Юная вёльва захлебнулась кровью, обмякла и завалилась вбок. Так следом за ней рухнули и все остальные вёльвы. По очереди, по цепочке, как шахматные фигурки, по которым щёлкнули ногтем.
Омела взревела. Она успела выбросить в самый близкий к ней костёр щепотку чёрной соли, которая тут же погасила дымящие поленья, и выдернула из волос то, что ещё мгновение назад казалось мне заколкой, – веретено. Повязки опали с её изрезанных рук. Как и Ллеу, вместо пряжи она использовала свою кровь: вспорола острым концом вену под сгибом локтя и заплела новые кровавые нити пальцами. Быстрее, чем Ллеу, задравший рукава и делающий то же самое. Яростнее, чем кто-либо из умерших и по сей день живущих. Такую ярость было не обогнать.
– Из Матти получится хорошая королевская вёльва, госпожа, – улыбнулся он обагрённым ртом, прежде чем упасть замертво под прощальный звон своего чёрного колокольчика.
Ясу, прежде вялая и безучастная, способная бороться лишь с собственной слабостью, вдруг встрепенулась. Неизвестно, что именно придало ей сил: веретено в руках рыдающей Омелы, которое она направила на меня, или же Ясу всё это время притворялась и выжидала подходящего момента, чтобы лев вновь одолел волка. Она толкнула Омелу так сильно, что сбила с ног и её, и затушенную костровую чашу, стоящую на лестничном выступе. Вместе они покатились по ступенькам, и Ясу очутилась на голой земле, разбив себе не только связанные руки, но и лицо.
Я тут же подорвалась к ней, с трудом оторвав себя от тела Ллеу, которого обнимала, надеясь исправить неисправимое. В отличие от него Ясу всё ещё была жива. Я оттащила её подальше от лестницы и поднимающейся Омелы, ищущей своё веретено, которое Ясу незаметно подобрала и теперь крепко прижимала вместе с цепями к груди.
– Омела, – позвала я, выпрямившись среди лежащих тел тех, кого клялась защищать. – Омела… Остановись.
Она продолжала ползать по лестнице в поисках веретена, копошиться израненными руками в высыпавшейся золе и углях под перевёрнутой чашей. Красно-молочную кожу быстро покрыла копоть, белый кафтан почернел, как кружево на подоле и рукавах. Вся Омела словно начала таять, уменьшаться у меня на глазах, лишённая своих вёльв, своего оружия и чести. Мне даже было не нужно обнажать меч, чтобы окончательно победить её. Достаточно было стоять, смотреть и слушать.
– Я пожертвовала всем ради своего туата! – кричала она. – Я пожертвовала отцом, братьями, сёстрами. Собой! – Омела встряхнула руками, усеянными сотнями старых и новых порезов, зарубцевавшихся и безобразных, которые прежде скрывали её широкие рукава. – Волчья Госпожа сама избрала меня! Она явилась ко мне во сне, пообещала конец заморозкам и лишениям, если я сожгу свою семью, если наберусь смелости самой возглавить свой народ. Ибо я такой же потомок Керидвен, как ты потомок Дейрдре. Я тоже королевской крови. Я заслуживаю того, чтобы самой создавать свою историю!
– Может быть, заслуживаешь, – ответила я. – Однако ты умрёшь раньше, чем твоя история запомнится кому-либо, если не остановишься прямо сейчас. Керидвену никогда не быть независимым туатом. Он часть Круга – часть моих владений. А я его – твоя – королева. Условия те же. Верни то, что моё по праву, и я сохраню тебе жизнь.
– Я тебе не верю! – вскричала Омела, и зазвеневшие слёзы разбили её голос на части. – Твой отец то же самое тем ярлам говорил, чьи семьи в конце концов предал огню и мечу! Вы, дейрдреанцы, только это и умеете. Оскверняете Керидвен снова и снова, рвёте его на части, как дворовые псы… Присваиваете себе наши легенды, нашу славу, наши мечты…
Я поджала губы, терпеливо внимая её истерике. Которой не было бы конца и края, узнай Омела, что её туат отныне станет принадлежать драконам. Сообщать об этом, ворошить прошлое в ответ, предаваться взаимным оскорблениям или стыдить Омелу за то, что содеяли её предки, я не собиралась. Не видела смысла. Его не было и в тех распрях, что она учинила. Всё, чего я хотела сейчас, – это поскорее закончить их и вернуться домой. Потому и сказала только:
– Всё кончено, Омела. Оглянись.
И она оглянулась. Бросила попытки найти утерянное веретено, обвела взглядом круг из мёртвых вёльв, в который была заключена, и посмотрела на сидящую за моей спиной Ясу, уже расправившуюся с цепями и освободившуюся. Затем Омела медленно встала на ноги, подошла к краю лестницы с сжатыми кулаками и испачканными лентами, сползающими с них…
И снова упала на колени, рыдая в голос, как дитя.
– Керидвен сдаётся, – выдавила она сквозь сотрясающий её плач. Две белокурые косы развевались на поднявшемся ветру. Тот словно пытался переубедить её, но Омела всё равно договорила: – Я сдаюсь на милость Дейрдре.
Боги, мёртвые и живые, услышали её слова. И драконы, кружащие над городом, тоже. Где-то забил колокол, треснули каменные ворота. Растерев грязными пальцами лицо, я двинулась к Омеле, чтобы её пленить.
– Ты правда оставишь меня в живых? – спросила она хрипло, когда между нами оставалось не больше семи шагов.
– Правда. Ты будешь жить.
Омела вытянулась и встретилась со мною взглядом. По её порозовевшим щекам ещё бежали слёзы, пухлые губы были слегка приоткрыты. Это невинное выражение, вызывающее жалость, навеки застыло на её лице, когда голова Омелы вдруг сорвалась с плеч и запрыгала по ступенькам к моим ногам.
– Прости, госпожа, – повинился Селен. – Но она с такой злостью смотрела на тебя! С такой злостью, ах! Я не смог этого вынести.
Он стоял позади её обезглавленного туловища в свадебном облачении, застывшего в смиренной позе, прежде чем это туловище завалилось и хлеставшая из шеи кровь побежала рекой. Голова Омелы остановилась в нескольких дюймах от носков моих сапог. Белокурые косы растянулись на лестнице, и голубые глаза застыли напротив моих, не моргая.
– Что ты наделал, Селен? – прошептала я, не в силах перестать смотреть в них и видеть своё нарушенное обещание.
Я сказала ей, что она будет жить. Я соврала.
В тот момент мне стало ясно, почему Селен не появлялся до сего момента. Вовсе не потому, что послушался меня и позволял самой со всем разобраться, а потому что питался. Я осознала это, взглянув на него: подбородок тонул в крови, измазав острые зубы и нос, а синяя рубаха под плащом превратилась в тряпку, изрезанная мечами, топорами и стрелами. Но прорехи на ткани не переходили в прорехи на коже: Селен был цел и невредим, и сквозь разорванные швы виднелся лишь его худой подтянутый живот.
– Назад, госпожа!
Судя по тому, как легко веретено Омелы, воткнутое бросившейся вперёд Ясу, вошло ему в живот и как легко вышло обратно, вытолкнутое самой плотью, наелся Селен досыта.
– Не тронь моих ярлов, Селенит! Они нужны мне.
Он замер с пальцами, почти сомкнувшимися на горле кряхтящей Ясу. Ещё бы чуть-чуть – и её голова покатилась бы следом за головой Омелы. Но сколь неуправляемым, прожорливым и бездумным Селен ни оставался, мои слова не были для него пустым звуком. Они всё ещё находили в нём отклик, как монета, упавшая на дно пустого колодца, – эхо, да и только. Потому Селен замер, подвесив Ясу над землёй и заставляя ту дрыгать ногами от нехватки воздуха. Он озадаченно взглянул на меня через её плечо.
– Хорошо, – неохотно сказал Селенит в конце концов и швырнул Ясу через дальнюю костровую чашу так, что, приложившись головой о её медный край, она уже не смогла подняться. – Тогда, раз мне больше некого убивать ради тебя, предлагаю…
Что-то просвистело у меня над ухом, всколыхнув волосы, и Селен замолчал на полуслове, а затем неуклюже пошатнулся от удара копья, пробившего ему грудь. То, брошенное с силой берсерка, пролетело мимо так стремительно, что он даже не успел увернуться, а я – заметить, как кто-то подкрался сзади. С традиционным кованым узором Керидвена, копьё воткнулось Селену куда ровнее, чем веретено Ясу, – прямо в сердце.
– Попал! Дельная вещица, и впрямь куда удобнее топора, ха-ха.
Я повернулась. Кочевник стоял на краю господского двора у двух мраморных столпов, через которые я вошла и которые вместе с кругом убитых вёльв отделяли замок от остального города. Чумазый и растрёпанный, аж с тремя топорами-трофеями на поясе, не считая своего собственного, Кочевник даже с дюжиной колотых ран выглядел бодрым и довольным жизнью. За его спиной Морфран уже вовсю заполоняли хускарлы, ворвавшиеся в город и теперь стремительно подчиняющие его себе. Там же мелькала разноцветная чешуя приземлившихся драконов. Жемчужная была среди них. Человеческий силуэт, облачённый в неё, протиснулся через те же мраморные столбы и отпихнул Кочевника с дороги.
– Рубин! – воскликнул Солярис.
С его волос капала вода. Похоже, он всё-таки сумел добраться до реки и отмыться от керидвенской крови и сейда раньше, чем те задушили бы его. Отряхнувшись, Сол сделал ко мне несколько размашистых шагов, но остановился, завидев того, кто возвышается сзади. Так я оказалась ровно посередине между своим даром и своим проклятием, а когда наконец-то подалась всем корпусом к первому, собираясь бежать, вдруг услышала:
– Действительно хороший бросок. – Селен обхватил копьё двумя руками и беспрепятственно вытянул его из своей груди, будто бы плоть его и впрямь была зыбкой и мягкой, как необожжённая глина. – Жаль, что бессмысленный. Моё сердце находится не здесь. Оно стоит прямо перед тобой. – И он обвёл меня нежнейшим взглядом, прежде чем развернуть копьё наконечником вперёд и перехватить его поудобнее. – А где твоё сердце? Ах да, точно… Там же, где у всех людей.
И Селен метнул его обратно.
Крик, который вырвался у меня из горла, мало напоминал человеческий. Единственное, что я видела в тот момент, хотя передо мной открывался вид на весь господский двор, – это застывшее лицо Сола и пар, поднимающийся от его кожи. Его охватила нечеловеческая ярость, а меня – ужас, когда у нас на глазах копьё поразило Кочевника туда же, куда недавно поразило Селена.
В самое сердце.
Уже во второй раз за день я смотрела, как мой друг захлёбывается кровью и падает на землю плашмя. Ростки вербены и земляники, выстилающие ему путь, дёрнулись, точно живые, и мгновенно сгнили.