Для меня это тоже было секретом, пока кто-то не обратился ко мне «графиня де ля Зёр». Не сразу, но я сообразила, что так они произносят слово «схра». Как вы знаете, мой остров – хорошо известная навигационная опасность, которую перепуганные моряки узнают по трём высоким утёсам, носящим это название. Очевидно, некий придворный, имевший неосторожность в какой-то момент жизни пройти на корабле в виду Йглма, запомнил слово и сочинил для меня титул. Для придворных дам, особливо древнего рода, он звучит варварски. Однако здесь полно иностранных принцесс, не столь переборчивых, и они уже шлют мне приглашения.
Разумеется, король может даровать дворянство кому и когда пожелает, и непонятно, почему из меня решили сделать наследную дворянку. Впрочем, вот подсказка: отец Эдуард де Жекс расспрашивал меня о йглмской церкви, которая формально не считается протестантской, поскольку основана раньше Римско-католической. Отец Эдуард собирается посетить Йглм и собрать доказательства, что наша вера по сути не отличается от его и должна с нею слиться.
Тем временем я выслушиваю соболезнования по поводу того, что моя страна стонет под игом англичан. На самом деле каждый йглмец был бы рад, если бы англичане и впрямь заняли наш остров – по крайней мере, они принесли бы с собой еду и тёплую одежду. Полагаю, Людовик знает, что скоро английским королём будет его заклятый враг, и хочет заранее привлечь на свою сторону Ирландию, Шотландию и ту песчинку в море, на которой я родилась. На Йглме много веков нет наследных дворян (девятьсот лет назад шотландцы загнали их в пещеру с медведями и привалили камнями), но теперь решено, что такой дворянкою буду я! Матушка бы очень гордилась!
Судя по дате Вашего последнего письма, Вы писали его, гостя у дочери Софии при бранденбургском дворе накануне Рождества. Пожалуйста, расскажите мне про Берлин! Я знаю, что туда бежали многие гугеноты. Удивительно думать, что несколько лет назад София и Эрнест-Август предлагали свою дочь в жёны Людовику XIV. Теперь София-Шарлотта – курфюрстина Бранденбургская и (если верить слухам) возглавляет берлинский салон религиозных диссидентов и вольнодумцев. Стань она женою Людовика, ей бы пришлось нести некую меру ответственности за убийство и преследования тех же самых людей. Могу лишь строить догадки, но думаю, она рада-радёхонька, что всё обернулось иначе.
Говорят, будто София-Шарлотта на равных участвует в спорах между учёными мужами. Наверняка это потому, что она росла рядом с Вами, доктор, и слышала, как Вы беседуете с её матушкой. Теперь, получив в качестве графини возможность общаться с Мадам, я спросила, о чём Вы с Софией беседовали в Ганновере. Она лишь закатила глаза и объявила, что ничего не понимает в умных разговорах. Наверное, она слишком много времени провела с доморощенными алхимиками и считает все учёные беседы пустой болтовнёй.
Звёздная палата, Вестминстерский дворец
…ибо (такова природа человека) для обвинения требуется меньше красноречия, чем для оправдания, и осуждение нам представляется более сообразным с принципом правосудия, чем оправдание.
апрель 1688
– Как там говорится? «От работы без забавы мальчуган тупеет, право», – произнёс бестелесный голос.
Лишь эту перцепцию получало сейчас сознание Даниеля. Зрение, вкус и прочие чувства спали, память отсутствовала, поэтому голос воспринимался с более чем обычной чёткостью во всём многообразии своих необычайных достоинств. Он был очень красивый и явно принадлежал человеку из высшего общества, который привык и любит, чтобы его слушали.
– Да уж, мальчуган сильно отупел от учёных трудов, туго соображает, – продолжал голос.
Смешки, движение одетых в шёлк тел. Эхо от очень высокого каменного потолка.
Сознание Даниеля вспомнило, что заключено в теле, однако, подобно полку, лишённому командира, оно давно не получало приказов, вышло из повиновения и не посылало сигналов в штаб.
– Дайте ему ещё воды! – приказал бархатный голос.
Даниель услышал шаги слева: что-то коснулось занемевших губ, бутылочное горлышко звякнуло о передние зубы. Лёгкие начали наполняться какой-то жидкостью. Он попытался запрокинуть голову, но шея слушалась плохо, и что-то жёсткое упёрлось в загривок. Жидкость бежала по подбородку и затекала под одежду. Грудь сдавило; силясь откашлять воду, он подался вперёд – но тут что-то холодное упёрлось в кадык. Его вырвало. Тёплая жидкость выплеснулась на колени.
– Пуритане совершенно не умеют пить – их никуда не возьмёшь.
– Разве что на Барбадос, милорд! – подхватил другой голос.
Глаза у Даниеля опухли и слиплись. Он попытался поднять руки к лицу, но наткнулся на какой-то металлический прут, схватился за него, и тут же что-то очень плохое произошло с шеей. Кое-как он нащупал глаза, потом стёр с подбородка рвоту и воду. Теперь Даниель видел, что сидит посреди большой комнаты; ночь, и в помещении горят лишь несколько свечей. В полумраке смутно белели кружевные шейные платки джентльменов, стоящих перед ним полукругом.
Свет был тусклый, видел он неотчётливо, поэтому не мог разобраться, что за железяка у него на шее, и вынужден был исследовать её руками. Судя по всему, это была железная полоса, свёрнутая в ошейник. С четырёх сторон от неё отходили штыри длиною примерно в ярд и каждый заканчивался двумя крюками наподобие абордажного.
– Покуда вы спали под воздействием настойки мсье Лефевра, я взял на себя смелость заказать вам новый воротник, – продолжал голос, – но поскольку вы пуританин и презираете роскошь, я вместо портного пригласил кузнеца. Такой фасон нынче моден на сахарных плантациях Барбадоса.
Даниель подался вперёд, и задний крюк зацепился за спинку стула. Он схватился за передний штырь и, надавив, сумел освободить задний. Инерция увлекла его вместе с ошейником; позвоночник упёрся в стул, ошейник же продолжал двигаться, силясь оторвать голову. Она запрокинулась так, что теперь Даниель смотрел прямо в потолок. Сперва ему подумалось, что кто-то зажёг там свечи, а может, солдаты от нечего делать стреляли в потолок горящими стрелами; потом взгляд сфокусировался и стало видно, что блестят нарисованные на потолке звезды. Теперь Даниель знал, где находится.
– Суд Звёздной палаты объявляю открытым. Председательствует лорд-канцлер Джеффрис, – произнёс другой бархатистый голос, наэлектризованный торжеством. Кем же надо быть, чтобы ликовать по такому поводу?
Как чувства возвращались к Даниелю по одному, начиная со слуха, так и сознание пробуждалось по частям. Та, в которой складируются старые факты, функционировала лучше той, что отвечает за разумные действия.
– Чепуха… Суд Звёздной палаты упразднён Долгим парламентом в тысяча шестьсот сорок первом году… за пять лет до моего рождения… и вашего тоже, Джеффрис.
– Я не признаю своекорыстных декретов мятежного парламента, – брезгливо отвечал Джеффрис. – Суд Звёздной палаты славен своей древностью – он учреждён Генрихом Седьмым, однако процедуры его ещё древнее и восходят к римской юриспруденции. Посему он являет собой образец чёткости и действенности, в отличие от замшелого паскудства общего права, этого дряхлого, затянутого паутиной чудища, этого маразматического собрания бабьих сказок, этого гнусного решета, собирающего всю пену общественной жизни в один юридический ком.
– Правильно! Правильно! – поддакнул один из судей, видимо, чувствуя, что Джеффрис охватил все стороны английского общего права.
Во всяком случае, Даниель предполагал, что все эти джентльмены – судьи и каждый подобран лично Джеффрисом. Или, вероятно, они сами к нему стянулись; таких людей тот всегда видел, когда давал себе труд оглядеться.
Другой сказал:
– Покойный архиепископ Лод находил Звёздную палату достойным средством, дабы сломить религиозных диссидентов, таких, как ваш отец, Дрейк Уотерхауз.
– Но суть истории моего отца как раз в том, что его не сломили. Звёздная палата отрезала ему уши и нос и тем сделала его ещё более грозным.
– Дрейк был исключительно силён и упорен, – сказал Джеффрис. – Мальчиком я видел его в кошмарах. Отец рассказывал мне про него сказки, как про какое-нибудь чудище. Вы не Дрейк. Двадцать лет назад в Тринити-колледже вы стояли и смотрели через окно, как милорд Апнор убивает вашего единоверца, и ничего не сделали. Ничего, припомните, и я знаю это не хуже вас.
– У этого фарса есть какая-либо цель, кроме как повспоминать университетские дни? – спросил Даниель.
– Сделайте ему революцию[118], – приказал Джеффрис.
Тот же человек, что раньше лил в Даниеля воду, подошёл и надавил на один из четырёх штырей. Колесо начало поворачиваться на шее, как на оси, пока Даниель не схватил его руками. Профан от одной только боли мог бы вообразить, что шея наполовину перепилена. Однако Даниель вскрыл немало шей и знал, где находится всё важное. Короткая проверка показала, что он в состоянии глотать, дышать и двигать пальцами ног, а следовательно, все основные магистрали целы.
– Вы обвиняетесь в извращении английского языка, – объявил Джеффрис. – А именно: неоднократно за досужими беседами в кофейнях и в частной переписке вы употребляли доселе невинное и полезное слово «революция» в совершенно новом смысле, придуманном вами и означающем насильственную смену правления.
– О, насилие здесь совершенно ни при чём.
– Так вы признаёте свою вину!
– Я знаю, как вершила расправу настоящая Звёздная палата, и не думаю, что этот фарс в чём-то отличен, посему не вижу смысла подыгрывать и оправдываться.
– Подсудимый признан виновным! – объявил Джеффрис таким тоном, словно сверхчеловеческим усилием довёл до конца изнурительный процесс. – Не буду делать вид, будто для меня это неожиданность: пока вы спали, мы допросили нескольких свидетелей, и все подтвердили, что вы употребляли слово «революция» в значении, неведомом астрономам. Мы даже спросили вашего старого знакомца по Тринити…