етные ленты. На судёнышках торговцы-индепенденты в чёрных шляпах и белых шейных платках, речные цыгане, краснолицые ирландцы и шотландцы, а также простые англичане со сложной личной судьбой заключали какие-то сделки, выплёскивали за борт вёдра неведомой жидкости, переругивались с невидимыми женщинами в холщовых или дощатых укрытиях на палубе.
Приятели обогнули излучину, и перед ними открылась ярмарка – крупнее Кембриджа, куда более шумная и людная. В основном она состояла из палаток и палаточников – людей явно не их круга. На глазах у Даниеля Исаак вырос дюйма на два, вспомнив, что пуританин должен подавать пример в том числе и своей осанкой. Даниель знал, что в каких-то дальних закутках ярмарки серьёзные негоцианты торгуют скотом, лесом, железом, устрицами в бочках – всем тем, что можно доставить судами по реке или фургонами по суше. Оптовая коммерция хотела оставаться незримой – и добивалась своего. То, что Исаак видел, было розничным рынком, огромным и крикливым не по значимости, во всяком случае, если под значимостью понимать количество денег, переходящих из рук в руки. Главные аллеи (то есть полоски грязи, на которые уложили доски и брёвна для прохода) были уставлены палатками, где разместились канатоходцы, жонглёры, бродячие артисты, кукольники, борцы, танцовщицы и, разумеется, отборные шлюхи, которые делали ярмарку столь привлекательной для студентов. Впрочем, в боковых проулках можно было отыскать прилавки, столы и фургоны с откидными бортами; здесь торговцы разложили товары со всей Европы, привезённые по Узу и Кему.
Исаак и Даниель бродили больше часа, не обращая внимания на зазывные крики торговцев, пока Исаак вдруг не шагнул к складному столику, за которым расположился высокий худощавый еврей в чёрном камзоле. Даниель смотрел на сына Моисеева с интересом: лишь десятилетие назад Кромвель разрешил этим людям вернуться в Англию после многовекового изгнания, и они по-прежнему были в диковинку, как жирафы. Однако Исаак видел лишь созвездие искрящихся камешков на квадрате чёрного бархата. Ветхозаконник, приметив его интерес, отогнул ткань и показал остальной товар: выпуклые и вогнутые линзы, плоские диски хорошего стекла для самостоятельной шлифовки, призмы и склянки шлифовальных порошков различной зернистости.
Исаак дал понять, что хотел бы приобрести две призмы. Шлифовальщик вздохнул, выпрямился и заморгал. Даниель занял позу телохранителя – сзади и чуть сбоку от Исаака.
– У вас есть пиастры, – сказал коген с интонацией, средней между вопросом и утверждением.
– Знаю, ваш народ некогда обитал в стране, где это государственная монета, сударь, – начал Ньютон, – но…
– Ничего вы не знаете. Мои предки не из Испании – они из Польши. У вас есть французские золотые – луидоры?
– Луидор – прекрасная монета, достойная славы Короля-Солнца, – вставил Даниель, – и, вероятно, имеет широкое хождение там, откуда вы прибыли. Вы ведь, полагаю, из Амстердама?
– Из Лондона. Так чем вы хотите расплатиться со мной? Иоахимсталерами?
– Раз вы, сударь, как и мы, англичанин, давайте воспользуемся английскими средствами.
– Вы хотите предложить мне сыр? Олово? Сукно?
– Сколько шиллингов стоят эти две призмы?
Обрезанец принял страдальческое выражение и устремил взгляд куда-то поверх их голов.
– Дайте взглянуть, что у вас за деньги, – произнёс он тоном мягкого сожаления, как будто Исаак мог сегодня купить призмы, но в итоге выслушает лишь нудную лекцию о никчёмности английских денег.
Исаак сунул руку в карман и пошевелил пальцами, чтобы по звону стало ясно: денег там много. Потом вытащил пригоршню и помахал ею перед шлифовальщиком. Даниель поневоле восхитился. Впрочем, Исаак получал неплохой доход, ссужая однокашников под проценты – может быть, у него дар.
– Вы, вероятно, ошиблись, – сказал иудей. – Что извинительно – все мы ошибаемся. Вы залезли не в тот карман и вытащили чёрные деньги*[10], которые бросаете нищим.
– И впрямь, – ответил Исаак. – Виноват. Где деньги, чтобы расплачиваться с торговцами? – Он похлопал по нескольким карманам. – Кстати – если я не буду предлагать вам чёрные деньги – сколько шиллингов?
– Под словом «шиллинг» вы, я полагаю, разумеете новые?
– Якова Первого?
– Нет-нет. Яков умер полстолетия назад, так что прилагательное «новый» едва ли применимо к фунтам, отчеканенным в его царствование.
– Вы сказали «фунты»? – переспросил Даниель. – Фунт – довольно крупная сумма; не понимаю, при чём они сейчас, когда речь может идти самое большее о шиллингах.
– Давайте употреблять слово «монеты», пока я не пойму, говорите вы о новых или о старых.
– «Новые» означает монеты, отчеканенные, скажем, при нашей жизни?
– Я имею в виду деньги Реставрации, – ответил израелит. – Или, может быть, преподаватели забыли вас уведомить, что Кромвель умер, а монеты Междуцарствия уже три года, как изъяты из обращения?
– Кажется, я слышал, что король начал чеканить новые монеты, – промолвил Исаак, оборачиваясь к Даниелю за подтверждением.
– Мой единокровный брат в Лондоне знает человека, который один раз видел золотую монету с надписью «CAROLUS II DEI GRATIA» на бархатной подушечке под стеклом, – сообщил Даниель. – Их прозвали «гинеями», поскольку они чеканятся из золота, которое компания герцога Йоркского добывает в Африке.
– А правда ли, Даниель, что эти монеты абсолютно круглые?
– Да, Исаак. Не то что добрые старые монеты ручной чеканки, которых у нас столько в кошельках и карманах.
– Более того, – произнёс ашкеназ, – король привёз с собой французского учёного, мсье Блондо, которого Людовик Четырнадцатый ненадолго отпустил в Англию. Мсье Блондо построил станок, который наносит на ребро монеты изящные надписи и насечки.
– Типично французское излишество, – заметил Исаак.
– И впрямь, пребывание в Париже не пошло королю на пользу, – добавил Даниель.
– Напротив, – возразил потомок Авраама. – Если кто-нибудь спилит или обрежет немного металла от края круглой монеты с узором на ребре, это тут же станет заметно.
– Вот почему все переплавляют новые монеты, как только они выходят из-под пресса, и отправляют металл на Восток?.. – начал Даниель.
– Лишая таких, как я и мой друг, возможности их приобрести, – завершил Исаак.
– Хорошая мысль! Если вы покажете мне монеты ярко-серебристого цвета – не те чёрные, – я взвешу их и приму, как металл.
– Как металл! Сударь!
– Да.
– Я слышал, что таков обычай в Китае, – важно проговорил Исаак. – Однако здесь, в Англии, шиллинг всегда шиллинг.
– Вне зависимости от того, сколько он весит?
– Да. В принципе да.
– Значит, когда шиллинг отчеканят на Монетном дворе, он обретает магические свойства шиллинга и, даже подпиленный, обрезанный и стёртый до полной утраты формы, остаётся полноценным шиллингом?
– Вы преувеличиваете, – сказал Даниель. – Вот, например, у меня есть прекрасный шиллинг королевы Елизаветы, который я ношу, учтите, исключительно как память о правлении Глорианы, поскольку он слишком хорош, чтобы его тратить. Видите, он сверкает, как в тот день, когда вышел с Монетного двора.
– Особенно по краям, где его недавно обрезали, – заметил пейсатый.
– Естественная, приятная неровность ручной чеканки, ничего более.
Исаак сказал:
– Шиллинг моего друга, хотя, безусловно, великолепен и стоит на рынке двух-трёх, не исключение. Вот шиллинг Эдуарда Шестого. Он попал ко мне следующим образом: герцогский сын, который до того одолжил у меня шиллинг, будучи в сильном подпитии, упал и заснул на полу. Кошель, где он держал свои самые ценные монеты, раскрылся, и эта выкатилась к моим ногам, что я расценил как уплату долга. Обратите внимание на её исключительную сохранность.
– Как монета могла выкатиться, если она почти треугольная? – спросил шлифовальщик.
– Обман зрения.
– Беда с монетами Эдуарда Шестого в том, что они вполне могли быть отчеканены во время Великой Порчи, когда цены выросли вдвое, прежде чем сэр Томас Грешем сумел навести порядок.
– Инфляция была вызвана не порчей денег, как полагают некоторые, – возразил Даниель, – а тем, что страну наводнили богатства, изъятые из папистских монастырей, и дешёвое серебро из копей Новой Испании.
– Если бы вы позволили мне приблизиться к этим монетам хотя бы на десять шагов, я бы лучше сумел оценить их нумизматическую ценность, – произнёс шлифовальщик. – Я мог бы даже воспользоваться одной из своих луп…
– Боюсь, это покажется мне обидным, – ответил Исаак.
– Вот монета, которую вы можете разглядывать как угодно близко, – сказал Даниель, – и всё равно не найдёте следов преступной порчи. Мне дал её слепой трактирщик, страдающий обморожением пальцев, – он сам не понимал, с чем расстаётся.
– Не пришло ли ему в голову её надкусить? Вот так? – произнёс жидовин, беря шиллинг и надкусывая его коренными зубами.
– Что вы таким образом узнаете, сударь?
– Что чеканивший это фальшивомонетчик использовал относительно хороший металл – не более пятидесяти процентов свинца.
– Мы расцениваем ваши слова как шутку, – сказал Даниель, – но вы не станете шутить по поводу этого шиллинга, который мой единокровный брат подобрал при Нейзби рядом с останками роялиста, разорванного на куски при взрыве пушки, – а упомянутый роялист в своё время возглавлял охрану лондонского Тауэра, где чеканят новые деньги.
Еврей повторил ритуал надкусывания, потом царапнул монету – не посеребрённая ли это медяшка.
– Ничего не стоит. Однако я должен шиллинг одному жидоненавистнику в Лондоне и получу на шиллинг удовольствия, всучив ему вашу фальшивку.
– Хорошо, тогда… – Исаак потянулся к призмам.
– У таких увлечённых нумизматов наверняка водятся пенсы?
– Мой отец раздаёт новенькие пенни в качестве подарков на Рождество, – начал Даниель. – Три года назад…
Он не дорассказал историю, заметив, что шлифовальщик смотрит не на них, а на какое-то движение дальше в толпе.