– Ты не посмеешь! – завизжала Дагаз, спрыгнув с дерева на землю вслед за своим посохом. – Ты не тронешь Хозяина!
– Почему это? – спросила я невозмутимо, подняв на неё глаза. Ворон вяло всплеснул крыльями, уже порядком измотанный борьбой, и снова обмяк. – Ты ведь тронула моих друзей. Значит, я тоже могу тронуть твоего. Око за око.
– Нет! – Дагаз вдруг хлопнула в ладоши, отчего аметистовые цветы, немо взирающие на наше противостояние, зажглись по очереди и превратили непроглядную смолистую ночь в фиолетовые сумерки. Я увидела её лицо, исписанное перевёрнутыми рунами, поплывшими от слёз, а затем увидела и то, как шевелятся деревья за её спиной. – Забирай их! Всех до единого забирай! Отдай мне Хозяина!
Тесея ахнула и, поставив наши тыквенные огни на пенёк, бросилась к расступившимся деревьям, преклонившим перед нами ветви. В них, извиваясь, висело трое пленников, связанных по рукам и ногам, – Мелихор, Кочевник и Солярис. Первая раскачивалась полулёжа, как на качелях, второй болтался верх-тормашками, а последний, Сол, напоминал куколку бабочки, подвешенный вертикально и увитый прутьями до самого подбородка. Когда древесные петли разжались, все трое рухнули на землю кучей и принялись отплёвываться от фиолетовых листьев, которыми Дагаз позатыкала им рты.
– Тьфу! Тьфу! Ну всё, бабка, – выдавил Кочевник сквозь кашель, согнувшись над корнями одного из деревьев после того, как его вытошнило. – Отец учил меня на старых топор не поднимать, но если из-за тебя я потеряю благодать Медвежьего Стража, потому что цветов нажрался, считай, ты покойница!
– А мне понравилось, – улыбнулась Мелихор, сидя на траве с ветками, застрявшими в пепельных косах, точно оленьи рога. – Напоминает, как в детстве мама нас всех в окаменевших скорлупках по городу носила. Солярис, ты помнишь? Тебя, самого младшего, мы с Сильтаном тоже по очереди таскали…
– Умолкни, – буркнул тот, стряхивая с помятой одежды листву.
На сколько бы судьба ни разлучала нас с Солом – на пятнадцать минут, час, день или неделю, – каждый раз при виде него я чувствовала себя так, будто вернулась домой из долгого путешествия. Вот и сейчас первым делом хотелось коснуться его, проверить, в порядке ли он, помочь выбрать из волос тот сор, про который он напрочь забыл, оторопев, когда увидел у меня в руках попискивающую птицу. Но…
– А теперь верни мне Хозяина! – взревела Дагаз и затоптала аметистовые цветы босыми ногами, точно капризное дитя, заставив нас всех отшатнуться от неё в сторону. – Я выполнила твои условия, Бродяжка!
– Ещё не все, – сказала я и услышала разочарованный вздох Дагаз, с которым она взмахнула рукой, призывая посох самостоятельно подняться с травы и лечь в её костлявые пальцы. Вот только он, как и сейд, был абсолютно бесполезен сейчас, покуда жизнь ворона по-прежнему находилась в моих руках. Прекрасно зная это, я демонстративно погладила птицу по сгорбленной спине между белых крыльев и решительно заявила: – Проведи нас к Кристальному пику, и верну я тебе твоего драгоценного Хозяина. А до той поры он побудет у меня. Ты же не против провести немного времени в светской компании, правда, птичка?
Птица не колыхнулась, будто решила, что если притворится мёртвой, то я брошу её и отстану. Только жёлтые глаза с маленькими зрачками вращались, внимательно следя за каждым моим движением. На ощупь тельце ворона напоминало камень, до того напряжённым он был, пока я не погладила его ещё раз и не прижала к себе, на этот раз полюбовно, в качестве обещания.
– Извини, – прошептала я ворону, когда мы выдвинулись во главе с покорившейся Дагаз вперёд. – Так нужно. Я не причиню тебе вреда.
Солярис, зашагавший рядом, только хмыкнул: он знал, что мне просто не хватило бы духу придушить ворона, чем я столь уверенно угрожала Дагаз. Ведь пускай характер у него и был скверный – судя по тому, что на моих ладонях алели полосы от когтей, – он не заслуживал смерти. А я уж точно была не той, кто мог бы принести её кому-либо, кроме Красного тумана.
Хотя темнота Аметистового сада больше не лишала зрения, сейд Дагаз – или же её умение находить с фиолетовой рощей общий язык, как его находила с Рубиновым лесом Хагалаз, – всё ещё освещал его недостаточно. Однако я всё равно заметила, куда Сол смотрит – на шерстяную нить, обвитую вокруг птицы поводом.
– Как тебе удалось приручить её? – спросил Солярис тихо, придерживая меня под локоть, чтобы я не оступилась в темноте. Очевидно, в плену у деревьев он прекрасно лицезрел всё, что происходило со мной и Тесеей внизу.
– Не знаю, – ответила я. – Не думаю, что я к этому вообще причастна. Она как-то сама…
– Не она сама и не ты, а Разрушительный град, чтоб её Дикий драл! – донеслись до нас с Солом проклятия Дагаз, и, подняв головы, мы увидели, с какой ненавистью в чёрных глазах она косится на мою нить через плечо. Собрав во рту слюну, она сплюнула её нам под ноги с характерным звуком и ускорила шаг. Ей настолько не терпелось поскорее довести нас до цели, забрать свою птицу и распрощаться, что это были первые и последние слова, которые вечно зубоскалящая Дагаз произнесла с тех пор, как я её «подчинила».
Так, в тишине, изредка нарушаемой лишь ворчанием Кочевника, несущего наши тыквенные огни, прихваченные на всякий случай, мы преодолели ещё несколько лиг. А сад всё не редел и не заканчивался… Тянулся и вдаль, и вширь, бесконечный, как жизнь богов. Мой любопытный взгляд то и дело падал на клумбы аметистовых цветов – их с каждым часом становилось вокруг всё больше и больше. Они следовали за нами, поворачивались, провожая взглядами, от которых щекотало в затылке. Вскоре земля под нами начала вздыматься, образуя холм, и по мере того, как мы всходили на него, в саду начало светлеть. Только свет этот не был ни солнечным, ни звёздным – холодным и голубым, как талый лёд.
И вместе с этим светом, идущим откуда-то из-за деревьев, к нам пришёл вой.
– Тесея!
Кочевник побросал тыквы и кинулся к сестре, схватившейся за голову и повалившейся на тропу ничком. Нить на моём мизинце снова зашевелилась, но не сжалась, как прежде, а, наоборот, ослабла. В следующую же секунду, учуяв это, встрепенулся ворон, пытаясь ускользнуть. Смилостивившись, я разжала пальцы и выпустила его в распростёртые объятия Дагаз, которая тут же отбежала от нас на безопасное расстояние и, оказавшись ещё выше на склоне, загоготала.
– Говорила же, что она идёт! – воскликнула та, но говорила она вовсе не с нами. – Только такая пройдоха и осмелилась бы тыквы ваши себе присвоить! Накажите её, Бродяжку, накажите!
Ледяной свет потускнел, заслонённый фигурой воющей волчицы, вышедшей из чащи. А затем рядом с ней показалась женщина в волчьей маске из червонного золота.
8Волчья стая в совином доме
Сколько творцов, столько и богов». Эту пословицу слышал каждый житель Круга, хотя бы раз побывавший в неметоне, ведь расписывать те божественными портретами могли сразу два, а то и три живописца одновременно. Так, Волчья Госпожа, бывало, изображалась на одной стене девой, а на другой – старухой; седовласой и рыжей; в белоснежных шкурах и в доспехах. Иногда фигура у неё была худой и острой, как рыболовный крючок, а иногда она имела тело круглое, как луна, через которую, по поверьям, взирала на земную твердь. Лишь две вещи оставались неизменными, кочуя из картины в картину, из храма в храм, – волки, окружавшие Госпожу, и золотая волчья маска. Ни один творец не смел покуситься ни на первое, ни на второе, ибо волки – дети её, а маска – единственный лик, который смертные заслуживают видеть.
Сейчас же, воочию глядя на Волчью Госпожу, наблюдающую за нами с вершины пологого холма, я понимала, как далеки людские представления о ней от истины. Как бы эти творцы ни стремились воплотить божественность Госпожи в холст или камень, все как один были обречены на провал. Потому что Госпожа не была ни девой, ни старухой – она была женщиной зрелой, в том самом возрасте, когда детей уже не на руках нянчишь, а в супруги выдаёшь. Она не была ни рыжей, ни седой, а скорее что-то между, когда мудрость оседает на корнях снегом, но к кончикам ещё вьётся дикий огонь. И ни шкуры, ни доспехи Госпожа не носила тоже – только добротный плащ из овечьей шерсти, выкрашенный минералами в цвет тех сумерек, что вились над верхушками фиалковых древ. Из-под него выглядывала одежда, надёжно сшитая, но тоже самого простого покроя, без всяких излишеств. Фибулы и ремни объединяли хангерок с юбкой и сыромятными штанами под ней, образуя костюм одновременно и женский и мужской. Такой же «половинчатой» была причёска Волчьей Госпожи – выбритые виски и длинные косы с осколками жемчуга в них – и даже её голос. Тот легко разгонялся с хриплого шёпота до воя такого же гулкого, каким завывала её волчица.
– Кто вы? – спросила она. Её рука легла волчице на оскаленную пасть, и вой тотчас же утих. – Что делаете здесь, в моих садах? Кем посланы и с какой целью?
Кочевник подхватил бессознательную Тесею на руки и отпрянул назад, к Мелихор и Солярису за спину, прячась от пытливого взора, который пробирал насквозь даже через непроницаемую маску из злата. Точно так же чувствовался и колючий мороз, исходящий от Госпожи, – он напоминал, почему её прозвали не только Матерью сейда, но и Матерью холодов. Она будто вела за собой зиму, как вела и волков, чьи глаза вдруг засветились в темноте среди деревьев. Ни морд, ни тел, ни хвостов видно не было. Только горящие взгляды, которые моргнули – и потухли, стоило Госпоже сделать шаг вниз со склона.
– Так и будете молчать? Речь человечью позабыли? Или вам любо, когда с вас не словом спрашивают, а силой?
– Отвечайте Госпоже, поганки! – подхватила Дагаз, лелея своего спасённого ворона на руках.
Я наконец-то справилась с оцепенением и вдруг поняла, что никто из нас действительно до сих пор не сказал Волчьей Госпоже ни слова. Даже Солярис, обычно самоуверенный, не шевелился. Губы его разомкнулись, брови взметнулись вверх, ресницы дрожали. Мелихор, схватившая Сола под локоть, тоже выглядела потрясённой. Вряд ли она, в отличие от нас, понимала, кто стоит перед ней, но даже ей принять Госпожу за простую вёльву, и уж тем более за обычную женщину, было невозможно. И её маска, и она сама будто искрились неземным блеском. Перед ней хотелось кланяться, опустившись на колени.