– Так вы признаёте, что в Англии будет одна государственная церковь?
– Я признаю, что это весьма вероятно.
– И кем будут те, кто противодействовал государственной церкви?
– Не знаю, милорд… чудаковатыми епископами?
– Отнюдь. Они будут еретиками и предателями, мистер Уотерхауз. Превратить еретика и предателя в чудаковатого епископа – задача не из простых. Такого рода трансмутация требует тайной работы множества алхимиков; недоставало лишь, чтобы ученик чародея, забредя ненароком, принялся всё ронять.
– Прошу извинить мою недогадливость, милорд. Я действовал под влиянием порыва, ибо мне показалось, что на него нападают.
– Нападали не на него, мистер Уотерхауз. Нападали на вас.
Даниель шёл куда глаза глядят и, очнувшись перед Комсток-хаусом, торопливо свернул на Сент-Джеймские поля, разделённые теперь на аккуратные участки, где трава пробивалась через строительную грязь. Он сел на дощатую скамью и внезапно осознал, что Роджер Комсток всю дорогу шёл с ним и (вероятно) говорил без умолку. Однако тот решительно отказался вводить свои панталоны в соприкосновение с занозистой скамьёй, усыпанной хлебными крошками, табачным пеплом из трубок и крысиным дерьмом.
– О чём говорили Лейбниц и Ольденбург? Входит ли немецкий в число ваших многочисленных познаний, Даниель?
– Думаю, они говорили о том, что Лейбниц лишился патрона и ему хорошо бы найти нового – желательно в Париже.
– О, трудно такому человеку пробиться без покровителя!
– Да.
– Мне показалось, Джон Комсток на вас зол.
– Очень.
– Его сын командует одним из наших боевых кораблей. Он нервничает, раздражён – не в себе.
– Напротив, я убеждён, что видел настоящего Джона Комстока. Можно смело сказать, что моей карьере в Королевском обществе конец – покуда он остаётся председателем.
– Знающие люди говорят, что на следующих выборах председателем станет герцог Ганфлитский.
– Ничуть не лучше. В ненависти ко мне Ганфлит и Эпсом единодушны.
– Сдаётся, и вам не помешал бы покровитель. Кто-то, кто бы вам сочувствовал.
– И кто же мне сочувствует?
– Я.
Мгновение спустя Даниель осознал, что это не просто смешно. Оба некоторое время сидели молча.
Что-то вроде праздничного шествия двигалось в сторону Чаринг-Кросс под барабанный бой и то ли дурное пение, то ли мелодичные выкрики. Даниель с Роджером встали и пошли к Пэлл-Мэлл взглянуть, что творится.
– Вы делаете мне какое-то предложение? – спросил наконец Даниель.
– За этот год я кое-что заработал, и всё же я далеко не Эпсом и не Ганфлит! Я вложил почти все свободные средства в участок, купленный у ваших братьев.
– Который?
– Большой, сразу за углом от дома, что выстроил себе мистер Релей Уотерхауз… Кстати, что вы о нём думаете?
– О доме? Ну… он очень большой.
– Хотите его затмить?
– О чём вы?
– Я хочу возвести дом ещё больше. Однако я плохо учил математику в Тринити-колледже, не то что вы, Даниель. Я прошу вас спроектировать дом и руководить строительством.
– Но я не архитектор!
– Гук тоже не был архитектором, пока не взялся строить Бедлам и другие важные здания. Ручаюсь, вы поставите дом не хуже него и уж точно лучше того остолопа, которого подрядил ваш брат.
Они вышли на Пэлл-Мэлл, уставленную красавцами-особняками. Даниель уже рассматривал окна и очертания крыш, приглядывая идеи. Однако Роджер смотрел на шествие: несколько сотен более или менее типичных лондонцев, но с необычно высокой долей диссидентских и даже англиканских проповедников. Они несли чучело на длинном шесте: соломенного человека в длинном церковном облачении, непотребно ярком и украшенном, с тиарой на голове и епископским жезлом в руке. Папа. Даниель с Роджером отступили к краю дороги и сто тридцать четыре секунды (по часам Роджера) смотрели, как толпа течёт мимо и выплескивается в Сент-Джеймский парк. Выбрав место, одинаково хорошо видное из Уайтхолла и Сент-Джеймского дворца, участники процессии воткнули шест в землю.
Со стороны конногвардейских казарм к ним уже двигались солдаты: несколько верховых, но по большей части пехотинцы, выведенные так быстро, что они не успели даже построиться в правильные шеренги. Они были в чудных, иноземного вида мундирах и островерхих шапках, смутно напоминающих польские*[45]. Даниель сперва принял их за драгун, потом различил ядра с ручками – гранаты! – свисающие с ремней и вздрагивающие при каждом шаге.
Участники шествия также это приметили. Быстро посовещавшись, они факелами подожгли край папского одеяния и брызнули в стороны, словно осколки гранаты. К тому времени, как подоспели гренадёры, участники шествия уже растворились в городской толпе. Солдатам осталось только свалить горящее чучело и затоптать его ногами – следя, разумеется, чтобы пламя не коснулось гранат.
– Умно просчитано, – был вердикт Роджера. – Это королевские гвардейцы – новый полк герцога Йоркского. Да, ими командует Джон Черчилль, но не обольщайтесь, на самом деле они – люди Йорка.
– Что значит «умно просчитано»? Вы говорите так, словно смакуете хороший портвейн.
– Ну, можно было сжечь чучело где угодно, так ведь? Однако решили жечь именно здесь. Почему? Опаснее места не сыскать – рядом гренадёры. Ответ очевиден. Герцогу Йоркскому намекают: если он не откажется от папистских замашек, следующим сожгут его чучело… если не его лично.
– Даже я понял тогда в Кембридже, что теперь в фаворе Ганфлит и младшие Англси, – сказал Даниель. – Эпсома же высмеивают в пьесах, и толпа осаждает его дом.
– Ничего удивительного, если вспомнить слухи.
– Какие слухи? – Даниель едва не добавил: «Мне нет дела до глупых слухов», однако любопытство взяло верх над желанием покрасоваться.
– Что причины наших военных неуспехов – в дурных пушках и порохе.
– Какое удобное оправдание для военных неудач!
До сих пор Даниель не слышал, чтобы кто-нибудь вслух жаловался на ход войны. Самая мысль, что Англия и Франция вместе не могут разбить горстку голландцев, представлялась полнейшей нелепицей. Однако сейчас он задним числом вспомнил, что давненько не было победных реляций. Немудрено, что чернь ищет козла отпущения.
– Пушка, которая взорвалась при «Осаде Маастрихта», – спросил Даниель, – была ли она дурного качества? Или всё подстроили враги Эпсома?
– Враги у него есть, – только и отвечал Роджер.
– Это я вижу, – сказал Даниель, – как и то, что герцог Ганфлитский – один из них. Вижу, что он вместе с герцогом Йоркским и другими папистами забирает всё больше власти. Не могу взять в толк другого: почему два недруга, Эпсом и Ганфлит, несколько минут назад в один голос чернили память Джона Уилкинса?
– Эпсом и Ганфлит – как два капитана, спорящие за власть на корабле. Каждый зовёт другого бунтовщиком, – объяснил Роджер. – В этом сравнении корабль – страна, в которой господствует одна церковь – англиканская или католическая, в зависимости от того, кто из них возьмёт верх. Есть и третья партия – в кубрике, опасные головорезы, плохо вооружённые и неорганизованные. Что хуже всего, у них сейчас нет определённого вожака. Когда диссиденты, как их называют, кричат: «Долой папу!», это музыка для англикан, чья церковь построена на ненависти ко всему римскому. Когда они кричат: «Долой принудительное единоверие! Да здравствует свобода совести!», это бальзам на душу католиков, которые не могут открыто исповедовать свою веру. Вот почему в разное время то одна, то другая партия считает диссидентов своими союзниками. Однако, когда диссиденты хотят упразднить государственную церковь и превратить всю Англию в один большой Амстердам, вождям обеих партий кажется, что обезумевшие диссентеры подносят зажжённый фитиль к пороховой бочке, чтобы взорвать весь корабль. Тогда они объединяются, дабы их раздавить.
– Вы хотите сказать, что наследие Уилкинса, декларация религиозной терпимости, для них – пороховая бочка.
– Запал, ведущий к пороховой бочке. Они должны его затоптать.
– И заодно растоптать меня.
– Потому что вы, не сочтите за обиду, подставили себя самым неумным образом.
– А что мне было делать, когда они на него нападали?
– Прикусить язык и выжидать, – сказал Роджер. – Всё может перемениться в секунду. Вспомните, что мы сейчас видели! Диссентеры жгут чучело папы, угрожая папистам! Если бы вы, Даниель, шли во главе шествия, Эпсом числил бы вас своим союзником в борьбе с Англси.
– Этого мне как раз и недоставало – герцога Ганфлитского в качестве личного врага!
– Тогда болтайте о свободе совести! В этом превосходство вашей позиции, Даниель, если только вы захотите раскрыть глаза. Лавируя так тонко, чтобы в любой момент можно было с лёгкостью откреститься от прошлого манёвра, вы будете иметь на своей стороне то Эпсома, то Ганфлита.
– Попахивает малодушным вилянием, – заметил Даниель, вызывая в памяти таблицы философского языка.
Не опровергая его слов, Роджер сказал:
– Это способ добиться того, о чём мечтал Дрейк.
– Как?! Если вся власть у Англси и Серебряных Комстоков!
– Очень скоро вы убедитесь, что глубоко заблуждаетесь.
– Н-да? Есть ещё сила, о которой мне ничего не известно?
– Да, – отвечал Роджер. – Ею полны подвалы вашего дяди Томаса Хама.
– Золото ему не принадлежит. Это сумма его обязательств.
– Вот именно! Вы попали в самую точку! Здесь ваша надежда. – Роджер сделал шаг, чтобы идти. – Надеюсь, вы обдумаете моё предложение… Сэр.
– Считайте, что уже обдумываю. Сэр.
– Даже если в вашей жизни нет времени на дома, может быть, я выпрошу у вас несколько часов для моего театра…
– Театра?!
– Я прикупил долю в «Королевских комедиантах»; мы поставили «Любовь в ванной» и «Похотливого врача». Время от времени нам нужна помощь в устройстве громов и молний, явлении демонов, посещении ангелов, отсечении голов, смены пола, повешеньях, родах и прочая.