– Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.
– Кромвеля?!
– Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому; его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.
– Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?
– Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.
– Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.
– Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.
– Разумеется, нет! – с лёгким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.
– Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.
– Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.
– Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.
Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, что мы любим фарсы.
– А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?
– Вероятно, он навещает Уилкинса.
Лейбниц в задумчивости остановился.
– Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.
– Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.
– Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.
– А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний – как он кувалдой крушит церковный орга́н. Мой приход напомнит ему о приятном.
Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.
– Почему он совершил такой вандализм?
– Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.
– Ваши родные были последователями Кромвеля?
– Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.
Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.
Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако бо́льшая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.
– Брат Даниель!
– Милорд.
– Вы сгодитесь не хуже любого другого, и даже лучше многих.
– Для чего, сэр?
– Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.
Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.
Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:
– Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.
– Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.
Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.
Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колёсиков с цифрами.
– Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.
– Покажите, как она работает, доктор.
– Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна.
– Неважно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?
– Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.
– Мне можете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».
Наконец Лейбниц деликатно кашлянул:
– Есть и механические причины. Для десятичных чисел нужно слишком много сцеплений между шестернями. Трение и проскальзывание всё портят.
– Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?
– Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Bibliotèque du Roi…
– Надеясь возбудить его зависть?
– Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?
– Сэр Элиас Ашмол создаёт порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.
– Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.
– У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!
Лейбниц закрыл ящичек. Епископ Честерский проследил взглядом, как опустилась крышка счётной машины, и его веки почти смежились в тот же самый миг. Однако он с усилием их разлепил. Лейбниц посторонился, и Даниель занял его место.
– Милорд?
Это всё, что он смог выдавить. Дрейк был его родителем, Уилкинс – владыкой почти во всех смыслах этого слова: его лордом, епископом, наставником и духовным отцом.
– Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.
– Милорд? Что осуществить?
Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.
Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков за Чансери-Лейн, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.
– Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?..
– Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.
Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?
– Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?.. Вы качаете головой, доктор. Так что же?
– Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия для образованного человека. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.
– Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но, чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…
– Логика, – сказал Лейбниц.
– У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.
– Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею Евклидову логику.
– Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…
– Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.
– Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?
Лейбниц кивнул:
– Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то, была и другая причина: архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.