— А фашистов не боитесь?
— Оно, конечно, оторопь берет, не без этого. Да у нас тут леса. К нам они еще не совались. Больше пока снуют по городам и дорогам. Да и прицел у нас теперь есть, что делать.
— Какой?
— А вы разве не знаете? — председатель достал из внутреннего кармана пиджака помятую, потертую в сгибах газету. — Сталин выступал.
То была «Правда» от 3 июля 1941 года.
Скитаясь по лесам и болотам, не имея правдивой информации (слухам мы не верили, потому что исходили они от фашистов), мы и не представляли во всем масштабе бедствия, которое обрушилось на нашу Родину. Текст выступления Сталина читал вслух сам Иванов, мы жадно ловили каждое слово. Сталину народ верил и знал: как он сказал, так и есть, так и будет.
Тяжко, скорбно было на душе, когда узнали, как плохо складывалась обстановка. Но, с другой стороны, высветились, стали конкретными задачи — бить беспощадно врага на фронте, создавать партизанские отряды в его тылу, налаживать производство оружия и продовольствия на востоке страны.
Самое страшное — неведение. Оно рождает панику, лишает человека воли к сопротивлению, парализует активность. Хорошо, если в критические моменты оказываются рядом люди, подобные полковому комиссару Скрипнику или волевому командиру, называвшему себя Ивановым. Человеку легче, когда он понимает, что происходит вокруг, ясно определяет свое место и роль в событиях. Безысходность возникает от неведения. Во всех других обстоятельствах безвыходных положений нет.
Рейд по белорусским лесам мы завершили в середине июля в Гомеле. Буйствовало лето. Город жил напряженной прифронтовой жизнью. На улицах встречались в основном военные. Ни страха, ни растерянности. Иногда высоко в небе пролетали вражеские бомбардировщики, случались и воздушные налеты — бомбили мост через реку и железнодорожную станцию. Но стервятников встречал огонь зенитной артиллерии такой плотности, что чаще всего они сбрасывали бомбы беспорядочно, не нанося ощутимого ущерба объектам.
Разместили нас в Ново-Белицах в сосновом бору, на формировочном пункте. Иванов тепло попрощался с нами, перед строем выразил благодарность за мужество. С тех пор я его не встречал. Но в Ново-Белицах окончательно убедился, что человек этот большого полета. Даже начальник формировочного пункта, пожилой полковник, тянулся в струнку, разговаривая с ним.
В Ново-Белицах раздобыли карту Белоруссии и по ней проследили путь, который проделали. Прорыв был осуществлен недалеко от Слонима. Потом отряд двинулся несколько южнее. В конечном итоге оказались на станции Старушки и через Речицу вышли к Гомелю.
На формировочном пункте скапливались и те, кто выходил из окружения, и вновь мобилизованные, в основном, белорусы. Мы, вышедшие из окружения с Ивановым, держались особнячком, потому что были спаяны товариществом, рожденным во время опасных скитаний по лесам.
Изредка из штаба пункта приходил командир, худощавый высокий капитан, и спрашивал:
— Танкисты есть?
Танкистов не оказывалось.
— Связисты?
Связистов набралось пятеро. Штаб распределил их по формирующимся частям. Про пехотинцев не спрашивали.
Однажды, набравшись смелости, я обратился к капитану:
— Можно, товарищ капитан, по личному вопросу?
— Слушаю.
Коротко рассказал, что я учился на военно-политических курсах. Он заинтересовался и обещал доложить начальству. В штабе меня принял батальонный комиссар и потребовал документы. А они остались в сумке комсорга Ильичева. Где он теперь? Батальонный комиссар огорчился, сказал, что он лично верит мне, но без документов ничего сделать не может. Тем более, что мой рассказ подтвердить некому.
Отряд с каждым днем все редел: уходили в формирующиеся части бойцы всех специальностей. Зато пришло пополнение из нового призыва.
…Как-то сухощавый капитан, — фамилия его была Белый, — скомандовал построение. Появился незнакомый майор среднего роста, широкоплечий, с сердитыми темными глазами. Назвался Славниным. Закинув руки за спину, сказал:
— Вы вливаетесь в воинскую часть 180 ВПС. Ваше подразделение называется СТАПРО-25, проще говоря, старший производитель работ. Вопросы?
— Имеются!
— Давай!
— Красноармеец Иманкулов. Воевать будем или не будем?
Строй заволновался. Действительно, какое-то непонятное наименование у части. Какие тут работы, если война? Воевать надо, а не работать.
— Отставить разговоры! — повысил голос майор. — Вопрос не по существу. Сейчас воюют все. Любая часть имеет свое назначение. Есть еще вопросы? Старшина!
— По вашему вызову! — старшина возник перед майором, приложил руку к пилотке.
— Гражданских обмундировать! Сегодня же!
— Есть!
— Капитан! Разбить поротно и повзводно, распределить командиров!
— Слушаюсь, товарищ майор!
— Завтра, товарищи бойцы, выступаем к месту дислокации. Готовьтесь сейчас, потом времени не будет.
А что нам готовиться? Только подпоясаться. Новобранцам — это да. А мы хоть сейчас готовы в путь, не привыкать.
Когда майор ушел, капитан взял бразды командования в свои руки. Сразу осведомился:
— Повара есть?
Из строя робко выступил широкоплечий мужик лет тридцати пяти — тридцати восьми, широколицый, с глубоко запавшими глазами.
— Кто такой? — строго спросил капитан.
— Та я жа повар.
— Фамилия?
— Богданович.
— Красноармеец Богданович, — поправил капитан.
— Хай буде так. Можно вопрос?
— Спрашивай.
— Нада два повара. Аднаму тяжко.
— Где его взять?
— Есть втарый, товарищ командир. Слухай, Жлоба, шагай до мене.
Рядом с Богдановичем встал такой же коренастый мужик, у которого румянец разлился во всю щеку, будто он только что побывал на крепком морозе.
Командиром нашего взвода стал младший лейтенант Самусев, щупленький, невзрачный, но удивительной душевной чистоты человек. Мы с ним сошлись сразу. Попал к нам и казах Иман Иманкулов.
Выступили из Ново-Белиц с восходом солнца. За недельное пребывание здесь изрядно отдохнули — в наряды нас не посылали, учений не проводили, а кормили хорошо.
В путь вышли с добрым настроением, готовые отмахать любое расстояние. По лесному бездорожью и по болотам шагалось куда труднее, чем сейчас по гладкой дороге. А главное — не надо опасаться нападения. Новички поначалу старались не отставать, но не смогли выдержать нашего темпа, запросили привала. Они далеко растянулись по дороге: один мозоль натер, у другого нога подвернулась, у пятого в пояснице стрельнуло. А солнце пекло немилосердно, фляжки не успевали наполнять у редких колодцев.
Майор уехал вперед на полуторке. Кузов ее крыт фанерой, обитой черным дерматином.
Миновали Ветку, к вечеру добрались до деревни Яловка. Мазанки, почерневшие бревенчатые избы. Перед ними сухая, без растительности земля. Редко где под окнами зеленел тополек или сиротливая рябина. Главной достопримечательностью деревни была церквушка. Обшарпанная, с облезлой штукатуркой. Единственный куполок лишился небесно-голубого наряда, из него выпирали серые ребра.
Внутренность церкви пугала гулкой пустотой. На месте амвона — сцена: был здесь клуб. В нем нас и поселили. Сколотили нары и пирамиду для оружия. Зажили непонятной для военного времени жизнью. Стерегли штабную избу, полуторку и три пароконки. По вечерам ходили на посиделки — в деревне было много девчат. Стекались за околицу, и закипало веселье. Правда, веселились девчата с грустинкой: их женихов-кавалеров подмела мобилизация, а мы народ пришлый, сегодня здесь, завтра там. Песни пели, частушки и в круг плясать ходили, а в глазах все равно грусть. Молодость звала веселиться, а воина горчинкой отдавала.
Никто нам не мешал, и никто не прижимал. Майор Славнин в деревне бывал наездами, капитан мотался по соседним деревням, встречался с местными властями. Наш комроты сутками просиживал за шахматами: подобрал напарника и резались в своё удовольствие. Старшина горько вздыхал: такие порядки его злили.
— Солдат от безделья портится, — ворчал он. — Коль нет дела, то надобно выдумать его.
Нам, кадровым, такие порядки и в самом деле казались странными. Незадолго до войны в армии ввели новый дисциплинарный Устав. Отлучка без разрешения даже на несколько минут сурово наказывалась. Особо провинившиеся отсылались в дисциплинарный батальон. Для нас время, проведенное в армии до войны, не прошло даром — научились ходить по струнке. А в Яловке жили, как хотели. В казарму могли и не приходить. Мы с Самусевым, например, несколько ночей провели в окраинном домике.
И неизбежно грянул гром.
Ночью над Яловкой появился вражеский самолет. Летел низко. За деревней, где в пойме речушки буйно росли кусты, сбросил парашютистов.
Самолет приметил дневальный. Он подремывал у дверей казармы, а тут приспичило выйти по нужде. Услышал гул самолета. Ночь была не ахти какая темная, небо узорчато переливалось звездами. Черный силуэт самолета хорошо просматривался на фоне Млечного Пути. Дневальный задержал на нем взгляд. А когда из самолета посыпались белые парашюты, шесть он их насчитал, сообразил, что дело принимает серьезный оборот и поднял тревогу. Но половины бойцов не оказалось на месте. Комроты Ушаков помчался к пойме с теми, кто подвернулся под руку. Я был в их числе. В опустевшей казарме остался один дневальный.
Видимо, парашютисты были уверены, что далеко окрест никаких воинских частей нет, и потому не приняли мер предосторожности. Мы обнаружили их по белым пятнам парашютов, лежавших поверх кустов: не успели убрать или просто не торопились, считая себя в безопасности. Пока диверсанты собирали и прятали парашюты, пока о чем-то совещались, командир роты Ушаков расставил бойцов в окружение.
Когда шестеро парашютистов — они были одеты в форму бойцов Красной Армии — выбрались из кустов, Ушаков крикнул:
— Хенде хох!
Немцы остановились, явно растерянные.
— Болтай, болтай, — сказал один из них. — Мы свои!
— Руки вверх! — скомандовал Ушаков.