На первый взгляд, собравшихся тут было примерно две дюжины. Как и все солдаты, эти производили впечатление битых жизнью людей. По сравнению с обычными городскими жителями (даже с прочими ромеями), они как бы усохли от солнца, от ветра, от непогоды и неба, которое круглые сутки было над ними. Кожа на их лицах, руках, на груди была загорелой почти дочерна, сильно обветрилась, огрубела. Ни в одном из них не осталось ни жиринки. Тела состояли из костей, жил и твердых, как дерево, мускулов. Другим было не выжить.
Виделись и шалаши. Для полноценного армейского лагеря было слишком тихо. Не визжали кони, не блеяли овцы.
Тишина и дух уныния витали над этим местом.
Двух вернувшихся ромеев встречали негромкими приветствиями. Люди подтягивались к ним, чтобы узнать о том где они были, что видели, откуда кони, вещички и не принесли ли они еды. Среди расспрашивающих были и те, кто, заложив большие пальцы за ремни, молча стояли и внимательно слушали, изучающе глядя на Теодора, и на его выделяющуюся, богатую, в сравнении со всеми, экипировку.
Пока эти двое рассказывали всём о своих приключениях, Теодор попросил показать ему старшего из присутствующих.
Его и провели к одному из костров, у которого лежали люди, ткнув пальцем в одного, рядом с которым лежало короткое копье, символ власти офицеров в ромейских турмах — эспонтон.
— Вот этот старший.
Старший среди беглецов лежал, молчал, кашляя и порой харкая кровью. Одна сторона его лица страшно опухла. В нём с трудом можно было узнать гемилохита Натана Молинара, командира его кентархии.
Передвигаться гемилохит уже не мог. Он порой пытался что-то показать знаками, но никто ничего не понимал. Моленар не мог принимать пищу, и только порой еле-еле глотал тёплую воду.
Теодор посидел рядом с ним. Хоть и никогда не было особого взаимопонимания между ними, он сочувствовал храброму зарубежному офицеру, который получил тяжёлое ранение в войне за восстановление империи в том числе.
Прежде чем он ушёл, Моленар за кряхтел, привстал и выплевывая тёмную кровь, пододвинул ему эспонтон. Это видели бывшие рядом люди, и никто не сказал Теодору ни слова, когда он забрал его с собой.
Лемк слишком устал за день, и когда увидел несколько человек из своей кентархии, соорудил немудреную постель и согревшись у костра — сам не заметил, как уснул. Глубокой ночью, когда все уже спали, проснулся. Да, посты не выставлены. Да, опасно. Но 👦 пообещал себе подумать об этом утром и вновь крепко уснул.
Проснулся по привычке на рассвете, одним из первых и промерзнув от весенней свежести, отправился разводить костер. Там, где лежал Натан Моленар, стояли пару латинян.
Взглянув на Лемка, один из них сплюнул:
— Лейтенант подох!
Гемилохит лежал точно так же, как вчера его Лемк и оставил. Только закоченевший, абсолютно спокойный и полностью мертвый. Белое, молочное лицо, полуприкрытые веками белёсые глаза, посиневшие губы.
Лагерь пробудился и все начали обсуждать главный, насущный вопрос: Кто будет главным и что вообще делать?
Теодор считал, что ответ на первый вопрос может быть только один: старшим по званию среди собравшихся был он, и дальнейшие дискуссии были бесполезны. Однако был ещё один человек из латинян — декарх латинян, настоящий сицилиец (в отличие от ромеев Сицилийской турмы) Гастон Манкузо, заявивший о том, что именно он становится теперь главным. Главным его доводом было то, что именно Моленар и он вывели большую часть из находившихся в лагере солдат из-под удара наседавших агарян. Были у него и товарищи — Фоти, Каррадо, Иво, Джачинто и несколько ромеев не из родной теодоровской турмы.
В ходе возникшей перепалки, на сторону Лемка встали Рыжеусый Евстафий и Болтливый Константин, и ещё человек семь: пару Аркадиев, Влас, Харитон, Орест, Митрофан и Ефим (как узнал он позднее). Мало того, что Моленар отдал ему свой эспонтон и Теодор был свой, из своей турмы и старший по званию. Так ещё Константин разболтал о том, какая бойня была на дороге, и что Лемк устроил с десятком патруля. Это добавило очков в пользу Теодора. Ну и все помнили ситуации в казармах, когда были новобранцами, и как эти иноземцы гнобили тех, кто не держался за своих.
Ну и группа неопределившихся, смотревших сонно-озабоченными взглядами за тем, что вообще происходит. Кто-то из них, как и Лемк, только подошли и были не в курсе всей ситуации, кто-то сам собирался уходить и не искал кампании.
Если первоначально всё шло довольно вежливо и мирно, то в более агрессивную перепалку разговор скатился после того, Теодор увидел, как Каррадо отвязывает трофейного коня.
— Руки прочь! Не услышал? — Теодор в накатившем бешенстве так пнул под зад итальянца, что тот укатился в кусты. Прошло не слишком много времени как он, раскрасневшийся от гнева и унижения, с кинжалом попытался накинуться на Теодора, но получил по лицу скьявоной в ножнах и сел на землю отдохнуть.
Люди Манкузо вынули клинки — сторонники Лемка выхватили свои.
— Люди, уйдите от этого мерзавца, прохвоста и идиота — он посмел выйти против меня, того кто вас спас, кто пережил вместе с вами весь ужас! Да и что говорить — я правая рука самого — Антонео Маттоне. А мало кто решится с ним связываться, потому как все его враги долго не живут!
— Может не надо с ним так… Он же протодекарх, из знатных может… — зашептал из ренегатов-ромеев кто-то ему.
— Старший десятник? Ага, аристократия из сточной канавы, типичная для вшивого Константинополя! О, Дева Мария, дай мне сил, чтобы вытерпеть их!
Подняв к небу крепкие руки, перевитые выпирающими венами, он, призывал Святую Мать в свидетели несправедливой, на его взгляд ситуации.
— Не аристократия, а вольный человек, не прячущийся за имя жалкого разбойника с грязных дорог нищей испанской провинции!
Вкратце последующий спор можно было бы уместить в:
— Отдавай коня! У тебя ещё есть! — Манкузо.
— Иди и отбери у сарацин, козёл. — Лемк.
— Пойду и отберу. Но потом. Сейчас хочу есть. — Манкузо.
— Накормлю всех! — Лемк.
— Мы и сами раздобудем еду! И не ты их выводил в безопасное место! Это я старший после Моленара! — Манкузо.
— С чего бы? Только если годами. — Лемк.
— Потому что ромеи воевать не умеют, а среди прочих — я самый опытный! — Манкузо.
— Те, кто не подчиняются старшему по званию, будут наказаны! При возвращении в новые вы будете преданы армейскому суду за все свои прегрешения! — Лемк.
— Мы ни в чем невиновны!
— Есть древний воинский закон, который никто не отменял!
Лемк процитировал по памяти:
— Если стратиот, не послушавшись своего пентарха, воспротивится ему, пусть он будет наказан.
— Так то — своего!
— Не перебивай! — и продолжил:
— Если стратиот во время сражения бросит свое оружие, мы повелеваем наказать его как обнажившего самого себя и вооружившего врагов.
…Если экзархи или кто-нибудь другой под предлогом военного похода будут облагать контрибуцией земельные участки, пусть они будут наказаны двойной суммой.
… Экзархи, (организаторы) беспорядков или подбивающие народ против службы родине либо подлежат отсечению головы, либо, будучи подвергнуты телесным наказаниям, изгнанию.
… Если кто-либо одними только речами внес беспорядок в воинскую службу и многие согласятся с ним, пусть они, сильно высеченные, будут изгнаны с военной службы. Если же (кто-либо) разжигает и побуждает к грубому нарушению дисциплины стратиотов, пусть он будет наказан отсечением головы.
А также
… Избегающий нести военную службу в качестве стратиота пусть будет наказан сурово, ибо уклонение от военной обязанности есть преступление. Призванные на военную службу и избегающие ее обращаются в рабство как предатели свободы родины.
Перепалка продолжалась, на взгляд Лемка, довольно долго. Никто не решался напасть (быть может понимая, что не стоит убивать друг друга среди земель общих врагов), выпуская пар в ругательствах. Да и Лемк относился ответственно к своему званию. А потому не мог слышать и видеть, что солдаты превращаются в отъявленных разбойников, или гибнут зазря в спорах между собой.
— Итальянец — голодранец, и зачуханный поганец, — срифмовал кто-то из сторонников Лемка.
— Что? Что ты сказал? — взвились итальянцы.
Лемк успокоился, взял себя в руки и попытался решить дело миром. Он предложил всем, кто встал на его сторону, не терять силы в напрасном споре, а отправиться на дело — добыть себе пропитание и нанести урон врагу.
— Опять? Опять на смерть идти⁈ — проговорил Ефим, седой парень с запавшими щеками.
— Не то ты сказал, солдат! Совсем не то! Не на смерть мы идём! — Лемк постарался окинуть взглядом всех. — Мы едем за победой!
Кто-то вздохнул.
— Поражение в битве — не поражение в войне! Надо продолжать то, за что взялись, а именно выгнать этих вонючих сарацин с нашей древней земли! А потом — пусть катятся в ад, где их логово!
На запале от ссоры с итальянцами он продолжал:
— Все земли окрест усеяны костьми наших предков! Здесь всё вокруг наше — горы и равнины, поля и леса! Не мы оставили эти земли, но нам довелось их возвращать, чтобы уж больше не отдать!
Его отряд, осколки кентархии Натана Моленара, в которой когда-то было почти полторы сотни человек, ушел с поляны. Оставив там латинян, их сторонников и сомневающихся.
Теперь надо было доказать, что он, протодекарх Теодор Лемк, способен выжить с доверившимися ему людьми в глубине вражеских земель.
— Больше ничего не дашь?
Аркадий выпил болтушку, старательно облизал края самодельной чашки.
— Нет, не дам. Слишком уж вы прожорливые. Если каждый захочет есть сколько вздумается, то еды придется брать столько, что невозможно будет тащить обозы.
— Мы ведь ничего не ели ничего с момента битвы!
— Воин должен уметь обходиться без еды и сутки, и двое, и трое.
На самом деле, они съели всё, что только можно было съесть из припасов — даже муку из выданного мельником Раданом мешочка развели с водой. И вопрос добычи съестного становился из просто насущного, становился критическим. Всем известно, что голод самым пагубным образом воздействует на дисциплину и боевой дух. как бить врага, если шатает ветром обессиленного солдата, у которого не хватает сил орудовать ни пикой, ни клинком, ни поднять мушкет.