Обычно болгары тихо и мирно жили в соседстве с турками- если, конечно, они выполняли все ограничения и что они вовремя платили все налоги, а на все вопросы отвечали со смирением и к ответу ещё добавляли взятку. Но всегда было достаточно было малейшего повода, чтобы вызвать ярость исмаилитского фанатизма, который испепелял окрестности как лава, оставляя после себя лишь слезы, тела убитых и пепел жилищ. Никто не мог гарантировать местным жителям жизнь и безопасность имущества от господ. Не раз бывало, что вышедшего в поле на работу крестьянина находили с раскроенной головой, а местных женщин в городах похищали идущие мимо сарацины для своих утех или чтобы продать в рабство, потому как у них закончились деньги. И если родичи жаловались на сарацин, их дома могли сжечь в случайную ночь. Или же — отправиться на галеры.
Он так задумался, что чуть не переломал себе ноги, поскользнувшись на камнях. Что же, если он сломает себе шею или ногу, то не сможет принять в этом никакого участия. А это Теодора не устраивало.
Сколько он не оглядывался — никто из сарацин не гнался за ним. Рядом вообще никого не было. Отсутствие людей давало ощущение небывалой свободы воли.
От ходьбы и свежего воздуха молодой организм начал требовать пищи. Только сухарей и мяса больше не было. Чем дальше — тем больше сводило болью желудок. После пережитых опасностей тело требовало награды, питания для заживления всех ссадин и синяков, ему нужно было топливо, чтобы поддерживать тепло в организме.
Высматривая по пути следы зверей, мечтал и о том, чтобы зверье тут было совсем непуганным. В мечтах он руками ловил зайца, и запекал его на углях. Да даже если выйдут волки — то он готов был вступить в схватку с парочкой из них, а одного позже -непременно съесть. А можно ещё у болгар взять немного хлеба, если встретит их. Вернее, не если — а когда. Он прямо осязал во рту этот хлеб, грубый и очень вкусный. Круглые плоские хлебы выпекали на противнях над углями, а потом подвешивали к потолку — от мышей, наверное, и накрывая тканью, чтобы они не черствели.
Слюна от таких мыслей ещё сильнее разъедала урчащий живот.
По пути ел ягоды из тех, что знал (а знал немного). К тому же — весна… Ягоды только из тех, что за зиму не съели птицы и прочие звери. Потому — шиповник, скукоженные ягодки с колючих кустов, что нещадно рвали одежду. От зерен начали болеть язык, губы и небо. Позже наткнулся на вроде как заброшенный сад. Там он наелся остатками кислющих сморщенных груш, от которых сильно разболелся живот.
В саду он и провел вечер, не рискуя разжигать огонь, так как вокруг лес был весьма редким, а невдалеке им была замечена дорога. Солнце уже довольно быстро клонилось к горизонту. В углу старой осыпанной ограды он соорудил себе лежанку, где и попытался уснуть. Не слишком успешно: головой все еще владел образ пережитого сражения, в котором полегло столько добрых людей. Во сне прямо на него мчалась вражеская конница, а он стоял против них один с пикой наперевес.
В холодном поту он проснулся, сдерживая крик. Но глухой стук копыт никуда не делся — вместе с ним доносился уверенные голоса нескольких мужчин. Ромеи то были, латиняне или сарацины — было не разобрать.
Теодор думал, что сейчас несколько всадников проскочут дальше, и в общем так и было. Только всадники удалились совсем недалеко.
Стараясь как можно меньше шуметь ветками и прочим природным мусором под подошвами, он двинулся в сторону голосов.
И удивился. Он не дошел футов семьсот — восемьсот до довольно большого каменного строения, в котором светилось одно окошко неровным светом маленькой лампады.
Местные! А где местные, то там наверняка есть хлеб, мясо, сыры (пусть даже брынза, которая Теодору не слишком пришлась по вкусу), молоко, творог…
Лемк успел увидеть, как всадники привязали коней и громко постучали в дверь. Им никто не открыл, а огонек дрогнул, будто рядом с ним кто-то прошёл.
Снова раздался стук в дверь, уже чем-то железным, кто-то из мужчин крикнул гневно, залаяла собака. Спустя какое-то время вышел худой мужчина, что-то невнятно говоря в свое оправдание и кланяясь до земли. Ну это точно был болгарин.
Теодор уже подобрался достаточно близко, чтобы рассмотреть всадников внимательнее. В восточной одежде они конечно выглядели как сарацины, но говорили не на своём языке. Да и были это высокие, худощавые люди. У самого главного не было бороды и усов, что редко встречалось среди этого народа.
Когда они все вместе вошли внутрь, то Лемк, оглядевшись и не обнаружив ни других людей, ни других строений (кроме нескольких явных сараюшек), Теодор, пригибаясь, осторожно отправился к строению по дуге, обходя лошадей. Он уже был научен, что они бывают более чуткими чем псы и могут предупредить своих хозяев. А Теодору хотелось первым делом, не заявляя о себе, взглянуть на них поближе. Или хотя бы послушать.
Обойдя коновязь, Теодор осторожно заглянул в оставшуюся открытой дверь.
В первую очередь в свете светильника он рассмотрел убранство здания, которое оказалось мельницей. Местный, соответственно -мельник, оказался довольно рослым мужиком, просто, когда он гнул поклоны этого было не рассмотреть. Его лицо было мертвенно бледным, а лицо блестело от пота.
— Чего не открывал так долго, мельник? — спросил безбородый. Говорил он на вполне понятной смеси местных языков.
Мельник что-то несвязно отвечал, и был, на взгляд Теодора, немного нервным.
— Наверняка кого-то прячешь… — не унимался безбородый.
— Никого нет! — слишком поспешно ответил болгарин.
— Признавайся, свинья! Прячешь шакальих выродков удравших с Вите?
А в это время из темноты вышел ещё один из прибывших, держа за руку молодую босую девушку в грубом сукмане. Совсем молоденькая, она смотрелась под одним углом освещения сущим ребенком, а под другим — девицей на выданье. Простое платье не могло скрыть красоту девушки и Теодору было понятно, почему мельник её прятал. Белая кожа как мрамор светилась в темноте, отчего все турки с непередаваемым видом уставились на неё. Мельник же от этого зрелища задрожал.
Безбородый вдруг улыбнулся:
— Видим, что тут никого больше нет…
— Это дочка…
— А не найдётся ли у тебя выпить? В горле совсем пересохло.
— К сожалению…
— Тогда прогуляйся и купи нам водки.
— Но ведь ваша вера…
— Сейчас ночь, и бог не увидит небольшого отступления от фикха…
— Уважаемый ага, все трактиры и харчевни на дороге и в деревнях закрыты. — Мельнику явно не хотелось оставлять дочь с этими тремя.
— Давай иди уже! — улыбался безбородый, посматривая на девочку. — Пройдись по домам. У вас у кого-нибудь обязательно найдется выпить. Посидим, выпьем вместе. Знаешь же закон — те, кто преломляет хлеб вместе не будут врагами. Ты ведь не хочешь, чтобы мы стали врагами, э?
Тон был явно издевательский, и все это прекрасно понимали.
— Ну чего стоишь? Почему не идёшь? Не доверяешь⁈
Безбородый указал на девушку и продолжал, улыбаясь:
— Пока тебя не будет, дочь накроет стол. Смотри, какая она у тебя большая! Замуж, наверное, давно пора! Тринадцать лет есть? Что ты там шепчешь? Четырнадцать почти? Какая красавица! Иди и не переживай — мы присмотрим за тем, чтобы никто не разворовал твоё добро!
Будто в подтверждение этих слов двое подручных безбородого положили руки на рукояти ятаганов, специфические рукояти которых было видно издалека. Посматривая на мельника, они кивали, улыбались и что-то неразборчиво говорили друг другу на своём языке, отчего ещё больше смеялись, посматривая на болгар и в частности, осматривая девушку как свою добычу.
Мельник смотрел на сарацин, явно прескверно себя ощущая — один против троих воинов… Как тут сопротивляться? И он попытался сделать то, что мог, а именно попытавшись вновь уговорами отвести угрозу:
— Добрые люди, не шутите так надо мной… Я вдовец, и дочь — Бильяна, это самое дорогое что у меня есть. Я болен, тяжелая работа давно оставила отпечаток на мне… Не позорьте нас. Позвольте нам лишь лечь спать — мы никоим образом вас не побеспокоим.
Только исмаилиты явно уже приготовились к развлечениям, потому слова мельника не дошли до них.
— Ты слишком много говоришь для старого и больного человека, которым хочешь казаться! Ты явно забыл, какое положение занимаешь! Я тебе сказал — неси выпить, а значит — пошёл отсюда, и чтобы духу твоего не было!
И мельника стали выталкивать к дверям.
— Слишком позднее время… Я не пойду… Никто меня там не ждёт… Это мой дом…
Тут уже всякие приличия покинули прибывших:
— Шакалья душонка! Продавшийся ромеям! — заорал безбородый и выхватил свой ятаган.
— Ага, я не могу оставить ребёнка!
— Прочь, помойное отродье! Только из-за твоей дочери не будем марать о тебя наши клинки!
Сарацины накинулись на мужчину, который попытался ухватить одного, но двое других ударами кулаков повалили его и стали пинать ногами.
Хрипя, мужчина успевал умолять:
— Стойте! Мы уйдем! Мы просто уйдем! Забирайте всё что у нас есть, оставьте только нас в покое!
Удары продолжали сыпаться на него градом.
Однако мельник оказался довольно ловок. Он сумел ужом выкрутиться у них из-под ног и стремительно бросился к входу, где прятался обалдевший от происходящего Теодор.
— Спасите!
— Несите веревки и вяжите его, пока сюда вся округа не сбежалась!
Мельник подхватил у входа вилы, выскочил во двор и резко повернувшись, пропорол ими бок одного из врагов. К сожалению, не смертельно.
— Ах ты, вшивый гяур! Мы хотели с тобой по-доброму! Но теперь ты увидишь тут веселое представление! Сожжем мельницу, и приласкаем дочку. Это тебе будет расплата за твоё гостеприимство!
— Спасите! Люди добрые! Кто-нибудь! Спасите! — надрывался мельник, у которого один газ стремительно опухал, а борода вся залита кровью из разбитого носа.
Крик Бильяны разрывал ночь сильнее хрипов её отца и яростных воплей сарацин.
— Стой, дура! А лучше давай, раздевайся пока — мы будем делать твоего отца дедушкой. Нашли, кому сопротивляться… На днях я лично срубил двум семьям с их детьми, за непочтительность и за то, что те поддержали этих западный гяуров.