На линии фронта сосредоточивались свежие войска — формирования из уральцев и сибиряков. Они и начали наступление под Москвой и здесь, под Ельцом. А нас вывели в глубокий тыл. Новый 1942 год встречали в Тамбове. Сводили нас в баню, выдали теплое белье и новое обмундирование. Первое января объявили нерабочим днем. Как и положено, в двенадцать часов ночи выпили наркомовские сто граммов за победу в новом году. И весь день всласть отсыпались.
Разгром фашистов под Москвой укрепил уверенность в победе. «Наше дело правое — враг будет разбит!». Эти слова жили в каждом из нас. СТАПРО-25 основательно втянулся в строительство оборонительных рубежей. В штабе появилась группа специалистов, которая разрабатывала схемы укрепрайонов. Другая группа организовывала дело на местах по чертежам, изготовленным первой. А третью составляли солдаты и сержанты, занятые охранной службой. Потом ее значительно сократили.
Штаб части обосновался на станции Волово, что в Тульской области. Район сооружения оборонительных рубежей простирался на сотни километров — по Непрядве до Дона, по Красивой Мече до Ефремова и чуть дальше. На работы мобилизовали гражданское население.
Майор Славнин решил, что мое место в штабе. Имелась такая должность: старшина-писарь. Подчинялся я интенданту третьего ранга Косткину. Это был пожилой человек, повидавший в жизни всякого, превосходный бухгалтер. Несложное финансовое хозяйство не особенно его обременяло, если учесть, что над ним было еще начальство — начфин части. Косткин доверчиво рассказывал мне о себе, жаловался на жену, даже в разлуке не мог забыть обиды, хотя признавал, что и его вины тут много: основательно прикладывался к рюмке.
Командир нашей части до войны служил в Минске, попал в окружение, сам выбрался, а семья осталась в оккупации. Говорили, что жена и дочь его погибли при бомбежке.
Земляком майора был красноармеец Иванов (везет мне на Ивановых!). Звали его Вениамином Николаевичем. С майором они были полными тезками. Иванов имел высшее инженерное образование, но почему-то был рядовым.
Руки Иванова всегда были заняты делом, праздным я его никогда не видел. Раздобыл сломанный немецкий автомат. Разглядывал его внимательно, прикидывая что к чему. Потом презрительно хмыкнул, и через несколько дней автомат восстановил, отдельные части сам выточил. Иманкулов и я сменились с дежурства, пришли в хату, в которой квартировали. Собрались отдыхать, но появился Иванов. Он часто к нам заглядывал, а точнее, не к нам, а к хозяйке, ядреной смазливой солдатке. Принес с собой автомат, чтоб похвастаться, какую сотворил стоящую вещь. Улыбнулся хозяйке, благосклонно принимавшей его ухаживания. Присел на лавку и стал объяснять, как ему удалось восстановить «шмайссер». И невзначай нажал спусковой крючок. Грянула очередь, пули впились в тесовый, выскобленный до желтизны потолок, образовав черные оспинки. Хозяйка с перепуга брякнулась на пол, мы с Иманкуловым вжали головы в плечи, у Иванова вытянулось и побелело лицо. Когда шок миновал и Иванов понял, что вреда никому не причинил, он вымученно улыбнулся, пробормотал:
— Не надо пугаться. Маленькая проба машинки.
Служил у нас славный парень — старшина Кравченко. Спокойный, всегда ко всем доброжелательный. Перед войной он закончил технический институт. Трудолюбивый и безотказный, Кравченко мог просидеть за чертежной доской и двадцать четыре часа. Никогда не вздохнет, не пожалуется на перегрузку. Славнин правильно рассудил, что старшина пригоден для более сложной работы, аттестовал его на младшего лейтенанта и послал строить укрепрайон на Красивой Мече.
Какое-то время мы с Кравченко квартировали у одной хозяйки. Парень он был душевный и привязчивый. Рассказывал о своей матери, которая осталась по ту сторону фронта. По его словам выходило, что мать его самая красивая и нежная, лучше ее и женщин на свете нет. Парни его возраста редко так говорят о родителях, стесняются, — сами, мол, взрослые, что вспоминать папу и маму. А Кравченко мог говорить о матери неустанно, и слушать его было одно удовольствие. Я подпадал под обаяние его певучей речи, в которой очень славно перемежались русские и украинские слова, и думал о своих родителях. Иногда он вполголоса пел украинские песни, задушевные, раздольные.
Когда Кравченко уехал в укрепрайон, пусто стало в нашей хате. На что Иманкулов, уравновешенный, отрешенный от житейских переживаний, и тот скучал без Кравченко. Редкие его наскоки в штаб были для нас праздниками. Бывало, не ложились до рассвета — говорили и говорили. Иногда он привозил с собой бутылку горилки, и тогда беседы становились еще откровеннее.
Однажды Кравченко стал собираться раньше обычного. Мы попрощались в штабе, и он заспешил на станцию. Как раз прибыл эшелон, и на нем Кравченко рассчитывал добраться до места. В это время на станцию налетели «юнкерсы». Бомбежка была жестокой, много вагонов покорежило, сгорела цистерна с бензином. Кравченко не вернулся в штаб, хотя эшелон не ушел, и мы бросились его искать. Нашли на тормозной площадке одного из вагонов. Махонький осколок угодил в висок.
Похоронили Кравченко на станционном бугре под березой. Славнин у могилы стоял ссутулившись и не мог одолеть слез…
Я стал регулярно получать письма из дома. Трудно на родине, голодно. Умер Кирилл Германович Ржаников, наш любимый преподаватель. От его сына Юрия не поступало никаких вестей.
Обязанности у меня были несложные. Прямо скажу — скучные. Выписывал накладные, вел учет войскового имущества, сводил, как иногда острил Косткин, сальдо с бульдо. Еще майор обязал меня вести строевые занятия со штабными работниками. Народ был разный, но в большинстве глубоко штатский, им раньше строевая подготовка и не снилась. А звания у всех офицерские — лейтенанты, интенданты, воентехники.
Каждый день по утрам строились во дворе штаба. Я учил их шагать в строю, парадно печатать шаг, правильно приветствовать начальство и подчиненных. Все они старше меня, некоторые в отцы годились. Меня брала робость — а ну не так в горячке прикрикнешь, обидятся еще. Как-то Славнин понаблюдал со стороны, как маюсь я со своим воинством, и потом хмуро сказал:
— Смелее, сержант, смелее! Представь, что перед тобой новобранцы.
— Слушаюсь, товарищ майор!
— А из новобранцев пыль выколачивают круто, по себе знаешь. Так что не робей!
Скоро эти занятия прекратились. Майор решил, что довольно мне копаться в бумажках, и сделал из меня связного или фельдкурьера, как хотите, так и называйте. Теперь в штабе я стал гостем. Мотался по укрепрайонам, случалось, ездил с пакетами и в штаб фронта. Транспорта, само собой, у меня не было, иногда на ближние расстояния давали воронка, седлал его. А на дальние пробивался попутными. Пистолет на боку, полевая сумка с пакетом через плечо, в руках плащ-палатка. Появишься на контрольно-пропускном пункте, предъявишь командировочное предписание и ждешь попутную машину. На КПП хозяйничали девушки, серьезные — не подступись — и исполнительные. Но попадались и словоохотливые. С такими время короталось быстро.
Поездами пользовался редко. Пассажирские почти не ходили, а в воинские эшелоны устраиваться не резон — они катили напролет, там, где надо, не сойдешь. Однажды спрыгнул на ходу и чуть не сломал ногу.
В лето сорок второго поколесил я немало. И где! Непрядва, Куликово поле, Красивая Меча, заповедные тургеневские места. Разве я когда-нибудь предполагал, что судьба поднесет мне такой подарок? Обидно, что к встрече с этими местами я был подготовлен неважно. Хотя «Записки охотника» прочел запоем, по программе одолел роман «Отцы и дети». Но наш литератор Маргарита Федоровна, увлеченная натура, больше нажимала на стихи, а проза текла как-то мимо.
Осенью закипели бои под Сталинградом. Каждый из нас, вся страна, весь мир пробуждались с одним вопросом: «Как там, на Сталинградском направлении? Как Сталинград?» Я написал рапорт и отнес майору Славнину — просил отправить в Сталинград. Но Славнин сделал вид, будто никакого рапорта не получал. Я написал второй. Результат тот же.
Осенью командировок не стало. Мне, как и другим бойцам, вручили большую саперную лопату и направили строить дзот. Дали мне отделение. Расположились в маленькой степной деревеньке. В хате вместе со мной, как всегда, квартировал Иманкулов и еще один красноармеец.
Погода стояла мерзкая. Зарядили обложные дожди. По ночам иногда подмораживало. Под дзот мы выкопали котлован. В овражке напилили бревен для наката. Дуб пиле поддавался туго, а сроки подгоняли. Вечерами, уставшие и голодные, собирались в хате. Хозяйка затапливала русскую печь, благо, дров мы ей напилили на целую зиму. При красном мерцающем свете печи ужинали. Блаженство разливалось по телу — тепло от печи, и от ста наркомовских граммов, и от вкусного кулеша, который мастерски, не хуже Богдановича, готовила хозяйка.
Во вторую неделю котлован покрыли бревнами, смастерили амбразуру. Принялись за внутреннюю отделку: забирали жердями стенки, чтобы не сыпалась земля. В разгар рабочего дня прибыл посыльный и передал мне приказ: немедленно явиться к майору Славнину. Легко сказать немедленно: до штаба километров пять.
Добравшись, доложил майору по всей форме. Славнин разрешил сесть, и только после этого я обратил внимание на незнакомого капитана. Он сидел на табуретке возле стола и тщательно рассматривал ногти на своих тонких и нервных пальцах, будто и не было на свете занятия, более важного. Я умостился на лавке напротив капитана. Майор занял место за столом.
— Именно этот сержант, — усмехнувшись, сказал Славнин, — и бомбит меня своими рапортами.
— Вы кадровый или по мобилизации? — спросил капитан, устремив на меня острые зеленые глаза.
— Кадровый.
— Где служили?
— В 10-й армии, 86-й стрелковой дивизии, 287-м стрелковом полку.
— В окружении?
— Был. Под Слонимом. Выбрался в Гомель.
— В плену?
— Никак нет.
— Родом?
— С Урала.
— Родственники на оккупированной территории остались?