ться. Но на деле ни одна мышца не дрогнула на моём лице. Только пальцы заныли, впиваясь в подлокотники стула и оставляя в тех новые полумесяцы от ногтей.
Так вот откуда они здесь…
Ясу знала, на что шла. Она знала, чем порой заканчивается наместничество. Гейс ярлов зовётся «посмертным» отнюдь не без причины. Но если Кочевник силён, как Медвежий Страж, то Ясу, как Медвежий Страж, бесстрашна и храбра. Она наверняка не боялась, когда враги приставили меч к её горлу, и не боится даже сейчас, какой бы тесной и сырой ни оказалась та темница, куда немайнцы загнали её. Ясу продержится, пока я не закончу войну. Ясу пожертвовала собой не для того, чтобы я признала поражение и сдалась.
– Велите Хазару ждать, – сказала я, со скрипом отодвинув стул, чтобы выйти из-за стола, за которым больше не могла находиться. Следом за мной, блюдя условности, поднялись остальные советники. – Пусть соберёт всё свободное войско, без которого туат Ши сможет удерживать оборону, и направит его к границам Немайна, но никаких действий не предпринимает. То же самое распоряжение отправьте ярлу Дайре из Дану.
– Но… Госпожа… – Мидир зашипел от боли, когда попытался нагнать меня у дверей, и я остановилась лишь для того, чтобы придержать его под руку. – Одних наших людей не хватит, чтобы противостоять Фергусу! Если все наши союзники сосредоточат силы на Немайне, то нам больше не на кого будет рассчитывать. Направим всех людей на Фергус, как в игру может включиться Керидвен, и тогда…
– У нас есть ещё союзники. Вернее, скоро появятся, – сказала я мягко и похлопала Мидира по жилистой руке, испещрённой мелкими чёрточками шрамов и старыми мозолями от эфеса меча. Сколько же лет он держал этот меч ради моего отца? Сколько ещё продержит ради меня, если ничего не получится? – Эти союзники и займутся Фергусом. Мы же пойдём на Керидвен.
– Что? Госпожа, я не думаю…
– Остальное вверяю вам, Совет. И да, Гвидион, у нас ведь хватит средств на ещё один пир? Нужно много свежего мяса, фруктов и сладкой выпечки. Только, главное, никакого молока!
Тот захлопал глазами в ответ, и на его лысоватом лбу выступили новые градины пота.
– Пир? В такое время? Мы что-то празднуем, госпожа?
«Передай Мелихор, как проснётся, чтобы на север путь держала и по прибытии Медовый зал к периату подготовила. Она в курсе, что это значит», – сказал Солярис в пустыне тогда, прежде чем меня покинуть, и я послушно передала его напутствие Мелихор слово в слово, как только она проснулась. Тогда же, ещё сонная и потягивающаяся в раскаляющихся лучах солнца, она пояснила: «Периат означает пиршество, которое драконы устраивают для самых важных гостей и по самым важным поводам, например на свадебные смотрины или для примирения враждующих гнёзд. Словом, это выражение благосклонности и признания».
Несмотря на то что я прожила с таким же драконом бок о бок больше восемнадцати лет, да и вдобавок прожила несколько месяцев в Сердце, мне было невдомёк, как этот «периат» должен выглядеть. Поэтому, наказав Гвидиону не скупиться и накрыть Медовый зал столь же богато, сколь он был накрыт в моё Вознесение, я также попросила его отыскать Мелихор и советоваться с ней по всем вопросам вплоть до расположения столов и стульев. Конечно же, он тут же сморщил нос и обозвал её «несносной серой змеёй, которая попортила половину королевского погреба, проделывая в бочках дырки когтями и воруя оттуда солёные огурцы». Однако если с компанией Мелихор Гвидион ещё мог смириться, то новость, что точной даты пира нет и не будет и нам предстоит готовиться наугад, добила его окончательно. Пришлось молча выйти из зала, чтобы Гвидион наконец-то перестал плакать и взялся за дело.
– Госпожа, в чертогах вас ожидают, – сообщил мне Ллеу напоследок, и я ответила ему сдержанным кивком, уже догадываясь, о ком речь.
Совет отпустил меня, но гнетущие мысли и осознание, сколь многое стоит на кону, – нет. Пол словно затянуло липким болотным илом, настолько тяжело мне давался каждый шаг. Я долго бродила – нет, плутала – по коридорам родного замка в поисках чертогов, настолько пленённая тревогами, что несколько раз пропустила нужный поворот и была вынуждена сделать крюк. Четверо хускарлов шествовали за мной в покорном молчании, и лишь скрежет их доспехов разбивал тишину, которой мой некогда весёлый замок зарос, как паутиной. Всё казалось таким знакомым и чужим одновременно, будто я уже не была ему хозяйкой. Отцовское наследие катилось в бездну.
– Ох, драгоценная госпожа! Вы только с дороги, а советники сразу за стол собрания вас усадили?! Только посмотрите на себя! И вы разгуливали по замку в таком виде… Немыслимо! Я сейчас же наберу горячую ванну.
Хускарлы отворили передо мной двери, и я увидела, что спальня ничуть не изменилась за время моего отсутствия. Порядок здесь явно тщательно соблюдали, ежедневно протирали от пыли тумбы и шкафы, а окна открывали, проветривая. Всё лежало на своих местах ровно там же, где и до моего ухода: плащ с узором из кленовых листьев – на спинке кресла, книга с атласной закладкой – на каминной полке, подаренные Солом шахматы из моржовой и китовой кости – на столешнице. Пахло сладкой вишней, ваза с которой стояла у моей заправленной постели, и свежим вереском, чьи пучки, как всегда, лежали на алтаре Кроличьей Невесты, возведённом в западном углу. Там же догорало несколько толстых свечей, расставленных вокруг миниатюрной фигурки из молочного дерева с розовым кварцем вместо глаз. Казалось, глаза эти внимательно следят за женским силуэтом, двигающимся туда-сюда перед подоконником.
Меня приветствовала та же улыбка, какая встречала всегда на протяжении жизни. Только шрамы в уголках губ, стягивающие рот, делали её немного кривой.
– Маттиола, – выдохнула я и упала на колени там же, где стояла, даже не переступив порога комнаты.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы поверить: то действительно она. В нашу последнюю встречу Матти лежала без памяти и сознания, и лицо её кровоточило отовсюду разом, представляя собой сплошь открытую рану. Ллеу обещал, что позаботится о ней, и потому замок я покидала с почти спокойной душой, зная, что он непременно сдержит своё слово. Так оно и случилось: держась одной рукой за свежевыстиранные шторы, которые она развешивала, Маттиола стояла на ногах твёрдо, приветливая, сияющая и здоровая, какой и должна быть. Однако сейд есть сейд – даже он не мог вернуть ей того, что бессердечно отнял у неё Селен.
Не мог вернуть её былую красоту.
Прекрасное лицо с миловидными чертами покрывали тонкие шрамы, будто неаккуратные стежки на платье. Некоторые перечёркивали её брови и веки, а некоторые образовывали кресты, накладывались друг на друга и шли по диагонали. Все до последнего мелкие, не длиннее ноготка, но в таком количестве, что лица Матти было бы невозможно коснуться, не задев по крайней мере один из них. Лечебные мази из мирты и серебряной пыли сделали рубцы гладкими, почти сровняли их с персиковой кожей, но они всё равно блестели в солнечном свете, как шёлковые ленты, и лишали мимику былой подвижности, скукоживаясь. Это даже выглядело больно – и это было больно. Смотреть на Маттиолу и понимать, что я не смогла защитить её.
– Матти, Матти… – Я уронила голову к полу, склонилась перед ней, не находя сил на то, чтобы смотреть ей в глаза. Маленькие каблуки башмаков застучали по полу, но я лишь сильнее угнулась вниз, когда она подошла и обхватила меня руками. – Мне так жаль! Матти, прошу, прости меня. Прости… меня… Прости меня. Прости меня. Прости меня!..
– Рубин, хватит! Довольно! Поднимись, молю тебя. Не хватало ещё, чтобы кто-то увидел, как драгоценная госпожа в ногах у сенешаля ползает.
– Маттиола, прости… Прости! Селен сделал это с тобой из-за меня. Прости!
Я захлебнулась в слезах на миг раньше, чем договорила. Слова, скомканные, утонули в булькающем хрипе. Возможно, из-за этого Маттиола просто не услышала, что именно я сказала, потому что иначе она бы смотрела на меня с ненавистью, а не с той сестринской нежностью, которой на самом деле полнился её взор. Ибо я более не заслуживала ни этой нежности, ни самой Матти, чья сломанная судьба была на моей совести.
– Рубин. – Матти позвала меня тем самым тоном, каким звала когда-то раньше, очень и очень давно, когда я кувырком падала со слишком высоких лестничных пролётов. Хочешь не хочешь, но слёзы на щеках всегда высыхали от этого её тона сами собой. – Рубин, успокойся. Посмотри на меня. Что ты видишь?
Солярис говорил, чтобы я не смела жалеть тех, кто не просил об этом. Чтобы не брала на себя больше, чем уже несу, и чтобы не считала себя центром мира. Сейчас, наконец-то осмелившись посмотреть на Матти в упор, я вдруг поняла, что именно он имел в виду.
Когда-то Матти была прекраснее всех женщин Столицы, которых мне доводилось видеть. Высокородные дамы не жаловали её присутствия на пирах, поскольку в Медовом зале не находилось ни одного мужчины, не оглянувшегося бы ей вслед. Она всегда носила неброские закрытые платья, в которых её грудь казалась меньше, чем на самом деле, и забирала густые лоснящиеся волосы фибулой или гребнем, словно стыдилась того, как добра к ней оказалась природа. Однако в этот раз Матти не скромничала: волосы её, угольно-чёрные, свободно струились до самых лопаток, украшенные изумрудами, которые я всегда разрешала ей брать из моей шкатулки, как и любые другие украшения. В ложбинке под её шеей лежал сапфировый медальон, и свет, преломлённый его гранями, был таким же ослепительно-синим, как и то платье с цепочками вместо рукавов и разрезом на подоле, которое Матти теперь носила. Она словно только-только прибыла верхом на драконе из самого Сердца, где избавилась и от толстых слоёв одежд, и от страхов.
Да, когда-то Матти и впрямь была прекраснее всех женщин Столицы…
И оставалась самой прекрасной до сих пор.
– У меня было два месяца, чтобы обдумать случившееся, – сказала Матти и подогнула под себя ноги. Мы обе сидели на полу, не обращая внимания ни на холод, исходящий от него, ни на приличия. – Какое-то время я не могла понять, что чувствую. Вроде бы злилась. Или пыталась злиться. Горевала. Однако совсем не плакала. Не разбила ни одной посудины и не накричала ни на одного слугу… Это не та злость и не то горе, которые ты представляешь себе. Да, мне всё ещё тяжело смотреть на себя в зеркало по утрам, но вовсе не потому, что я скорблю о своей красоте, а потому, что не узнаю себя. Это другая Маттиола, и с ней мне только предстоит научиться жить. – Она выдержала паузу, от которой мне вконец поплохело, а затем вдруг сказала: – Но не ты создала её, Рубин. Всё, что я помню из того дня, – красноволосый юноша и непомерная боль, от которой даже не получилось закричать. Когда же я очнулась, то первое, о чём подумала: «В порядке ли Руби? За ней ли приходил этот человек? Где она сейчас?» И даже когда я узнала, почему он сделал то, что сделал, я ни разу не допустила мысли, что именно ты несёшь ответственность за это. Ведь ты бы никогда не пожелала мне зла, Рубин. Я точно знаю это. И продолжила бы так считать, даже если ты сама приставила к моему горлу меч.