Наш покос от покоса тети Анюты отделяли заросли осинника и бугорок. Страдовала она вместе с сыновьями. Петька тоже жил на покосе. Хотя после болезни работник из него был неважный, но по малым заботам незаменим — носил воду, заготовлял сушняк для костра, варил обед. Его братья приходили на покос с женами. Весело у них вечерами. Мы заглядывали иногда к ним, а они к нам. Уж и разговоров-то! И о волчатах, которых Петька обнаружил в траве, и о диких козлах, которых развелось что-то очень много: ночами спать не дают, рявкают беспрестанно. Впервые услышав в детстве это рявканье, я подумал: «Медведь». К отцу поплотнее прижался, а он спрашивает:
— Ты чё дрожишь, Минь?
— Медведя боюсь…
— Дурачок, где ты медведя-то увидел?
— А это — слышь?
— То дикий козел. Он сам нас с тобой боится.
— Козел? — удивился я. — А чего он так сердится?
— Он не сердится, он подругу к себе зовет. Вот ты выйдешь на улицу, подойдешь к бессоновскому дому и кричишь: «Кольша, айда купаться!» Кричишь ведь?
— Аха.
— А козел выйдет на еланку и ревёт: «Эй, Манька, айда сюда, погуляем малость!»
Многое из того, чему я научился во время скитаний по тайге и горам, на рубке дров и покосе, мне потом пригодилось.
Перед окончанием училища Маргарита Федоровна выхлопотала нам бесплатные путевки в санаторий «Увильды». Нам — это Ивану Иванову, Мишке Зыкову и мне. Поселили нас в одну палату, окна которой выходили на озеро. Берег каменистый, лес подступал почти вплотную. Узенькое пространство между берегом и лесом заполняли дикая малина и крапива. Озеро разметнулось широко, противоположный берег тонул в сизом тумане, и там, на горизонте, горбились лесистые горы. За ними Карабаш, его выдавал шлейф дыма.
Озеро никогда не было спокойным. То по нему пробегала широкая полоса ряби, то перекатывались ленивые волны. Однажды разразилась буря. С утра сильно пекло, а к обеду в карабашской стороне заклубились черные тучи, постепенно наплывая на голубое небо. В какой-то миг они поглотили солнце, и сразу стало сумеречно. С гор суматошно свалился свежий ветер, озеро гневно взбаламутилось, почернело, высоко подняло волны с белой пеной на гребнях.
Мы с Мишкой Зыковым сидели в палате и с тревогой наблюдали за приближающейся бурей. А Иванов торчал на берегу, взгромоздившись на камень-валун. Белая рубашка его трепетала, волосы спутались. Иван глядел в почерневшую даль озера и, казалось, не собирался уходить. Волны с гулом обрушивались на берег, яростные брызги доставали Ивана. Но он только отмахивался. Мишка сказал:
— Дуралей! Простынет же!
Черную тучу зигзагом прожгла молния. На землю обрушился оглушительный раскат грома, задребезжали стекла, будто в горах случился мощный обвал. Хлынул остервенелый ливень, и от его брызг поседела земля.
Иван скатился с валуна и припустил к корпусу. Мишка потер руки:
— Ага! Проняло!
Иван влетел в комнату мокрый до нитки. Весело глянул на нас: чудики, прячетесь от такой прелести. И возбужденно заявил:
— О, косматая буря! Когда еще увидишь такую?
— Бррр, — поежился Мишка. — Нашел тоже радость.
— А что? В застое красота? В стоячем болоте? Нет, мне больше нравится буревестник!
— Ладно, — махнул рукой Мишка. — Философ! — И снова взялся за книжку. Иванов подошел к нему, поглядел на обложку и задумчиво проговорил:
— «Фауст». Вечер в конце августа, Зыков читает «Фауста», — хотел еще что-то добавить, но поежился и принялся снимать мокрую одежду.
Наступила педагогическая практика. Посещали уроки в начальной школе, наблюдали, как ведет их опытная учительница, мотали на ус. Потом готовились сами. Ох и волновался я, когда шел давать первый урок! Встал у стола, раскрыл конспект и никак не могу глаз от него оторвать. А полагалось держать в поле зрения весь класс. На меня внимательно смотрели тридцать пар требовательных ребячьих глаз, присутствовали на уроке сокурсники и руководитель практики, и я терялся, вел урок как во сне, механически. Очнулся после спасительного звонка. Приятным сюрпризом оказалась оценка «хорошо», поставленная мне руководителем практики.
В апреле началась десятидневная педагогическая практика в сельских школах. Меня послали в село Кузнецкое, а Иванова в расположенное рядом Губернское. В общем, по-старому говоря, попали мы в Тютняры. Есть в Саратовской области речка Тютняры. Два века назад вывезли заводчики из тех краев крепостных крестьян и поселили вблизи Кыштыма. Те первые поселенцы назвали деревушку по имени родной реки. Со временем она разрослась — стало три больших села, которые прижимались друг к другу и носили общее имя — Рождественское. После революции каждая деревушка стала автономной, со своим названием — Кузнецкое, Губернское и Беспаловка. Но кыштымцы упрямо не хотели воспринимать их порознь и вернули старое имя — Тютняры.
Меня прикомандировали к школе села Кузнецкого. Директор, узнав, что знакомых у меня здесь нет, предложил для ночевок свой кабинет. Там стоял шикарный диван с высокой спинкой, в которую было вмонтировано овальное зеркальце. Класс, отданный мне на десять дней, вела молодая учительница, года на два меня старше. Звали ее Анной Ивановной. Официальные отношения у нас как-то сразу не сложились, я стал называть ее просто Нюсей, конечно, не при детях. Она меня тоже звала по имени. Нюся чертовски походила на артистку Макарову из кинофильма «Учитель», который только что победно прошествовал по экранам страны.
Нюся постоянно присутствовала на моих уроках, это входило в ее обязанности. Сядет на заднюю парту, подопрет ладонями подбородок и глядит на меня во все глаза. Вначале я смущался, но вскоре привык. Прошел день, второй, и я почувствовал, что со мной происходит что-то странное. Родилось тревожное, но приятное беспокойство. Оно исчезало, когда рядом появлялась Нюся. Тогда настроение повышалось до самого верхнего уровня. Невиданное дело — я потерял сон. С вечера вроде засну на скрипучем диване, а среди ночи проснусь, будто кто-то меня в бок двинет, и до утра не могу глаз сомкнуть. Думаю только о Нюсе. Прямо заноза в сердце. Неужели влюбился? Приехал на практику, а на третий день уже готов…
Мы часто оставались после уроков вдвоем в пустом классе, и она журчащим голоском выговаривала мне, как неважно я на этот раз провел урок, или, наоборот, не скупясь, хвалила мою находчивость и изобретательность. Слушать ее было приятно. Светло-карие глаза не просто светились, они мерцали: то вспыхивали синевой, как горы, то золотисто загорались, то почему-то темнели.
На улице бушевала весна. Быстро унесло в ручьях снег, просохла от грязи улица. У завалинок, из-под камней, на солнцепеке, высунулись первые зеленые перышки травы. Солнце раздольно гуляло в голубом чистом небе. За деревней звенели жаворонки.
Расхрабрившись, я предложил Нюсе проводить ее домой. Она испуганно замахала руками — что ты, что ты! Увидят деревенские, что скажут? Деревенских нравов я тогда не знал. А было так: пройдется парень с девушкой на виду у деревни, сколько потом пересудов! Гляди-ко, скажут, учительница подцепила заезжего, а он возьмет да умыкнет ее. А ведь на нее виды имеет Сашка Беспалов или кто-то еще. Парень-то видный, не чета этому дохлому шкетику из города. Ай-яй-яй!
Хорошо уж и то, что Нюся не торопилась уходить домой после уроков. Горько думалось: по обязанности остается, разъяснить мне, что к чему, а не потому, что ей так хочется. Поначалу разговоры наши касались лишь уроков и школы, но постепенно круг тем расширялся — стали говорить о разных разностях. Выявились общие интересы. Она зачитывалась Жюлем Верном, я тоже. Ей по душе пришлась песенка Кости из кинофильма «Человек с ружьем», мне тоже. Но что меня окончательно сразило — она умела рыбачить и частенько летом пропадала на озере с братом. Вот это да!
Как-то очень поздно закончился педагогический совет. На землю упала густая весенняя тьма. Земля черная, луны нет, а о фонарях здесь и понятия не имели. Учителя разошлись, а Нюся замешкалась. Я обрадовался — сегодня-то можно проводить? Она согласилась.
Медленно шли по тихой деревенской улице. Ни души. Окна в домах светятся тускло, большинство вообще закрыты ставнями. Держал я себя скованно, как-то испуганно даже, болтал всякую чепуху. Самому за себя было стыдно. Да возьми же себя в руки, дуралей! Чего ты боишься, никто же нас не видит. Возьми девушку под руку. А вдруг она отдернет руку, тогда что? Конфуз! Все же набрался храбрости, опасливо просунул свою руку под ее локоть и замер — выдернет? Локоть ее дрогнул, замер, и я почувствовал, как она прижала мою руку к своему теплому боку. Даже голова пошла кругом. И до самого ее дома оба радостно молчали, но осталось такое впечатление, будто мы наговорились досыта.
Десять дней пролетели незаметно. Я обещал Ивану навестить его в Губернском, но так и не выбрал времени. Перед тем, как отправиться домой, нашел его. Но он возвращаться не торопился. Хотел еще пожить денек-другой у приятеля, поохотиться: как раз открылся весенний сезон.
Когда я уезжал из Тютняр, Нюся, сославшись на занятость, ушла домой. Вздохнув, я прихватил чемоданчик и зашагал по кыштымской дороге. Автобусы тогда не ходили, попутной подводы не подвернулось.
Был конец апреля. Ярко зеленели озими. Набухли коричневые почки на березах. На полянах голубели фиалки, нежились на солнышке желтоватые подснежники на мохнатых ножках. Вовсю заливались жаворонки. Запрокинул голову, разыскал глазами одного. Жаворонок, мелко перебирая крылышками, толокся на одном месте и пел звонко, серебристо.
Хорошо! Выбрал посуше поляночку, лег на спину, приспособив чемоданчик под голову, и окунулся в немыслимую глубину весеннего неба. К вечеру попаду в Кыштым, и ладно.
Так кончилась моя педагогическая практика. С Нюсей я больше никогда не встречался. Жизнь потекла своим чередом.
Мы упивались фильмами о гражданской войне: «Чапаева» и «Мы из Кронштадта» смотрели по нескольку раз. Нашим литературным кумиром был Павка Корчагин. Книга появилась, когда я учился еще в семилетке. На зимних каникулах заглянул в школу и увидел объявление: «Сегодня состоится коллективная читка книги Н. Островского «Как закалялась сталь». Васька Силаев фыркнул: