За угол и в другой зал, такой холодный, что у говорящих изо рта поднимался пар. Даниель приметил Пеписа и направился было к нему. Тут порыв сквозняка из неплотно пригнанной рамы отогнал облачко пара от человека, с которым тот разговаривал. Даниель узнал Джеффриса. Лицо его с годами обрюзгло, но глаза были всё так же прекрасны и смотрели прямо на Даниеля. На миг его парализовало, как мелкого зверька под гипнотическим взглядом змеи, однако он сообразил отвернуться и юркнул через ближайший дверной проём в галерею, соединяющую различные герцогские покои.
Где-то здесь томилась Мария-Беатриса д’Эсте, она же Мария Моденская, вторая жена герцога. Даниель старался не думать, что она чувствует – итальянская принцесса, выросшая между Генуей, Флоренцией и Венецией, окружённая любовницами мужа-сифилитика, окружённого, в свою очередь, протестантами, окружёнными в свой черёд холодным северным морем, – в бессрочном заточении с единственной целью в жизни: произвести на свет сына, чтобы трон закрепился за католиками, но до сих пор бесплодная.
Куда веселее выглядела Катерина Седли, герцогиня Дорсетская, которая и прежде была небедна, а теперь ещё заполучила пенсион, родив двух из бесчисленных незаконных отпрысков Джеймса. Она была не хороша собой, не католичка и даже не потрудилась натянуть зелёные чулки, но обладала загадочной властью над герцогом, к зависти прочих его любовниц. Катерина Седли прогуливалась по галерее с иезуитом, отцом Петром, который, помимо прочего, наставлял в католической вере незаконных детей Джеймса. Лицо мисс Седли светилось улыбкой, и Даниель подумал, что иезуит рассказывает что-то забавное о проделках её детей.
Галерею, лишённую окон, освещали лишь несколько свечей. Он должен был казаться им призраком – бледное лицо, тёмное платье. Пуританский фантом, ночной кошмар, от которого никогда не избавиться аристократам, пережившим гражданскую войну. Умилённые улыбки сменились тревожным взглядом: кто это, приглашённый гость или фанатик-убийца? Даниель сознавал всю свою гротескную неуместность, однако годы в Тринити-колледже научили его многому. Он поклонился герцогине Дорсетской и обменялся натянутыми приветствиями с иезуитом. Эти люди никогда его не полюбят, между ними никогда не будет добрых доверительных отношений. И всё же была в происходящем некая неприятная симметрия. Он видел недоумение на их лицах, затем – узнавание и, наконец, вежливую маску, под которой они силились определить, зачем он здесь и как Даниель Уотерхауз вписывается в общую картину событий.
Если бы Даниель поднёс зеркало к собственному лицу, он увидел бы ту же смену выражений.
Он один из них; не столь влиятельный, не столь сановитый, вернее, вовсе без всякого сана, однако он здесь, сейчас — единственный сан, имеющий вес в глазах этих людей. Быть тут, дышать воздухом дворца, раскланиваться с герцогскими любовницами – своего рода посвящение. Дрейк сказал бы, что просто войти к таким людям и проявить к ним элементарную вежливость – значит стать соучастником власти. Когда-то Даниель вместе с другими смеялся над отцовскими разглагольствованиями. Теперь он понял, что всё так и есть, ибо, когда герцогиня его узнала и назвала по имени, он почувствовал гордость. Дрейк, будь у него могила, перевернулся бы в гробу. Однако могила Дрейка – в воздухе над Лондоном.
Очередной порыв ветра налетел на дворец и старые потолочные балки затрещали.
Герцогиня наградила Даниеля сведущей улыбкой. У него была любовница, и мисс Седли это знала: несравненная Тесс, умершая от оспы пять лет назад. Теперь у него не было любовницы, и мисс Седли, вероятно, знала об этом тоже.
Он настолько замедлил шаг, что почти остановился. Сзади послышались стремительные шаги, и Даниель втянул голову, ожидая, что тяжёлая рука ляжет ему на плечо, но двое придворных, затем ещё двое (включая Пеписа) разошлись за его спиной, как ручей перед камнем, и вновь сошлись у большой готической двери, такой старой, что дерево от времени стало серым, словно небо. Последовал некий длительный ритуал: постучать, прокашляться, повертеть ручку. Дверь отворилась изнутри; петли застонали, как тяжелобольной.
Сент-Джеймский дворец содержался в лучшем порядке, чем Уайтхолл, и всё равно это был огромный старый дом. Куда более ветхий, чем тот, что выстроил Комсток и купил Англси. Однако тот дом рухнул. И обрушил его не государственный переворот, а рынок. Комстока и Англси сгубили не свинцовые пули, а золотые монеты. У людей, что селились теперь на развалинах, такого боеприпаса было в достатке.
Чтобы привести в движение эти силы, довольно властной способности решать и действовать.
Ему сделали знак войти. Пепис шагнул навстречу, протягивая руку, словно хотел взять Даниеля под локоток. Будь Даниель герцогом, Пепис сейчас шепнул бы ему на ушко мудрый совет.
– Что мне сказать? – спросил Даниель.
Пепис ответил сразу, как будто три недели репетировал этот разговор перед зеркалом.
– Не думайте слишком много о том, что герцог боится и ненавидит пуритан, Даниель. Думайте лучше о тех, кого герцог любит, о папах и полководцах.
– Хорошо, мистер Пепис, я о них думаю… и мне ни капли не легче.
– Верно, Роджер мог отправить вас на заклание, а герцог может увидеть в вас убийцу. Коли так, любые попытки подольститься будут восприняты превратно. Да вы в этом и не сильны.
– Что ж… если мне суждена казнь, я должен мужественно положить голову на плаху…
– Спойте парочку гимнов! Поцелуйте Джека Кетча и простите его заранее! Покажите этим вертопрахам, чего вы стоите!
– Вы правда думаете, что Роджер послал меня сюда ради…
– Разумеется, нет! Я пошутил.
– Есть традиция убивать вестника.
– Как ни трудно вам будет поверить, Даниель, герцог восхищается некоторыми качествами пуритан: их строгостью, их сдержанностью, их неколебимостью. Он видел Кромвеля в бою, Даниель! Он видел, как Кромвель вырубил под корень поколение придворных щёголей, и не забыл этого.
– Вы хотите, чтобы я изобразил Кромвеля?!
– Изображайте, кого хотите, Даниель, только не придворного. – Самюэль Пепис крепко взял Даниеля за локоть и практически втолкнул в дверь.
Даниель Уотерхауз стоял перед Джеймсом, герцогом Йоркским.
Герцог был в белокуром парике. Светлая кожа и выпуклые глаза всегда придавали ему сходство с юнцом, только каким-то уродливо-старообразным. Вокруг придворные перешептывались и переминались с ноги на ногу. Иногда звякала шпора.
Даниель поклонился. Джеймс словно и не заметил. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Карл давно бы отпустил остроту, разрядил обстановку, дал Даниелю понять, как к нему относится. Джеймс лишь выжидательно молчал.
– Как мой брат, доктор Уотерхауз? – спросил он наконец.
По тону вопроса Даниель понял, что Джеймс понятия не имеет, насколько плох его брат. Все знали крутой нрав герцога – никто не осмелился сказать ему правду.
– Ваш брат умрёт в течение часа, – сказал Даниель.
Словно набиваемые на бочку обручи, кольцо придворных сжалось и напружинилось.
– Так ему хуже?! – вскричал Джеймс.
– Он был при смерти всё это время.
– Почему же никто мне прямо не сказал?
Правильный ответ был бы, вероятно: «Говорили, да вы не поняли», однако никто не смог бы такое произнести.
– Не знаю, – отвечал Даниель.
Роджер Комсток, Самюэль Пепис и Даниель Уотерхауз стояли в передней Уайтхолла.
– Он сказал: «Меня окружают люди, которые боятся говорить мне правду в глаза». Он сказал: «Я не такой многогранный, как мой брат. Не настолько многогранный, чтобы быть королём». Он сказал: «Мне нужна ваша помощь».
– Он так и сказал?! – изумился Роджер.
– Разумеется, нет, – фыркнул Пепис. – Но подразумевал.
В передней были две двери. Одна вела в Лондон, и пол-Лондона, казалось, собралось по другую её сторону. Вторая вела в королевскую опочивальню, где у ложа умирающего собрались Джеймс, герцог Йоркский, герцогиня Портсмутская, главная любовница короля, отец Хаддингтон, католический священник, и Луи де Дюра, граф Февершемский.
– Что ещё он сказал? – спросил Роджер. – А главное, что ещё подразумевалось?
– Он туп и неподатлив, потому нуждается в ком-нибудь сообразительном и гибком. Очевидно, считается, что я обладаю обоими этими качествами.
– Отлично! – воскликнул Роджер с не вполне уместной сейчас весёлостью. – Благодарите мистера Пеписа: герцог ему доверяет, а мистер Пепис хорошо о вас отзывался.
– Спасибо, мистер Пепис…
– Всегда пожалуйста, доктор Уотерхауз!
– …что заверили герцога в моей трусливой готовности поступаться убеждениями.
– Как ни горько мне было бы возводить на вас столь гнусный поклёп, Даниель, я охотно бы это сделал, чтобы услужить доброму другу, – мигом откликнулся Пепис.
Роджер нетерпеливо спросил:
– Его высочество обращался к вам за советом?
– По пути через парк я сообщил ему, что мы живём в протестантской стране и он принадлежит к религиозному меньшинству. Герцог был ошарашен.
– Должно быть, для него это тяжёлый удар.
– Я посоветовал ему обратить сифилитическое слабоумие себе на пользу: оно продемонстрирует народу, что король – тоже человек, и в то же время послужит оправданием части его поступков.
– Вы такого не говорили!
– Доктор Уотерхауз просто проверяет, внимательно ли вы слушаете, – вставил Пепис.
– Он сказал мне про свой сифилис двадцать лет назад в Эпсоме, – объявил Даниель, – и тайна – тогда это была тайна – не выплыла на свет немедленно. Быть может, потому он меня и уважает.
Роджера не интересовали столь старые новости. Взгляд его был устремлён в противоположный угол, где плечом к плечу стояли отец Пётр и французский посол Барильон.
Одна из дверей отворилась. За ней на испачканной постели лежал покойник. Отец Хаддингтон осенял его крестным знамением, бормоча последние строки елеопомазания. Герцогиня Портсмутская рыдала в платок, а герцог Йоркский – нет, король Англии молился, сжав руки.