Несмотря на то что это место сложно было назвать садом в привычном понимании этого слова, это всё-таки был он. Аметистовый сад. Вот только есть ли у него хозяин, как у всех садов?
– Ой, подождите! Кажется, моя свеча затухает, – раздался голос Мелихор снова. Она то и дело отставала из-за того, что её косы, растрёпанные, цеплялись за что ни попадя.
– Она не может затухать, – ответил ей Солярис раздражённым тоном, удерживая свою тыкву на уровне лица. Свет, падающий из неё, стачивал его скулы и разливал по волосам жемчужный блеск. – Мы прошли от силы полчаса. Проверь, поступает ли воздух. Возможно, ты смолы перелила. Мелихор… Мелихор?
С тех самых пор, как мы оказались в сиде, она не могла пройти и минуты в тишине. Потому её молчание на зов Соляриса удивило нас всех. Я обернулась первой…
И обнаружила, что Мелихор нигде нет.
– Ма’шерьят!
Крик Соляриса прокатился по саду эхом. Он оттолкнул в сторону Кочевника, машущего топором на лезущие в глаза ветви, и вернулся на несколько шагов назад, к овальной арке из двух сросшихся деревьев, похожей на ушко иголки. Там, под сенью их листьев, валялась затухшая тыква, из отверстий которой сочились смола.
– Мелихор! – позвала и я, закружившись по саду на пару с Кочевником и Тесеей.
Хор наших голосов разбудил всю рощу, заставив невидимых птиц беспокойно захлопать в небе крыльями, но Мелихор всё не откликалась. Ужас покрыл лицо Соляриса мелом. Мечась из стороны в сторону, порыкивая проклятия и впервые не скрывая того, как сильно он боится, что с его семьёй случится дурное, Сол принялся переворачивать каждое бревно и заглядывать в каждую яму.
– Мелихор! Ма’шерьят!
– Куда подевалась эта длинноязыкая? Может, ягоды где увидела и поесть отошла, а? – предположил Кочевник с дребезжащей надеждой в голосе, пнув аметистовые цветы, которые тут же поспешили закрыться и спрятать за лепестками хрупкие сердцевинки. – Дикий! Сейчас я её найду! Эй, змеюка, ты куда подевалась?!
– К… К… К…
Испуганная Тесея так и не смогла вымолвить имя брата, когда, рванув следом за ним в глубь чащи, поскользнулась на его разбившейся тыкве. Та, добротно располосованная топором, попросту не пережила удара об землю, выпав у Кочевника из рук и тут же затухнув, когда и он исчез следом за Мелихор.
– Рубин! Сюда! – гаркнул Солярис, хватая меня за запястье. – Живо в круг! Не дайте своим подсвечникам угаснуть!
Так вот оно что… Это имела в виду Дагаз, когда говорила, что нам не пройти через Аметистовый сад? Значит, тыквенных голов оказалось недостаточно – нужны головы настоящие, человеческие?..
– Всё будет хорошо, – прошептала я не то самой себе, не то Тесее, приобняв ту за плечи одной рукой, когда мы с Солярисом встали посреди рощи спина к спине. Все выставили тыквы перед собой, едва удерживая их дрожащими пальцами за крошащиеся корешки. Я вглядывалась в длинные тени, что они отбрасывали, но не видела ничего, кроме внешне безобидных аметистовых цветов, прекрасных и острых. Отчего-то мне вспомнился Рубиновый лес: тот выглядел кровожадно, но чужой крови на самом деле вовсе не жаждал. А вот с Аметистовым садом, похоже, всё было в точности наоборот…
– Прости, – прошептала я Солярису, чувствуя его острые лопатки своей спиной. Жар, который он источал, подпитываемый страхом и злостью, смог бы растопить даже фирн Меловых гор. – Я думала, тыквы помогут… Этот лес… Сад… Совиный Принц сказал, что здесь «гниёт любовь богов среди цветов». Он не объяснил, что именно это значит, но теперь я поняла: это усыпальница. Усыпальница богов! Те ро, о которых говорила Дагаз… Должно быть, они… стерегут, баюкают… А мы…
– Успокойся, – велел мне Солярис коротко и хлёстко, и я вдруг поняла, что действительно едва не позволила себе удариться в истерику. Голос уже сорвался. – В том, что мы попали в западню сида, нет ничьей вины. Нужно придумать, где раздобыть побольше света… Думаю, всё дело в нём. Это же не…
– Солярис?
Раздался глухой треск. С таким звуком яблоня сбрасывает перезревшие плоды в конце лета. И с таким же звуком падают пустые тыквы, когда их больше некому держать.
Я повернула голову вместе с подсвечником.
– Сол?
От жара, который грел меня со спины, остался лишь призрачный след. Он тянулся по роще шлейфом, как и запах мускуса, прежде чем ветер окончательно их рассеял. Солярис исчез – моя опора исчезла, – и я пошатнулась, сбитая с ног волной ужаса и тишины.
– Солярис!
Сердце подпрыгнуло к горлу, и во рту сделалось суше, чем в Золотой пустоши. Вокруг нас с Тесеей не осталось более ни души. А аметистовые цветы, потревоженные Кочевником, вновь распустились… Прекрасные и неувядающие, они неожиданно развернулись к нам, а не к небу, и я почувствовала на себе тысячу взглядов, забирающихся под кожу вместе с животным страхом. Всё застыло – звуки, мы, звёздные спирали в вышине. Предчувствие беды свербело в грудине, но ничего не происходило. Только Тесея, мелко подрагивая, что-то мычала над своей тыковкой, будто уговаривала её не угасать. Мы так долго суетились и бегали друг за другом, что её лыко уже дотлело наполовину, как и моё. Если роща не затушит пламя, то рано или поздно это сделает время. И мы больше никого не найдём – даже самих себя.
– Спокойно, Тесея, – сказала я тем не менее, крепко вцепившись пальцами одной руки в шов на её платье, а другой – в свой тыквенный корешок. – Сейчас мы что-нибудь придумаем. Сейчас, сейчас…
– К… К…
– Что такое?
– Кар.
Тесея всхлипнула, задрала вверх веретено, как указатель. Немного подвинув её в сторону, я подняла свою тыкву выше, прокладывая дорожку из света между треугольной листвой. Она колыхалась и трещала, раздираемая цепкими коготками белого ворона. Перья его, куцые, распушились, когда птица вытянула шею и пронзительно каркнула, словно передразнивала Тесею.
В этом карканье слышался человеческий смех.
– Ах, так вот оно что… Дагаз, – прошептала я и шагнула ворону навстречу. Страх вмиг растаял, не оставив после себя ничего, кроме слёз, застрявших в уголках глаз, но и они быстро высохли, ибо лицо раскалилось от ярости. «Как жаль, что я не могу стать драконом и выдохнуть её», – подумалось мне в который раз. – Никакие ро здесь не водятся. Это ты похитила моих друзей, Дагаз, а не сад! Покажись, безумная хрычовка!
Ворон захлопал крыльями и перепрыгнул на ветку повыше, отчего мне пришлось поднять тыкву над самой головой, чтобы не упустить его из виду. На миг птица всё-таки скрылась за листвой, а когда мне снова удалось поймать её лучом света, оказалось, что она сидит на дереве вовсе не одна.
– Это не я, – захихикала Дагаз, раскачиваясь на погнутой фиалковой ветке и лелея шест из рябины на своих согнутых коленях. – Это ро. Ро-о-о! Я предупреждала, Бродяжка.
Так вот, значит, что на самом деле шелестело в кронах всё это время! Это Дагаз следовала за нами по пятам и дожидалась удобного момента, чтобы начать пакостить. В подтверждение моей догадки она закаркала, как её птица, словно и впрямь была не в своём уме. Зарычав в ответ волчонком, Тесея вдруг вырвалась у меня из рук, подобрала с земли мелкий камешек и со всей силы швырнула его в Дагаз. Та увернулась, принявшись дразниться и показывать Тесее язык. Её чёрные глаза сливались с чернотой рощи, будто вобрали её в себя и теперь отдавали обратно, заставляя тени наседать и лизать носки наших башмаков.
– Вы все сгинете к Дикому! И ты, и ветер, и дикарь со змеёй паршивой, и род людской, богов не страшащийся!
Я устало вздохнула, качая головой. Даже королевские советы и жалобы Гвидиона о казённых делах не утомляли меня так, как сумела утомить Дагаз всего за один день. Если Сол не ошибся и она действительно была вестницей самой Волчьей Госпожи, то та, очевидно, что-то напутала, когда создавала её. В Круге умалишённым добавляли в напиток по пять-семь капель макового молока, чтобы успокоить их, если те доставляли хлопоты соседям. Определённо, Дагаз тоже не помешало бы такое молоко, вот только у меня его с собой не было. Как и времени церемониться с ней.
Что же делать? Неужели бросаться на безумную старуху с клинком? Или тоже камнями в неё кидаться, пока не слезет и не развеет свой сейд, отобравший у меня друзей?
Шерстяная нить на мизинце съёжилась, заставляя меня зашипеть от боли и поднести ладонь к глазам. Разбухнув, словно от влаги, нить жужжала, посылая пульсации по всей моей руке до самого локтя, будто кто-то дёргал за конец нитки, завязанный под костяшкой узелком. Раньше с ней такого не случалось, но откуда-то я знала, что нужно делать. Точнее, что она хочет, чтобы я делала.
Нить снова дёрнула меня за руку, заставляя выбросить её вперёд, как для удара. Желтоглазая белая птица закричала.
– Хозяин!
Дагаз уронила посох с коленей, и тот покатился по аметистовым цветам, ломая их рогами. Нить же моя вдруг удлинилась и полетела вперёд стрелой, а затем обернулась вокруг шеи ворона хомутом и стащила его вниз. Тот захрипел, захлопал в панике крыльями, пытаясь вырваться и взлететь, но нить из волчьей шерсти, сплетённую вёльвой, только вёльва разорвать и могла. Потяжелевшая и тугая, как стальная цепь, она притянула кричащего ворона мне в руки и связала ему клюв, дабы тот перестал клацать им и пытаться выклевать мне глаза.
– Отдай, отдай! Он мой, – забилась Дагаз в бешенстве. – Хозяин!
Велев Тесее забрать мой тыквенный подсвечник и отойти назад, я зажала под своей грудью птицу так, как зажимали поварихи кур, прежде чем отправить тех на суп. Какое-то время ворон отказывался сдаваться, брыкался и царапал меня когтями, но всё же притих, когда я, совсем отчаявшись, передавила ему шею.
В неметоне Столицы, когда меня похитили, мне пришлось в одиночку драться с разбойником, возжелавшим меня обесчестить… Но даже тогда руки у меня не дрожали так, как дрожали сейчас, когда я боролась с существом меньше собаки и слабее ребёнка. Ворон смотрел на меня круглыми глазами-бусинками и так сильно дрожал, напуганный, что его белые перья начали осыпаться и листьями полетели по ветру. Под кончиками моих пальцев колотилось маленькое сердечко, которое я могла остановить меньше чем за секунду. Для этого нужно было лишь сомкнуть пальцы на тонкой шейке, повернуть до хруста и…