Даниель раздражённо выпрямился. Так случилось, что при этом взгляд его упал на Сити и остановился на набережной ниже моста – груде чёрных камней, оставшихся после Пожара. Этот участок могли бы восстановить годы назад, но не восстановили, сочтя другие более важными. Несколько человек занимались там высокоинтеллектуальной работой – провешивали линии и делали зарисовки. Один из них – удивительно! – оказался Робертом Гуком, которого Даниель тихонько оставил в Грешем-колледже час назад. Менее удивительно, что Гук (при своей зоркости) узнал Даниеля на островке посреди реки, где тот встречал явно заграничную делегацию, а потому помрачнел и нахмурился.
Лейбниц и его спутники что-то обсуждали на верхненемецком. Шустрый малый взглянул на Даниеля. Это был один из посыльных (и по совместительству – лазутчиков) голландского посла. Немцы составили некий план, по которому им, видимо, предстояло разойтись. Даниель шагнул вперёд и представился.
Другие немцы, представляясь в ответ, называли свои фамилии, однако значение имели их родословные: один доводился племянником архиепископу Майнцскому, другой был сыном премьер-министра барона фон Бойнебурга. Другими словами, очень важные люди в Майнце, соответственно, довольно значительные в Священной Римской империи, которая сохраняла относительный нейтралитет во франко-англо-голландской сваре. Судя по всему, они прибыли в качестве посредников в мирных переговорах.
Лейбниц знал, кто такой Даниель, и спросил:
– Уилкинс ещё жив?
– Да…
– Благодарение Богу!
– Но очень болен. Если вы намерены его посетить, я бы посоветовал сделать это прямо сейчас. Охотно вас провожу, доктор Лейбниц… окажите честь, позвольте мне понести ящичек.
– Вы очень любезны, – отвечал Лейбниц, – однако я понесу его сам.
– Коли внутри золото или драгоценности, советую держать его крепко.
– Улицы Лондона небезопасны?
– Скажем так: мировые судьи заняты по большей части диссентерами и голландцами, и наши воришки не преминули этим воспользоваться.
– Содержимое ящичка много ценнее золота, – сказал Лейбниц, вступая на лестницу, – однако его невозможно украсть.
Он ничуть не походил на монстра.
По словам Ольденбурга, французы из Академии Монмора, которая была для Франции примерно тем же, что Лондонское Королевское общество – для Англии, в последнее время называли Лейбница латинским словом monstro. И это люди, лично знавшие Ферма и Декарта!.. Поскольку в таких кругах преувеличения считались недопустимой вульгарностью, члены Королевского общества ударились в этимологические изыскания: следует ли понимать, что Лейбниц – урод? Неестественный гибрид человека с кем-то ещё? Божественное предзнаменование?
– Он живёт в той стороне, не так ли?
– Епископ вынужден был переехать из-за болезни – он в доме своей падчерицы на Чансери-Лейн.
– Тогда нам всё равно в ту сторону, затем налево.
– Вы бывали в Лондоне, доктор Лейбниц?
– Я изучал его по картинам.
– Боюсь, после Пожара они превратились в антикварный курьёз – вроде карт Атлантиды.
– Всё же рассматривать виды пусть даже и воображаемого города в определённом смысле полезно, – сказал Лейбниц. – В конкретный момент времени художник видит город только с одной точки и потому перемещается: пишет сперва с холма на одной его стороне, затем с башни на другой и с перекрёстка в центре, всё на одном холсте. Значит, глядя на полотно, мы в некой малой степени постигаем, как Господь видит Вселенную, ибо Он зрит её со всех точек зрения одновременно. Населив мир столькими мыслящими созданиями, каждое из которых смотрит с собственной точки зрения, Он даёт нам понять, что значит быть вездесущим.
Даниель решил промолчать, чтобы слова Лейбница повисли в воздухе, как звуки органа в лютеранской церкви. Тем временем они добрались до северной оконечности моста, где грохот водяных колёс под каменным сводом шлюза так и так заглушил бы разговор. Только начав подъём по Фиш-стрит, Даниель спросил:
– Я видел, что вы уже вступили в сношения с голландским послом. Можно ли заключить, что вы здесь с миссией не чисто натурфилософского свойства?
– Вопрос разумный – в определённой степени, – проворчал Лейбниц. – Мы ведь ровесники, вы и я?
Он быстро оглядел Даниеля. Глаза у него были как стеклянные бусинки или как буравчики, в зависимости от того, какого рода монстром его считать.
– Мне двадцать шесть.
– Мне тоже. Значит, мы оба родились в тысяча шестьсот сорок шестом. В тот год шведы захватили Прагу и вторглись в Баварию. Инквизиция жгла евреев в Мексике. Полагаю, подобные ужасы творились и в Англии?
– Кромвель разбил королевскую армию под Ньюарком… король бежал… Джон Комсток был ранен…
– Мы говорим лишь о королях и дворянах. Вообразите страдания простых крестьян и бродяг, которые не менее драгоценны в очах Господа. А вы спрашиваете, прибыл я с дипломатическими или с философскими целями, как будто эти два понятия можно разделить.
– Знаю, вопрос был бестактен и груб, однако моя обязанность – поддерживать разговор. Вы сказали, что цель всех натурфилософов – восстанавливать мир и гармонию среди людей. С этим я спорить не могу.
Лейбниц смягчился:
– Наша цель – не дать голландской войне перекинуться на всю Европу. Пусть вас не оскорбляет моя прямота: архиепископ и барон – члены Королевского общества, и я тоже. Они алхимики; я – нет, если не считать политики. Они надеются, что через натурфилософию я смогу войти в сношение с важными людьми, к которым нелегко было бы подобраться по дипломатическим каналам.
– Десять лет назад я, может быть, оскорбился бы, – сказал Даниель. – Однако теперь меня уже ничем не удивишь.
– Однако в стремлении увидеть епископа Честерского я руководствуюсь самыми чистыми из всех возможных мотивов.
– Он это почувствует и обрадуется, – заверил Даниель. – Последние несколько лет жизни Уилкинс целиком принёс в жертву политике – он пытается разрушить здание теократии, предупредить её возрождение в случае, если на английский престол взойдёт папист…
– Или уже взошёл, – вставил Лейбниц.
Лёгкость, с какой Лейбниц предположил, будто Карл II – тайный католик, подсказала Даниелю, что на Континенте это ни для кого не секрет. Он почувствовал себя жалким и наивным провинциалом. В каких бы преступлениях и обманах ни подозревал он короля, ему и в голову не приходило, что тот дерзко лжёт всей стране о своей вере.
У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращённый в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, как пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух над их головой, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной, словно повозки с боеприпасами, сновали по временным настилам из досок и утоптанной грязи.
Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц, небрежно взмахнув рукой, заметил:
– Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Bibliotèque du Roi[42].
– Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.
– Да.
– Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.
– Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.
– Но не классические труды?
– Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.
– Ваш отец имел склонность к математике?
– Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.
– Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Bibliotèque du Roi для вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.
– И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.
– При всём уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.
– Bibliotèque du Roi – всего лишь здание, дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?
– Какую?
– Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нём ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?
Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.
Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-Лейн, неподалёку от того места, где жили Уотерхаузы. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина*[43]. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), разлапый, крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.