Томас Мор Англси, герцог Ганфлитский, сидел во главе вызывающе нового стола в пышном барочном стиле. Другие большие шишки, вроде Джона Комстока, расположились вокруг стола в соответствии со столь же барочными правилами этикета. Англси вытащил из кармана большие часы и поднёс их к свету, льющемуся из огромного, в пол-акра, оконного стекла, исключительно чистого, бесцветного и недавно установленного.
– Сумеем ли мы уложиться в пятьдесят секунд? – спросил он.
Общий вздох. Краем глаза Даниель видел, как несколько членов Общества торопливо прячут часы в выцветшие, затёртые до лоска кармашки. Однако граф Апнорский и – кто бы мог подумать? – Роджер Комсток (сидящий рядом с Даниелем) полезли в новёхонькие карманы и вытащили новёхонькие часы, причем исхитрились повернуть их так, чтобы все увидели не две, а три стрелки. Третья двигалась с заметной скоростью – она отсчитывала секунды!
Многие украдкой покосились на Роберта Гука, Гефеста точных механизмов. Гук сидел с безучастным видом – вероятно, ему и впрямь было всё равно. Даниель взглянул на Лейбница; тот держал на коленях ящичек и отрешённо глядел вдаль.
Роджер Комсток тоже это приметил:
– Так немцы выглядят перед тем, как разрыдаться?
Апнор, перехватив взгляд Роджера:
– Или перед тем, как выхватить палаши и врубиться в ряды турок.
– Мы должны быть благодарны за то, что он вообще с нами, – пробормотал Даниель, заворожённый секундной стрелкой на часах Роджера. – Вчера пришло известие: в Майнце скончался его покровитель.
– От смущения, надо полагать, – прошипел граф Апнорский.
Врач, явно чувствуя себя не в своей тарелке, выступил на середину комнаты. Она была большая, и герцог Ганфлитский, надо думать под влиянием архитектора, называл её Гранд-Салон. По-французски это значит всего лишь большая-пребольшая комната, однако, названная по-заграничному, она казалась чуть больше и даже чуть грандиознее.
Для врача она была чересчур велика и чересчур грандиозна даже в качестве просто большой-пребольшой комнаты.
– Пятьдесят секунд? – переспросил он.
Последовавшая неловкая сцена заняла куда больше пятидесяти секунд. Члены Общества пытались втолковать врачу, что такое секунда, а у того прочно засело в голове, что речь о вторых ступенях диатонической гаммы. Может быть, это какой-то жаргон картёжников?
– Вспомните минуту долготы, – крикнул кто-то из дальнего конца большой-пребольшой комнаты. – Как зовётся её шестидесятая часть?
– Секунда долготы, – отвечал врач.
– Тогда по аналогии одна шестидесятая часть от минуты времени…
– Секунда… времени, – проговорил врач и что-то быстро просчитал в уме. Лицо у него вытянулось.
– Одна триста шестидесятая часа, – подсказал скучающий голос с французским акцентом.
– Время вышло! – выкрикнул Бойль. – Давайте перейдём к…
– Мы даём доктору ещё пятьдесят секунд, – объявил Англси.
– Благодарю, милорд. – Врач прочистил горло. – Может быть, джентльмены, покровительствовавшие изысканиям мистера Гука и теперь располагающие его остроумным прибором, соблаговолят информировать меня о ходе времени, покуда я зачитываю результаты посмертного вскрытия епископа Честерского…
– Идёт. Вы уже потратили двадцать секунд, – сказал граф Апнорский.
– Прошу тебя, Луи, давай проявим уважение к нашему покойному основателю и присутствующему здесь доктору, – обратился к нему отец.
– Первому, полагаю, наше уважение уже ни к чему, но ради второго соглашусь.
– Тишина! – потребовал Бойль.
Врач дрогнул, но Джон Комсток пригвоздил его взглядом.
– Бо́льшая часть органов епископа Честерского нормальна для человека его возраста, – сказал врач. – В одной почке я нашёл два маленьких камня. В мочеточнике – песок.
Он сел с поспешностью пехотинца, только что заметившего белые дымки над полками неприятельских мушкетов. Комната загудела, словно была стеклянным пчельником Уилкинса, и врач разворошил её палкой. Однако пчелиная царица умерла, и пчёлы не могли сойтись во мнении, кого жалить.
– Как я и подозревал: прекращения оттока мочи не было, – объявил наконец Гук. – Только боль от почечного камня. Боль, понудившая епископа Честерского искать облегчения в опиатах.
Это было всё равно что выплеснуть стакан воды в лицо мсье Лефевру. Королевский аптекарь встал.
– Я горжусь тем, что помог епископу Честерскому умерить страдания последних месяцев, – сказал он.
Снова гул, хотя в другой тональности. Роджер Комсток встал и прочистил горло:
– Если бы мистер Пепис любезно показал нам свой камень…
Пепис с готовностью вскочил и сунул руку в карман.
Джон Комсток чугунным взглядом усадил обоих на место.
– Любезность излишняя, мистер… э… Комсток, поскольку мы все его видели.
Черёд Даниеля:
– Камень мистера Пеписа огромен, и всё же ему удавалось немного мочиться. Учитывая узость просвета мочевыводящих путей, не может ли маленький камень закупорить его так же, и даже основательней, чем большой?
Уже не гул, но общий одобрительный рокот. Даниель сел. Роджер Комсток осыпал его комплиментами.
– У меня были камни в почке, – сообщил Англси. – Готов засвидетельствовать, что это невыносимая пытка.
Джон Комсток:
– Как те, что применяет папская инквизиция?
– Не разберусь, что происходит, – шепнул Даниель соседу.
– Вам стоит разобраться, прежде чем вы что-нибудь ещё скажете, – отвечал Роджер.
– Сперва Англси и Комсток сообща марают память Уилкинса – и через мгновение вцепляются друг другу в глотку из-за религии.
– И что это означает, Даниель? – спросил Роджер.
Англси, не поведя бровью:
– Уверен, что выражу мнение всего Королевского общества, если в самых искренних выражениях поблагодарю мсье Лефевра, облегчившего епископу Честерскому муки последних месяцев.
– «Elixir Proprietalis LeFebure» пользуется большим успехом при дворе, в том числе среди юных дам, не страдающих изощрённо-мучительными заболеваниями, – сказал Джон Комсток. – Некоторые так к нему пристрастились, что завели новую моду: засыпать и не просыпаться.
Разговор принял характер теннисной партии, в которой игроки перебрасываются шипящей гранатой. Заскрипели стулья: члены Королевского общества ёрзали и тянули шеи, чтобы не пропустить зрелище.
Мсье Лефевр, не дрогнув, отбил мяч:
– С древних времён известно, что настой мака, даже в малых дозах, ослабляет здравость сужденийднём и вызывает кошмары ночью. Вы не согласны?
Джон Комсток, чувствуя ловушку, промолчал. Однако Гук ответил:
– Это я могу подтвердить.
– Ваша приверженность истине, мистер Гук, пример для всех нас. Разумеется, в больших дозах лекарство убивает. Первое следствие – ослабление умственных способностей – способно привести ко второму: смерти от избыточной дозы. Вот почему «Elixir Proprietalis LeFebure» следует принимать лишь под моим наблюдением; и вот почему я самолично навещал епископа Честерского каждые несколько дней в течение тех месяцев, что разум его был ослаблен лекарством.
Комстока раздражало упрямство Лефевра. Однако (как с опозданием осознал Даниель) Комсток преследовал и другую цель – не только замарать Лефевра – и в этой цели был един с Томасом Мором Англси, своим всегдашним соперником и врагом. Они переглянулись.
Даниель встал. Роджер схватил его за рукав, но не мог схватить за язык.
– В последние недели я неоднократно навещал епископа Честерского и не видел, чтобы его умственные способности ослабели! Напротив…
– Дабы кому-нибудь не пришла в голову вздорная мысль, будто мы несправедливы к покойному, – проговорил Англси, бросая на Даниеля яростный взгляд, – ответьте, мсье Лефевр: считал ли епископ ослабление умственных способностей приемлемой платой за то, чтобы провести последние несколько месяцев с близкими?
– О, он платил её с охотой, – сказал аптекарь.
– Вероятно, потому-то в последнее время он так мало сделал на ниве натурфилософии, – произнёс Комсток.
– Да, и вот почему стоит оставить без внимания его последние…
– Просчёты?
– Поползновения?
– Опрометчивые вылазки в низменную область политики…
– Его ум ослабел… сердце оставалось, как всегда, чистым… он искал утешения в прекраснодушных жестах.
Этих отравленных панегириков Даниель не снёс – через мгновение он был уже в саду Ганфлит-хауса перед белой мраморной нимфой, которую бесконечно тошнило в прудик струёй чистой воды. Роджер Комсток вышел следом.
Всюду стояли мраморные скамьи, но Даниель не мог сидеть. Его душила ярость. Даниель не был особенно подвержен этой страсти, но сейчас понимал, почему греки считали фурий своего рода быстрокрылыми ангелами, с бичами и факелами, которые вырываются из Эреба и доводят смертных до умоисступления. Роджер, глядя, как мечется Даниель, легко бы поверил, что того хлещут невидимыми бичами, а лицо его опалено факелами.
– О, мне бы меч! – вскричал Даниель.
– А вы не думаете, что тут бы вам сразу и конец?
– Знаю, Роджер. Иные сказали бы, что есть вещи похуже смерти. Слава богу, тут не было Джеффриса, и он не видел, как я сбежал, словно вор!
Голос его сорвался, глаза наполнились слезами. Ибо это было самое страшное: в конечном итоге он ничего не сделал, только выбежал из Гранд-Салона.
– Вы умны, но не знаете, что делать, – сказал Роджер. – Со мной всё наоборот. Мы друг друга дополняем.
Даниель готов был вспылить, но потом рассудил, что дополнять Роджера Комстока – при его-то изъянах! – большая честь. Он оглядел бывшего однокашника с ног до головы, возможно обдумывая, не дать ли тому в рожу. Роджер не столько носил парик, сколько пребывал в его просторах, и сам парик был великолепен. Даже будь Даниель человеком иного склада, у него бы не поднялась рука испортить такое великолепие.
– Вы умаляете себя, Роджер. Очевидно, вы провернули что-то исключительно умное.