Теодор понимал, что сдерживает их только опасения за жизнь дукса. Иначе бы их ничего не спасло.
Знаменитый стратег Пётр Кавасил оказался невысоким, упитанным мужчиной.
Когда Лемк передал бумаги, он внимательно изучил их, лишь изредка бросая короткие взгляды на Теодора. Его лицо оставалось непроницаемым.
— Довольно-таки интересно, — наконец сказал он, складывая одно из писем. — Но ты, гемилохит, нарушил закон. Штурм без приказа, арест без санкции.
— Закон? — Теодор поднял брови. — А что мне было делать? Ждать, пока они продадут провинцию латинянам?
Кавасил посмотрел на него долгим, изучающим взглядом.
— Ты мог сообщить мне. Теперь твоя дерзость может дорого стоить.
— И сколько друзей дукса находится среди вашего окружения?
Он махнул рукой, и несколько его людей подошли ближе.
— Лемк, ты и твои люди под арестом, — сказал стратег ровно. — До выяснения всех обстоятельств.
— Прекрасно, — усмехнулся Теодор, протягивая клинок эфесом вперёд. — Но, по крайней мере, скажите, что сделаете с этим, — он кивнул на сумку с документами.
— Сделаю то, что должен. — ответил Кавасил.
Теодора вывели под конвоем, но даже тогда он не чувствовал себя побеждённым. В его голове уже выстраивались возможные варианты того, как выйти из этой ситуации с минимальными потерями.
Глава 28
Стены камеры, сложенные из чёрного, грубого камня, казались неподвижной тенью самой смерти. Они были покрыты толстым слоем мха и плесени, и каземат, расположенный ниже уровня моря, год за годом впитывал солёную сырость, ставшую его вечным спутником. Когда паводки захлёстывали город, вода проникала сюда, наполняя пространство зловонием болота, и оставляя после себя гниль
Медлительные мокрицы ползали по стенам и полу, неся свою неспешную, но упорную службу в этом царстве распада. Лёгкий звук капель, падающих с осклизлого потолка, разносился по каменному своду, мерно дробясь в неподвижном, холодном воздухе.
Здесь, в небольшой камере, находился единственный узник в этом подобии подземного склепа.
Он лежал в дальнем углу на грязной, давно истлевшей соломе. Молодой, но уже потрёпанный жизнью человек, его лицо с явным шрамом на щеке контрастировало с телом, исхудавшим и угловатым. Первое впечатление, глядя на него, было таково, что он мёртв, ибо поза его не выражала ничего, кроме равнодушия, свойственного предметам, а не живым существам. На самом деле он думал.
Лемку было скучно. Прошло уже несколько месяцев, как он оказался в Городе, в какой-то тюрьме. Сначала он предполагал, что это была тюрьма одной из преторий виглов, но учитывая, что до него не доходили разговоры/крики других узников, можно было предположить, что это не они. А потом узнал, что это была известная своими узниками багрянородных кровей тюрьма Анемаса.
Это волновало, что ни говори.
Несколько месяцев в тюрьме, пока ржавая судебная система утрясала различные возникающие вопросы, вроде попытки провести следствие и разобраться в произошедших событиях.
Дни шли, новостей не было, и он проводил день за днем, пытаясь себя хоть как-то занять. Эх, были бы тут еще люди или, что еще лучше — книги. Много книг.
Теодор очень соскучился по чтению.
За последние несколько лет он, привыкший к движению, к бесконечным хлопотам и тревогам, в тюремной камере первоначально чувствовал себя, как тигр в клетке. В долгих часах бездействия его разум находил себе занятие. Мысленно он вновь и вновь возвращался к политике, географии, истории, полям сражений, к построениям, к движениям войск, к ошибкам, которых можно было бы избежать, и к тому, что ещё можно улучшить.
Дисциплина. Вот что всегда беспокоило его. Каким бы мужественным ни был солдат, без дисциплины он превращался в толпу. Но разве одной дисциплиной можно побеждать? Нет, тактика, подготовка, оружие — вот что решает.
Мысли его вновь вернулись к скопефтам — лёгкой пехоте, чьи аркебузы и мушкеты могли сокрушать ряды врагов издали, но которые были совершенно беспомощны в ближнем бою, если только не использовать их в качестве дубин. Лемк вспомнил, как стрелки, не успев перезарядить свои мушкеты, разбегались под натиском кавалерии, а неповоротливые пикинеры не могли или не успевали прийти им на помощь. Или как в Клейдионском ущелье, где он обжёг руки, схватившись за ствол. Помнил как бил стволом в лицо врага. Если бы это был клинок — то убил бы врага сразу, а так пришлось повозится. А любая такая возня — очень серьезный риск того, что враг тебя первый успеет убить.
Сколько бы жизней удалось сохранить, если бы скопефты имели возможность отбиваться от всадников и сдерживать пехоту ближнего боя.
«Если бы у них было что-то, чем они могли бы отбиваться, — рассуждал Теодор, лежа на своей соломенной лежанке, — что-то, чтобы держать всадников на расстоянии… или хотя бы задержать их. Дать им пики — тяжело и так. Тут обычное бы снаряжение на марше дотащить. Да и так аркебузы и мушкеты длинные, сами как копья… Вот бы им наконечник приделать… А что мешает…?»
И тут его озарило. В его голове возник образ мушкета с длинным, острым наконечником на конце. Простой, прочный, чтобы можно было использовать его как копьё, когда враг слишком близко.
Теодор вскочил с лежанки, его глаза горели, будто он снова был на поле боя.
«Почему это не сделать? Ведь наконечник можно прикрепить к стволу! Да, металлический, съёмный. Когда не нужен, снимается, а когда враг близко — надевается! Это и не копьё, и не мушкет — это оба оружия в одном!»
Он стал ходить по камере, меряя шагами её тесный предел, и думать, как назвать это новшество.
Tibia acuta est? Острая труба? Слишком громоздко. Rostrum? Рострум — вообще -клюв, но также и нос судна… Может короче — ростр?
Так и не придя к единому мнению, он оказался прерван вошедшими гостями.
Первым вошел надзиратель и несколько стражников, которые стали осматривать помещение, деловито подходя к каждому углу. Они проверяли — не изменилось ли чего в камере, не появились ли новые вещи, изредка бросая взгляды на Теодора.
Если их Теодор за прошедшие месяцы видел не раз, то вот уже за ними вошел новый человек.
Это был мужчина средних лет, сдержанный в манерах, одетый в короткий тёмный плащ, который не имел отличительных знаков, но был сшит из дорогой ткани. Его правильное ромейское лицо не выражало никаких чувств.
— Лемк, — произнёс он. — У меня мало времени, но кое-что для вас есть.
Он достал из-под плаща несколько сложенных записок и передал их Теодору. Лемк взглянул на бумаги, но разворачивать их не стал. Вместо этого он внимательно посмотрел на своего гостя.
— Что вы принесли? И кто вас послал? — спросил он сухо.
— Это от ваших людей, — ответил посланник, делая шаг назад, словно уже всё сделал. — Они живы, но вас ждут и надеются, что всё закончится скоро. А это, — он достал ещё один клочок бумаги, свернутый вдвое, — от Георгия Ховра.
Лемк взял записку, развернул её и прочёл: «Ваши друзья рядом.»
Он молча перечитал эти слова несколько раз, затем сжал записку в руке.
— Что ещё вы можете мне сказать? — спросил он.
— Только одно, — ответил вельможа, явно нервничая. — Ваши друзья пытаются что-то сделать, но я бы не рассчитывал на их успех. На успех того, что они описывают в переданной вам записке. Здесь, в столице, всё решают не клинки и кулаки, а золото.
Он уже собрался уходить, потом задержался у двери, словно собираясь что-то добавить. Наконец, он обернулся и, понизив голос, сказал:
— Суд состоится скоро. Вам нужно быть готовым.
— Какой суд? Суд эпарха? Трибунал?
— Этого мне не сказали. Возможно, это будет военный трибунал. Вопрос слишком серьёзный, чтобы его решали только местные власти. Ваши враги настаивают на суде высшей инстанции.
Лемк криво усмехнулся.
— Значит, те, кто меня обвиняет, ищут способ либо сделать меня козлом отпущения… Это семья Конталла?
Благородный не стал возражать.
— Не только. вы многим наступили на мозоль, хотели вы того или нет. Так что вас будут судить не за то, что вы сделали, а в какой-то мере за то, кем вы стали или можете стать.
Лемк взглянул на него с неподдельным интересом.
— И кто же я, по их мнению?
— Пока никто. Но уже опасный человек, — сказал вельможа. — Человек, который знает слишком много, чтобы остаться свободным, и слишком мало, чтобы быть полезным.
Теодор рассмеялся, но в его смехе не было радости.
— Прекрасно. Значит, мой самый большой грех в том, что я был верен империи.
Вельможа отвернулся, будто не желая встречаться с его взглядом.
— Я лишь выполняю свою задачу, Лемк. Суд будет, и от того, что вы скажете, зависит, какой приговор вынесут.
— У меня такое чувство, что всё уже решено. — подытожил Теодор. — Скажу я правду или солгу — разницы не будет.
Больше Лемк в эту минуту не смог придумать что спрашивать, а посланник молчал.
— Я должен идти. Берегите себя, Лемк. Вы ещё понадобитесь Империи.
Он поднял капюшон плаща и направился к выходу, оставив Лемка наедине с его мыслями.
Он смотрел, как фигура посланника скрывается за дверью вместе с сопровождающими, а затем перевёл взгляд на записки, зажатые в кулаке. Он поспешил их прочитать.
В записке от друзей, Мардаита, Евхита и других, говорилось о том, что они делают всё возможное, чтобы Теодора выпустили. Из той суммы, что они оставили в казне отряда, были наняты хорошие табуларии/нотариусы, которые должны были помочь им победить имперскую бюрократию. Также среди солдат как отряда, так и других подразделений рассказывали о творящейся несправедливости.
За пару неделю до суда к нему допустили портного и цирюльника.
И когда пришло время, Лемк предстал перед судом в эпилориконе зелёного цвета — цвете надежды. Штаны ясно указывали на его происхождение: не аристократ, не богатый землевладелец, а человек из низших сословий. Кожаная перевязь с пустым кошелем висела на поясе, словно символ его теперешней участи — безоружный, без средств, без защиты. Сапоги, без лоска, но весьма крепкие, всё же говорили о том, что их хозяин был человеком, привыкшим к трудностям. Его волосы успели отрасти за время заключения, но были аккуратно подстрижены, как и борода, короткая и ровная. На голове не было никакого головного убора — традиционный знак смирения.