– О, вы приметили мой наряд! Надеюсь, вы не находите его излишне щегольским.
– Я нахожу его очень дорогим.
– Вы хотите сказать, для Золотого Комстока.
Роджер подошёл ближе. Даниель нарочно говорил неприятные слова, чтобы Роджер его оставил, но тот воспринимал их как прямоту – знак близкой дружбы.
– Во всяком случае, вы выглядите куда лучше, чем при нашей последней встрече.
Даниель говорил про случай в лаборатории, теперь уже давний – и у него, и у Роджера брови успели отрасти. С тех пор он Роджера не видел: Исаак, вернувшись и увидев следы взрыва, выставил того не только из лаборатории, но и вообще из Кембриджа. Таков был конец научной карьеры, которую и без того, вероятно, следовало пресечь из жалости. Даниель не знал, куда сбежала их Золушка, но, судя по всему, Роджер сумел неплохо устроиться.
Сейчас он явно не понимал, о чём речь.
– Не припомню… вы видели меня на улице перед отъездом в Амстердам? Тогда я впрямь выглядел довольно жалко.
Даниель проделал лейбницевский опыт: попытался взглянуть на события той ночи глазами Роджера.
Роджер работал в темноте: обычная предосторожность, чтобы порох не вспыхнул от огня. И не большая помеха, поскольку дело было самое простое: растирать порох в ступке и ссыпать в мешок. По звуку и по ощущению пестика под рукой он мог определить, что порох истёрт до какой уж там ему нужно кондиции. Соответственно, он работал вслепую, менее всего желая увидеть свет, то есть искру и неминуемый взрыв. Поглощённый опасной работой, Роджер не знал, что Даниель вернулся – да и с какой стати тому было возвращаться? Роджер не слышал рукоплесканий и далёкого гула голосов, означавших бы конец пьесы. Шагов он тоже не слышал: Даниель, полагая, что подкрадывается к крысе, старался ступать бесшумно. Плотная ширма заслоняла свечу, куда менее яркую, чем отблески печей. Внезапно пламя оказалось перед самым лицом Роджера. В других обстоятельствах он бы смекнул, что к чему, однако, стоя с мешком пороха в руках, предположил худшее – искру, поэтому отбросил мешок и ступку, а сам упал навзничь. В следующее мгновение грянул взрыв. Роджер не видел и не слышал ничего, пока не выбежал из дома. У него не было ни малейших оснований подозревать, что Даниель заходил в лабораторию. С тех пор они не виделись.
Даниель мог сказать Роджеру правду, а мог соврать, что действительно видел его перед отъездом в Амстердам. Правда представлялась безопасной, ложь могла завести в ловушку – вдруг Роджер на самом деле его испытывает?
– Я думал, вы знаете, – произнёс Даниель. – Я был в лаборатории, когда это случилось. Зашёл взять Исаакову статью о касательных. Чуть сам на воздух не взлетел.
Наконец до Роджера дошло; лицо его осветилось, как будто молнией. Однако, будь у Даниеля Гуковы часы, он бы засёк лишь несколько секунд до того, как оно приняло прежнее глуповатое выражение. Так колпачок для тушения свеч опускается на горящий фитиль; трепетный свет, наполнявший взор, гаснет, остаётся лишь знакомый скучный блеск старого серебра.
– Мне казалось, что я слышал чьи-то шаги! – воскликнул Роджер. Это была очевидная ложь; однако она облегчила дальнейший разговор.
Даниелю хотелось спросить, чего ради Роджер возился с порохом, однако он решил подождать, когда тот сам скажет.
– Итак, вы поехали в Амстердам, чтобы оправиться от пережитого волнения.
– Сначала туда.
– Затем в Лондон?
– Затем к Англси. Милейшее семейство. Общение с ними принесло свои выгоды. – Роджер потянулся было к парику, но не отважился его тронуть.
– Что?! Вы же не поступили к ним на службу?
– Нет, нет! Всё куда лучше. Я располагаю сведениями. В прошлом столетии некоторые Золотые Комстоки эмигрировали – ладно, ладно, кое-кто сказал бы сбежали в Голландию. Осели в Амстердаме. Я нанёс им визит. От них я узнал, что де Рёйтер направил свой флот в Гвинею, чтобы захватить невольничьи порты герцога Йоркского. Поэтому я продал акции Гвинейской компании, покуда они были ещё в цене. От Англси я узнал, что король Луи намерен вторгнуться в Голландию, но не может начать кампанию, пока не купит зерно, – ни за что не угадаете, у кого.
– Не может быть!
– Именно так – голландцы продали Франции зерно, необходимое Людовику для вторжения в Голландию! Так или иначе, на деньги от продажи акций Гвинейской компании я закупил в Амстердаме изрядное количество зерна до того, как король Луи взвинтил цены! Вуаля! И теперь у меня Гуковы часы, роскошный парик и участок земли на Уотерхауз-сквер!
– Вы купили… – Даниель уже собирался сказать: «Участок нашей семейной земли», когда увидел, что через клумбу идёт Лейбниц, прижимая к груди мозг-в-ящике.
– Господин Лейбниц… Королевское общество потрясено вашей арифметической машиной! – воскликнул Роджер.
– Но не моими математическими доказательствами, – произнёс удручённый немецкий натурфилософ.
– Напротив, их признали необычайно изящными! – возразил Даниель.
– Мало чести в тысяча шестьсот семьдесят втором году изящно доказать теорему, которую какой-то шотландец варварски доказал в тысяча шестьсот семьдесят первом!
– Вы никак не могли этого знать, – заметил Даниель.
– Такое случается сплошь и рядом, – объявил Роджер с видом знатока.
– Господин Гюйгенс должен был знать, когда давал мне эти задачи для упражнения, – пробурчал Лейбниц.
– И, вероятно, знал, – сказал Даниель. – Ольденбург пишет ему раз в неделю.
– Всем известно, что ГРУБЕНДОЛЬ продаёт нас иностранцам! – объявил Роберт Гук.
Он проломился через лавровый куст и направился к мраморной скамье, шатаясь от очередного приступа головокружения. Даниель стиснул зубы, ожидая драки, если не хуже, но Лейбниц оставил выпад в сторону Ольденбурга без внимания, как будто Гук просто испортил воздух.
– Можно выразиться иначе: господин Ольденбург держит господина Гюйгенса в курсе последних достижений английской науки, – сказал Роджер.
Даниель подхватил:
– Гюйгенс, вероятно, знал от него, что эти теоремы доказаны, и дал их вам, доктор Лейбниц, чтобы испытать ваши силы!
– Не предвидя, – заключил Роджер, – что превратности войны и дипломатии приведут вас на британские берега, где вы, ничтоже сумняшеся, представите эти результаты Королевскому обществу!
– А всё Ольденбург – это он крадёт идеи моих часов и переправляет Гюйгенсу! – добавил Гук.
– И всё же каково моё положение: представить теоремы Королевскому обществу, только чтобы какой-то джентльмен в килте поднялся с последних рядов и объявил, что доказал её год назад…
– Все серьёзные люди понимают, что вашей вины тут нет.
– Это удар по моей репутации.
– Не страшитесь за свою репутацию. Когда арифметическая машина будет завершена, вы затмите всех! – объявил Ольденбург, катясь по дорожке, как капелька ртути по жёлобу.
– Всех на Континенте, возможно, – фыркнул Гук.
– Однако все французы, способные оценить мою мысль, увязли в тщетных попытках угнаться за мистером Гуком! – сказал Лейбниц. Это была вполне профессиональная лесть – такие вещи облегчают жизнь и создают репутации при маленьких европейских дворах.
Ольденбург закатил глаза и тут же резко выпрямился, перебарывая отрыжку.
Гук сказал:
– У меня есть замысел собственной арифметической машины, но нет времени его завершить.
– Да, но придумали ли вы, на что её употребить, когда она будет завершена? – с жаром спросил Лейбниц.
– Рассчитывать логарифмы, полагаю, и заменить палочки Непера.
– Зачем утруждать себя такой скучной материей, как логарифмы?!
– Они – орудие, ничего больше.
– И для чего вы хотите употребить это орудие? – так же пылко спросил Лейбниц.
– Если бы я верил, что мои слова останутся в этих четырёх стенах, доктор, я бы ответил, но опасаюсь, что они будут переправлены в Париж с быстротой, пусть и не с грацией легконогого вестника богов. – Глядя прямо в глаза Ольденбургу.
Лейбниц сник. Ольденбург подошёл и начал его подбадривать – к ещё большему огорчению Лейбница, понимавшего, что дружба Ольденбурга навсегда опорочит его в глазах Гука.
Гук вытащил из нагрудного кармана длинный замшевый футляр и раскрыл его на коленях. Внутри были ровно уложены всевозможные перья и палочки. Гук вытащил тонкий китовый ус, отложил футляр, раздвинул, наклонился вперёд, вставил китовый ус глубоко в горло, пошерудил им и тут же принялся блевать желчью. Даниель наблюдал взглядом эмпирика, покуда не убедился, что в рвоте нет крови, глистов или других оснований для серьёзной тревоги.
Ольденбург что-то говорил Лейбницу на верхненемецком, на котором Даниель не понимал ни слова, – вероятно, потому-то Ольденбург на него и перешёл. Однако Даниель разобрал несколько фамилий – сперва покойного курфюрста Майнцского, затем нескольких парижан, таких как Кольбер.
Он обернулся, намереваясь продолжить разговор с Роджером, но тот посторонился, давая дорогу своему дальнему родичу. Граф Эпсомский надвигался на Даниеля с таким видом, будто не прочь столкнуться с ним лбами.
– Мистер Уотерхауз.
– Милорд.
– Вы любили Джона Уилкинса.
– Почти как отца, милорд.
– И вы хотите, чтобы будущие поколения англичан чтили его имя.
– Молю Бога, чтобы англичанам хватило ума отдать Уилкинсу должное.
– Отвечу вам: эти англичане будут жить в стране с одной государственной церковью. Если, с Божьей помощью, верх одержу я, это будет англиканская церковь. Если герцог Ганфлитский – римская. Возможно, чтобы разрешить наш спор, потребуется гражданская война, или две, или три. Возможно, я убью Ганфлита, или Ганфлит – меня, возможно, моим сыновьям и внукам предстоит сражаться с его потомками. Но, несмотря на эти роковые отличия, мы с ним едины в убеждении, что не может быть страны без государственной церкви. Неужто вы вообразили, будто горстка фанатиков в силах победить объединённых ганфлитов и эпсомов всего мира?
– Я не склонен тешить себя фантазиями, милорд.