Провожали Силаева в конце августа. Мать и отец его в ожидании поезда сидели на лавочке, сиротливые, пригорюнившиеся. Ничего! У них полно ребят, отсутствие Васьки не будет так заметно. Ударили в колокол. Я торопливо сунул Ваське руку, мы неуклюже обнялись, уткнулись носами друг другу в плечи.
И я убежал, чтобы не расплакаться…
Родных кыштымских мест мне никогда не забыть. Леса расстилались от края и до края. Заберешься, бывало, в глухомань. Сосны у неба сомкнули кроны, и солнце в чащу пробивается дымными лучиками. Под ногами папоротник по колено. Листья резные, копьевидные, застилают причудливой вязью землю, будто наброшен на нее зеленый, изумительной вязи ковер. Наклонишься, раздвинешь листья, а там, внизу, трава-мурава, нежная, шелковистая. Вглядишься повнимательнее — красный глазок на тебя уставился — ягодка-земляника. Ишь, куда спряталась!
Между темно-коричневыми стволами сосен тут и там тянутся к свету осинки, рябинки, реже — березки. Они предпочитают самостоятельность — рощами водятся.
Продерешься сквозь чащу — и вдруг солнце в глаза: еланка. Веселая да уютная — не уходил бы от нее. Еле поднялись над травой махонькие, похожие на зеленых ежей сосеночки-годовички. Малорослые березки глянцево, даже серебристо, поблескивают листвой. А гордость еланки — боярка. В рост человека и чуть повыше, а крона круглая — прямо зеленый шар. И цветы на еланке всякие, страницы не хватит перечислить: синие, желтые, бордовые. Но больше всего ромашки. Она кулижками и растет.
За еланкой болотце. Кочки мохнатые от осоки. Березки карликовые. Хорошо, болото сухое, перейти его просто. А бывают со ржавой водой, топкие, туда не суйся, застрянешь. А еще бывают болота клюквенные. Кочки покрыты мхом, а в нем растет клюква. Много ее бывает, ведрами собирают по осени.
За болотами косогор с опушкой соснового бора, за ним — озеро. Лесное, с голубинкой на поверхности и с коричневой водой в глубине, нетревоженное. Его обступил лес: на сухих берегах сосна, на заболоченных, низинных — береза и ольха. Камышей много, стенкой встали. Тихо. Ветер сюда залетает редко. Кажется пустынным, а прислушаешься, в камышах раздается: «кря-кря-кря». Утка с выводком кормится. У камышей рыба плещется: мелюзга от щук и окуней удирает. Богатая здесь рыбалка. И лес полон жизни. Вот змея прошуршала, пересекая каменистую тропинку. А там, в сумеречной чаще, царь-птица глухарь тяжело поднялась на крыло. Говорят, самая древняя птица на земле. Белка свесит любопытную мордочку с веселыми бусинками черных глаз — осматривается с любопытством. На поваленной бурой сосне — полосатый бурундучок. Посвистывает, оглядывается юрко. Дикий сизарь пролетит над вершинами. Синичка звеньканьем порадует — нравится ей в ольховых зарослях. Это зимой она поближе к жилью жмется. Кыштымская тайга…
Не знаю почему, но лучшим временем для заготовки дров на зиму считался конец мая. О паровом отоплении тогда и понятия не имели. И уголь не завозили.
Для меня самая горячая пора — экзамены. Вечером отец говорит:
— Чё, мать, завтра никак и начнем.
— Да уж пора. Миньку-то не тронь — испытания у него.
— А я об чем?
Отец берет пилу, «разводит» зубья, а потом напильником старательно точит их. Топор острит на точильном круге.
Уйдут отец с матерью в лес, а мне совестно. Неужели без зубрежки провалю экзамен? Уж как-нибудь вытяну на «удовлетворительно». Сбегаю в училище на консультацию — и в лес.
Обычно делянку нам отводили за Голой сопкой. Лесник указывал березы, которые подлежали рубке, а отец топором делал на стволах затесы — метки. Второй раз лесника звали, когда дрова напилены и сложены в поленницу. Тут уж без поллитровки не обходилось. Дров отец всегда заготавливал чуток больше, чем полагалось по билету. Дальше все зависело от лесника, как он на это посмотрит. У него молоточек с клеймом. Пока лесник не заклеймит дрова до полешка, их вывозить нельзя — оштрафуют. Собственно, не сам штраф страшен, а то, что отбирают дрова. Опрокинут отец с лесником по стопочке, и хозяин леса делается добрее:
— Ноне ты, Павлыч, чё-то разохотился, — это с намеком на лишнюю поленницу.
— Так ведь, Митрич, кто его знает, какая зима выпадет. Старые люди сказывают — шибко лютая обещается быть да вдобавок ранняя.
— Они наплетут, уши-то не развешивай, — отвечает лесник мягко. По голосу улавливается: не перечит. Потом клеймит до последнего полешка, и идут допивать пол-литра.
Не простая работа — заготовка дров. Валили намеченные березы так, чтобы потом удобнее было их разделывать. Подрубишь березу с одной стороны как можно ниже: высокие пеньки оставлять не полагалось. А с другой начинаешь пилить. Сгибаешься в три погибели, дергаешь пилу туда-сюда: бжих-бжих! Поясницу не чувствуешь: онемела. Но вот береза скрипнула, дрогнула и медленно стала клониться к земле. А ты ей помогаешь руками, а лучше — слегой. Ударится зелеными ветвями о землю, и отец скажет:
— Охолонем малость.
Он садится на поваленный ствол, свертывает цигарку. У тебя ломит спину. Во рту как в пустыне: ведро холодной воды выдул бы. Мать приносит чайник ключевой воды, холодной-холодной, и предостерегает:
— Не пей много!
И не выпьешь: зубы ломит. Отец прикурит и спрашивает:
— Поди, украдкой-то потягиваешь? А то закури.
Я краснею. Бывает, конечно, и потягиваю, но редко. Пока не очень пристрастился. Мать сердито вмешивается:
— Чему учишь парня? Хватит нам и одного табакура. И так все стены в избе прокоптил.
Когда повалим меченые березы, обрубаем сучья. Одну подготовим, отец с матерью берутся пилить ее на двухметровые поленья, а я принимаюсь готовить другую. И так несколько дней подряд: и экзамен сдашь, и в лесу наработаешься, да так, что еле доберешься до кровати. Утром с трудом добудятся.
Самое веселое — конец дела. Заклеймит лесник поленницы, вскочит на оседланного меринка, помашет рукой и был таков — растворится в лесу, будто его и не было. Отец завернет пилу в половик, чтоб она не кусалась, когда понесет на плече домой. Мне на долю выпадет топор, а матери — чайник. И шагаем втроем по тропинке, пока не выйдем к Голой сопке, на торную дорогу. Отец размечтается:
— Шибко хорошо учителем-то, а? Может, в Кыштыме оставят? Вот ведь, мать, дела какие — мы с тобой, считай, темные, а он детишек учить станет. Я-то своего учителя всю жизнь помню. Его давно и в живых нет, царство ему небесное, а я вот как сейчас вижу. Что ни говори, мать, а учитель — всему голова. Все начинается с учителя.
— Ему надо еще в армию сходить. Может, учителей не берут, Минь?
— Берут.
— Что ж армия! — говорит отец. — Тот не мужик, кто не тянул солдатскую лямку. Это ничего, пусть послужит. Лишь бы войны не было.
Некоторое время молчим. Отец разохотился к разговору, хочется ему про меня вызнать все. Спрашивает, усмехнувшись:
— Девчонку-то, небось, подглядел?
— И чё ты, отец, мелешь? Школу еще не кончил, а туда же — девчонками голову засорять. Рано еще.
— Вечно вы такие… В его годы я по вечеркам, знашь, как шастал? И кралю подглядел.
Самой главной летней заботой был сенокос. Отец впряг меня основательно в покосные дела после семилетки. Косил я наравне со взрослыми, сгребал сено и помогал отцу метать зароды. Первое время рядок прокашивал нечисто: оставалась трава. Она особенно заметно выделялась, когда сено сгребали в кучу. Трава цеплялась за грабли, и мать говорила:
— Взять бы эту траву да привязать к твоим волосам. Вот знал бы тогда, как надо косить.
Отец посмеивался:
— Ничего, научится.
Недели за две до покоса в нашем дворе закипала бурная жизнь: стругали новые зубья к граблям, подновляли черенки к косам, шили мешки с лямками, чтоб удобно было нести за плечами, точили топоры, заготавливали продукты. Уходили на неделю, а то и на две.
Покос раскинулся на берегу речки Сугомак. Метрах в ста от берега, возле молодых осинок облюбовали место под становище. Отец быстро обкашивал его. Затем вязали шалаш, накрывая сверху травой. И вовнутрь побольше травы клали, чтобы спать было мягче. Застилали ее брезентом. А если дождь, то брезент перекочевывал на крышу шалаша: тогда никакой ливень не страшен. Шалаш окапывали канавками, чтобы вода не затекала.
Косить сподручнее в дождь или по росе. Не в ливень, конечно, а когда падает с неба мелкая пыльца — и не жарко, и не холодно. Такой дождь зовут мукосеем, а еще — грибным. Трава режется мягче, легче, становится податливее. А для гребли подавай жару, иначе сено сгниет.
Метать зарод — искусство. Надо, чтобы до зимы стоял — не упал и не сгорел. Не в огне, ясное дело, а изнутри. Отец до зимы несколько раз наведывался на покос — для проверки. Сунет руку в зарод и сразу узнает, «горит» или нет. Если руке тепло, значит надо переметывать. Каждый зарод обносили изгородью. С первым снегом для сохатых и диких козлов начиналась бескормица, вот и тянулись они к зародам.
Вывозили сено зимой. Летом трудно: речка, болотистая низина, да и дорога ухабистая. Пока везешь, половину воза растеряешь.
Не любил я собирать готовое сено. Под валками — их у нас называли рядами или рядками — прятались змеи. Трава на солнце сушится, вбирая в себя тепло, — вот змеи и забираются туда, греются. Гребешь, а между зубьями черная лента извивается — гадюка. От одного вида дрожь по телу.
Самое лучшее время на покосе — вечер у костра. Мать готовит ужин, отец отбивает косы или чинит грабли. Я лежу на дерюге и жду, когда в золе поспеет картошка. Печеная — одно объедение, не напрасно песню о ней сложили. Тело одолевает истома, шевельнуться лень. Наработаешься за день-то.
Улеглись сумерки, но небо еще светлое. За осинником, за сосновым редколесьем пиликает гармошка. Сначала что-то неразборчивое, а потом — про Ермака. И вот уже в лесной глуши разлилась песня. Отец прислушивается:
— Кажись, Трифоновы веселятся. Ишь как возгугаркивают.
Слово «возгугаркивают» было у отца любимым, употреблялось оно в смысле «здорово поют». Такого слова не найдешь ни в одном словаре. Есть на Урале слово «возгудать», то есть гудеть. Может, отец это слово по-своему переиначил?