король простился с пинтой-двумя гумора страсти. Впрочем, его величество всегда отличался полнокровием, так что продержался до вторника и сумел оттянуть консилиум до вчерашнего дня. Тут, увы, с ним приключилась падучая. Съехались врачи и заспорили, какой гумор и в каком количестве следует выпустить. После бессонных дня и ночи спор перешёл в состязание: кто предложит более кардинальные меры. Когда король, изнемогши в борьбе, впал в забытьё, они набросились на него как псы. Врач, утверждавший, что король страдает от избытка крови, вонзил ланцет в его левую яремную вену раньше, чем остальные успели открыть свои сумки. Изрядное количество крови брызнуло наружу…
– Я как будто вижу собственными глазами.
– Погодите, я только начал. Врач, диагностировавший избыток желчи, указал, что кровопускание лишь увеличило дисбаланс. Двое его дюжих подручных усадили короля на постели, раскрыли ему рот и принялись щекотать горло различными перьями, китовым усом и прочим. Последовала рвота. Третий лекарь, утверждавший, что беды короля вызваны чрезмерным скоплением кишечных соков, перекатил его величество на живот и вставил в августейший анус исполинских размеров клистир. Внутрь излилась неведомая, очень дорогая жидкость, наружу…
– Да.
– Четвёртый эскулап поставил банки, дабы оттянуть через кожу другие яды, – отсюда огромные синяки, окружённые кольцевыми ожогами. Тут первый доктор пришёл в ужас, видя, что действия трёх других вновь привели к избытку крови: всё, как вы знаете, относительно. Он вскрыл правую яремную вену, пообещав, что выпустит лишь малую толику крови, однако выпустил очень даже большую толику. Теперь остальные возмутились и потребовали повторить каждый своё лечение. Однако тут появился я и, воспользовавшись (некоторые бы сказали, злоупотребив) положением секретаря Королевского общества, посоветовал избавить короля не от гуморов, а от врачей. Несмотря на угрозы в адрес моей жизни и репутации, я выставил их из королевской опочивальни.
– Однако, въезжая в Лондон, я слышал, будто его величество идёт на поправку.
– После того как сыны Асклепия сделали своё дело, король не двигался двадцать четыре часа кряду. Кто-то мог подумать, что он спит. У него не было сил забиться в судорогах – кто-то мог истолковать это как знак выздоровления. Иногда я подносил холодное зеркальце к его губам, и отражение королевского лица замутнялось. Сегодня в середине дня он заворочался и застонал.
– Трудно его винить! – вскричал Роджер.
– Тем не менее некоторые врачи сумели к нему проникнуть и диагностировали лихорадку. Его величеству дали королевскую порцию патентованного эликсира Лефевра.
– И, надо думать, на душе у короля сразу полегчало неимоверно!
– Мы можем лишь строить догадки. Ему стало хуже. Соответственно врачи, которые прописывают порошки и микстуры, снова в немилости, и скоро сюда прибудут сторонники кровопусканий и клистиров!
– В таком случае я добавлю мой вес как председателя к вашему весу секретаря, и посмотрим, на какой срок нам удастся удержать ланцеты в футлярах…
– Занятно, Роджер, что вы заострили…
– Ой, Даниель, у вас на лице проступило такое уотерхаузовское раздумье, что мне сделалось страшно: вдруг вы хотели сказать «заострил» не в буквальном смысле, как «заострить ланцет», но в философском, как «заострить внимание».
– Я думал…
– Помогите! – завопил Роджер, размахивая руками.
Однако лодочники на пирсе повернулись спиной к королевской пристани и смотрели на приближающуюся лодку с врачами.
– Помните, как Енох Роот получил фосфор из лошадиной мочи? А граф Апнорский выставил себя на посмешище, предположив, что из королевской?
– Я шокирован, Даниель, банальностью вашей мысли: что королевские кровь, желчь и прочее неотличимы от ваших. Можно ли мне в ответ просто допустить, что республиканский строй не лишён некоторых оснований, даже вроде бы неплохо зарекомендовал себя в Голландии, и перейти к чему-нибудь менее избитому?
– Я клоню к несколько иному, – возразил Даниель. – Я думал, как легко Англси сменил вашего родственника и как до обидного мало это изменило.
– Покуда вы снова не загнали себя в угол, Даниель, и мне не пришлось, как всегда, вас вытаскивать, попрошу больше не прибегать к этому сравнению.
– Какому сравнению?
– Вы собирались сказать, что Карл – как Джон Комсток, а Джеймс – как Англси, и в конечном счёте неважно, кто правит. Опасное утверждение с вашей стороны, ибо дом, где жили Комсток и Англси, срыт и замощён. – Роджер кивнул на Уайтхолл. – Не такой участи мы желаем этому зданию.
– Однако я собирался сказать совсем другое!
– Что же? Нечто не очевидное?
– Англси сменил Комстока, Стерлинг – Релея, я, в каком-то смысле, Болструда…
– Да, доктор Уотерхауз, мы живём в упорядоченном обществе, и люди сменяют друг друга.
– Иногда. Но есть незаменимые.
– Вряд ли соглашусь.
– Представьте, что, не дай Бог, умрёт Ньютон. Кто его заменит?
– Гук или, быть может, Лейбниц.
– Однако Гук и Лейбниц – иные. Я хотел сказать, что некоторые люди обладают уникальными качествами и потому незаменимы.
– Ньютоны встречаются редко. Он – исключение из любого правила, какое вы решите назвать. Очень дешёвый риторический приём с вашей стороны, Даниель. Не думали баллотироваться в парламент?
– Тогда мне следовало привести другой пример, ибо я хотел сказать, что вокруг, на рынках и в кузнях, в парламенте, в Сити, в церквях и угольных шахтах есть люди, чья смерть и впрямь что-то изменит.
– Почему? Чем эти люди отличаются от других?
– Вопрос очень глубокий. В последнее время доктор Лейбниц усовершенствует свою систему метафизики…
– Разбудите меня, когда закончите.
– Когда много лет назад я впервые увидел его на Львиной набережной, он обнаружил прекрасное знакомство с Лондоном, хотя никогда прежде здесь не бывал. Он изучал изображения города, сделанные разными художниками с разных точек. Тогда он пространно говорил о том, что сам город имеет некую определённую форму, но воспринимается по-разному каждым из своих обитателей в зависимости от их обстоятельств.
– Каждый первокурсник так думает.
– То было более двенадцати лет назад. В последнем письме ко мне Лейбниц пишет, что склоняется к взгляду, согласно которому город вовсе не имеет одной абсолютной формы…
– Очевидная чушь.
– …но в каком-то смысле являет собой сумму перцепций – восприятий себя всеми своими слагаемыми.
– Я знал, что не следует принимать его в Королевское общество!
– Я плохо объясняю, – признался Даниель, – поскольку пока не вполне понял его мысль.
– Так зачем вы морочите мне ей голову именно сейчас?
– Суть имеет отношение к перцепциям и тому, как разные части мира – разные души – воспринимают все другие части – другие души. Некоторые души обладают перцепциями слабыми и неотчётливыми, как если бы смотрели в плохо отшлифованные линзы. Другие подобны Гуку, глядящему в свой микроскоп, или Ньютону, глядящему в свой отражательный телескоп. Их перцепции – высшие.
– Потому что у них лучше оптика!
– Нет, даже без линз и параболических зеркал Ньютон и Гук видят то, чего не видим мы с вами. Лейбниц предлагает перевернуть с ног на голову то, что мы обычно подразумеваем, называя человека незаурядным или уникальным. Обычно, говоря так, мы подразумеваем, что человек этот как-то выделяется из толпы. Лейбниц же утверждает, что исключительность коренится в способности человека с необычной ясностью воспринимать остальную вселенную – отличать одно от другого лучше, чем прочие души.
Роджер вздохнул.
– Я знаю лишь, что доктор Лейбниц недавно наговорил гадостей о Декарте…
– Да, в своём труде «Brevis Demonstratio Erroris Memorabilis Cartesii et Aliorum Circa Legem Naturalem…»[107]
– И французы на него ополчились.
– Вы сказали, Роджер, что добавите свой вес как председателя Королевского общества к моему весу как секретаря.
– Да.
– Однако вы мне польстили. Да, некоторые люди взаимозаменяемы. Этих двух врачей можно заменить другими, и всё равно король умрёт нынче вечером. Но могу ли я – или кто иной – так же легко заменить вас, Роджер?
– Ну знаете, Даниель, вы впервые в жизни выказали мне что-то вроде уважения!
– Вы человек незаурядный, Роджер.
– Я тронут и, разумеется, согласен с тем, к чему вы клоните, хотя, убейте меня, по-прежнему не понимаю, что это.
– Отлично. Рад слышать, что вы, как и я, считаете: Джеймс – не замена Карлу.
До того как Роджер очухался – но после того, как он поборол гнев, – лодка подошла так близко, что продолжать разговор стало невозможно.
– Да здравствует король! Милорд, доктор Уотерхауз, – произнёс некий доктор Хэммонд, выбираясь из лодки на пристань.
Роджер и Даниель вынуждены были ответить тем же.
Вслед за Хэммондом из лодки вылез доктор Гриффин и тоже приветствовал их словами «Да здравствует король!». Это означало, что они ещё раз должны пожелать здравия короля.
Даниель, видимо, произнёс здравицу недостаточно искренне; во всяком случае, доктор Хэммонд наградил его пристальным взглядом и повернулся к доктору Гриффину, словно приглашая того в свидетели.
– Хорошо, что вы прибыли вовремя, милорд, – сказал Хэммонд Роджеру Комстоку, – ибо сдаётся, что, окружённый иезуитами с одной стороны и пуританами с другой, – взглядом пуская в Даниеля струи кипящей серной кислоты, – король чрезмерно обременён дурными советчиками.