– Я слишком устал, чтобы отвечать на ваши увёртки. Из уважения к вашим друзьям мистеру Локку и Лейбницу поверю вам на слово и пожелаю успехов, – сказал Даниель.
– Храни вас Бог, мистер Уотерхауз.
– И вас, мистер Роот. Однако скажу вам… и вам, мистер Локк… Идя сюда, я видел в костре карту, только что из этого дома. Карта была пустая, ибо изображала океан – скорее всего, ту часть, где люди ещё не бывали. На пергаменте были проведены несколько параллелей, и несколько островов изображены с большой уверенностью, а там, где картограф не смог сдержать воображение, он изобразил фантастических чудищ. Эта карта для меня алхимия. Хорошо, что она сгорела, и правильно, что она сгорела сейчас, в канун Революции, которую я осмелюсь назвать делом своей жизни. Через несколько лет мистер Гук сделает настоящий хронометр, завершив труд, начатый тридцать лет назад Гюйгенсом, и тогда Королевское общество составит карты, на которых будут не только широты, но и долготы, дающие сетку, которую мы называем декартовой, хотя не он её изобрёл, и если там есть острова, мы нанесём их правильно. Если нет, мы не будем рисовать ни их, ни драконов, ни морских чудищ. Это будет конец алхимии.
– Устремление достойное, и Бог вам в помощь, – сказал Роот. – Но не забывайте про полюса.
– Какие полюса?
– Северный и Южный, в которых сойдутся ваши меридианы – уже не отдельные и параллельные, но слитые воедино.
– Это лишь геометрическая абстракция.
– Когда вы строите всю науку на геометрии, мистер Уотерхауз, абстракции становятся реальностью.
Даниель вздохнул.
– Что ж, возможно, мы в конце концов вернёмся к алхимии, но покуда никто не может подобраться к полюсам – разве что вы летаете туда на помеле, мистер Роот, – я буду верить геометрии, а не тем сказочкам, которые мистер Бойль и сэр Элиас разбирают внизу. На мой краткий век хватит и того. А сейчас мне некогда.
– Остались ещё дела?
– Хочу как следует проститься с моим старинным другом Джеффрисом.
– Графу Апнорскому он тоже старинный друг, – чуть рассеянно заметил Енох Роот.
– Знаю, ибо они взаимно покрывали друг другу убийства.
– Несколько часов назад Апнор послал Джеффрису ящик.
– Бьюсь об заклад, что не домой.
– Шкиперу на стоящий в гавани корабль.
– Что за корабль?
– Не знаю.
– Тогда как звать посыльного?
Енох Роот перегнулся через перила и поглядел на лестницу.
– Тоже не знаю. – Он переложил кружку в левую руку, а правой указал на молодого слугу, который только что вышел из двери с очередной охапкою книг. – Но это был он.
«Заяц», сверкая огнями, качался на якорях напротив Уоппинга – района, примостившегося в излучине Темзы сразу за Тауэром. Если Джеффрис уже поднялся на борт, то поделать ничего было бы нельзя, разве что нанять пиратов, чтобы те нагнали его в открытом море. Однако лодочники в один голос уверяли, что никаких пассажиров на корабль не доставляли. Очевидно, Джеффрис чего-то ждал и наверняка неподалёку, чтобы в случае чего быстро добраться до «Зайца». А будучи пьяницей, он должен был выбрать место, где можно выпить. Это сужало круг до полудюжины таверн между Тауэром и Шедвеллом, расположенных вблизи пристаней – врат из мира сухого во влажный. Светало, обычные питейные заведения должны были бы закрыться часов шесть назад. Однако таверны у Темзы обслуживали сомнительную публику в сомнительные часы; время здесь определяли по приливам, а не по солнцу. А ночка выдалась бурная – одна из самых бурных в истории Англии. Ни один вменяемый кабатчик не запрёт сейчас двери.
– Теперь давайте скоренько, ваш-благородь, – сказал Боб Шафто, выбираясь на пристань короля Генриха из лодки, которую они наняли у Чаринг-Кросс. – Может, это и самая длинная ночь в году, но и она когда-нибудь кончится, а я надеюсь, что моя Абигайль ждёт меня в замке Апнор.
Не самое вежливое обращение со старым, усталым и больным натурфилософом, однако лучше, чем первая настороженная холодность в Тауэре и пришедший ей на смену покровительственный тон. Рукопожатие Джона Черчилля подняло Даниеля в глазах Боба – отсюда уважительное «ваш-благородь», – но не избавило того от утомительной привычки поминутно спрашивать: «Вы не устали?», «У вас ничего не болит?», пока, четверть часа назад, Даниель не предложил для экономии времени пройти на лодке под Лондонским мостом.
Он первый раз в жизни отважился на такой риск, Боб – во второй, лодочник – в четвёртый. Вода горой вставала перед мостом и устремлялась в арки, как обезумевшая толпа – к выходу из горящего театра. Вес лодки не имел ровно никакого значения; она завертелась, как флюгер, ударилась о пирс так, что треснул планширь, отлетела к другому пирсу и, набирая скорость, боком понеслась дальше, успев черпнуть примерно тонну воды. Даниель с детства воображал, как пройдёт под аркой, и всегда гадал, каково это – взглянуть на мост снизу; однако, когда он решился поднять голову, они были уже в полумиле ниже по течению и вновь проходили перед Воротами изменников.
Боб наконец понял, что Даниель твёрдо решил доконать себя в эту ночь, и отстал со своей заботливостью: позволил Даниелю самостоятельно выпрыгнуть из лодки и не предложил на закорках внести его по ступеням. Они затрусили к Уоппингу, роняя на мостовую галлоны речной воды, а лодочник (которому щедро заплатили) остался работать черпаком.
Они успели побывать в четырёх тавернах, прежде чем зашли в «Рыжую корову». За ночь веселящиеся изрядно её покрушили, но сейчас тут уже наводили порядок. Район был малозастроенный: один-два слоя таверн и складов вдоль самой Темзы. Сразу за главной улицей, ведущей прямиком к Тауэру, начинались зелёные поля. Так что в «Рыжей корове» сошлись те же крайности, что Даниель наблюдал в Ширнессе, а именно: молочница, такая свежая и чистая, будто ангелы только что перенесли её с росистых девонширских лугов, внесла подойник через чёрную дверь, уверенно переступив через одноногого матроса-португальца, заснувшего на соломе в обнимку с бутылью из-под джина. Эти и другие подробности, скажем, малайского вида джентльмен, курящий гашиш у парадной двери, навели Даниеля на мысль, что «Рыжую корову» надо будет обыскать потщательнее.
Как на корабле, когда усталые матросы спускаются с вант и падают в гамаки, ещё тёплые от тех, кто сменил их на вахте, так и здесь ночные гуляки, пошатываясь, выходили вон, а их места занимали люди, так или иначе профессионально связанные с водой, заглянувшие выпить и перекусить.
Лишь один человек в дальнем углу не шевелился. Он застыл в свинцовой неподвижности, лицо скрыто в тени – то ли без единой мысли в голове, то ли весь обратившись в зрение и слух. Рука лежала на столе, обхватив стакан, – поза человека, которому надо просидеть много часов и который делает вид, будто просто растягивает выпивку. Пламя свечи освещало руку. Большой палец дрожал.
Даниель подошёл к стойке в другом конце комнаты, которая была немногим больше вороньего гнезда. Заказал стопку, заплатил за десять.
– Вон тот малый, – сказал он, указывая глазами. – Ставлю фунт, что он из простых, простой, как башмак.
Трактирщик был лет шестидесяти, такой же чистокровный англичанин, что и молочница, седой и красномордый.
– Согласиться на такое пари было бы хуже воровства, потому что вы видите только его одежду, а я слышал его голос и точно знаю: он не из простых.
– Тогда ставлю фунт, что он кроток, как новорожденная овечка.
Лицо трактирщика скривилось, словно от боли.
– Как ни жалко отвергать ваше глупое пари, согласиться не могу – точно знаю, что не так.
– Ставлю фунт, что у него самые роскошные брови, какие вы когда-либо видели, – брови, которыми можно было бы чистить горшки.
– Он вошёл в надвинутой шляпе, низко опустив голову, бровей его я не видел. Принимаю ваше пари, сэр.
– Позволите?
– Не трудитесь, сэр, я пошлю мальчишку. Если сомневаетесь, можете послать другого.
Трактирщик обернулся, поймал за руку парнишку лет десяти и, нагнувшись, что-то ему прошептал. Мальчик направился прямиком к человеку в углу и произнёс несколько слов, указывая на стакан. Человек, не давая себе труда ответить, только отмахнулся. На миг блеснуло массивное золотое кольцо. Мальчик вернулся и что-то сказал на птичьем языке портовых окраин. Даниель ни слова не понял.
– Томми говорит, вы должны мне фунт, – объявил трактирщик.
Даниель сник.
– У него не было густых бровей?
– Мы об этом не спорили. Его брови не густые – мы спорили об этом. А уж какие там они были, до дела не касается.
– Не понимаю.
– У меня за стойкой живёт крепкая дубинка – свидетельница нашего пари, и она говорит, что вы должны мне фунт, как ни юлите!
– Пусть ваша дубинка спит дальше, любезный, – ответил Даниель. – Вы получите свой фунт, я только прошу вас объясниться.
– Может, вчера у него и были густые брови – почём мне знать, – сказал трактирщик, несколько остывая, – но сегодня у него вообще бровей нет. Одна щетина.
– Он их сбрил!
– Уж не знаю, сэр. Моё дело маленькое.
– Вот ваш фунт.
– Спасибо, сэр, я предпочёл бы полновесный, серебряный, а не эту фальшивку…
– Погодите. У меня будет для вас кое-что получше.
– Другая монета? Так давайте её сюда.
– Нет, другая награда. Хотите, чтобы ваша таверна прославилась на сто и более лет как место, где задержали знаменитого убийцу?
Теперь сник трактирщик. По лицу его было видно, что он предпочёл бы обойтись без знаменитых убийц в своём заведении. Однако Даниель подбодрил его несколькими словами и убедил отправить мальчишку в Тауэр, а самому с дубинкой встать у чёрного хода. Бобу Шафто хватило одного взгляда, чтобы занять позицию у другой двери. Даниель взял из камина головню, прошёл в дальний конец и замахал ею из стороны в сторону, чтобы она разгорелась и осветила угол.
– Будь ты проклят, Даниель Уотерхауз, вонючий пёс! Продажная девка, ублюдок, ссущий в штаны! Как смеешь ты так обращаться с дворянином! По какому праву? Я барон, а ты трусливый предатель! Вильгельм Оранский не Кромвель, не республиканец, но