Несмотря на это, на улице было неестественно тепло, почти жарко. Никакие заморозки не угадывались ни в ярком солнце, ни в зелёной траве. Раньше, куда бы ты ни пошёл в месяц пряжи, всюду тебя встречал скрипучий мороз, слякоть и увядшие цветы. Теперь же всё утопало в золотых листьях с такими же золотыми плодами на каждом мало-мальски окрепшем древе, словно осень спелась с весною и провернула Колесо года вперёд.
Но не только пшеничные поля и плодовые деревья – яблони, груши, сливы – принесли богатый урожай, созрев всего за несколько ночей, – кустарники зацвели тоже. Белые ландыши и маки снова застелили собою всю тропу от замка Дейрдре до Цветочного озера, и кленовые леса, что обступали его, наводнились крупными ягодами. Наша с Солярисом игра, кто соберёт больше черники, закончилась, едва начавшись: мы сделали всего несколько шагов в глубь золочёной рощи, как обе корзинки сразу заполнились доверху. Малина, брусника и красная смородина давали сок, сладкий и липкий, как мёд. Он тёк по пальцам, собирался в уголках губ, когда вместо корзины ягоды стали отправляться сразу в рот, и вкус их на кончике раздвоенного языка, сплетающегося с моим, казался особенно прекрасным.
– Сол, ягоды…
– Соберём новые.
Корзинка опрокинулась где-то под нашими спинами. Трава, хоть и жёлтая, как солома, оказалась упругой и мягкой. Она запуталась в его и моих волосах, защекотала обнажённую кожу и быстро промялась под подстилкой из снятых одежд да тех самых раздавленных ягод, высыпавшихся из корзины.
Сколько бы лет ни миновало, сколько бы ни миновало битв и трагедий, Солярис никогда не менялся, как эта самая осень, будто навеки застывшая. Горящие янтарём глаза смотрели на меня так, будто видели впервые, и мне захотелось убрать распустившиеся волосы с груди, чтобы он смотрел ещё дольше, ещё внимательнее. Так я и сделала. Горло Соляриса дрогнуло. Взгляд опустился ниже. Поцелуй со вкусом черники стал солоноватым, терпким, когда Солярис сначала прошёлся губами там, где проходился ими по мне ещё в сиде, разведя мои бёдра и приподняв их к своему лицу.
Везде, где я касалась Сола, кожа его становилась горячей, как раскалённые угли, и прореза`лась жемчужная чешуя. Я проложила дорожку из перламутра собственной рукой – от бордовой полосы на шее по крепкой груди и до плоского живота, где в самом низу кончики пальцев царапали короткие белоснежные волосы. Я пересекла бледные шрамы на его рёбрах, обвела напряжённые мышцы, очерченные под полупрозрачной кожей рельефом, и вернулась к тёплой бледной щеке. Солярис тут же прижался ею к моей раскрытой ладони, как котёнок, а не дракон.
– Ты всегда так много делаешь для меня, Солярис. Так заботишься, защищаешь, лелеешь… Позволишь в этот раз мне тоже любить тебя? – прошептала я несдержанно, и румянец впервые в жизни затопил лицо Сола до самых ушей.
Он лёг на спину туда, откуда я встала, и послушно принял мой вес на своих бёдрах, придерживая под поясницей. Точно с таким же послушанием он принял меня, а я приняла его. Пальцы смяли бока, не сильно, чтобы не оставить синяков, но достаточно, чтобы я поняла, как ему приятно. Кожа соприкасалась с кожей, сердце соприкоснулось с сердцем. Соединились, словно ещё два осколка. Сол всегда был молчаливым, тихим, но только не сейчас. Дыхание его, тяжёлое и грудное, было музыкой; лихорадочный бессвязный шёпот то на общем, то на драконьем языке – молитвой; а откинутая назад голова с растрепавшимися волосами, в которых затерялись травинки и ягоды, – картиной, краше, чем все королевские гобелены и мозаики.
Когда я попыталась спуститься и лечь рядом, Солярис удержал меня на месте. Тяжёлая ладонь легла мне на затылок, и я не нашла сил сопротивляться. Желание оставаться единым целым, пока это возможно, было обоюдным.
– «Пожалуйста, не останавливайся». Я правильно перевела? – спросила я шутливо, прижавшись щекой к его плечу, чтобы увидеть, как Солярис вздрагивает и стеснительно отводит взгляд. Похоже, он надеялся, что я не расслышу за собственным голосом и шелестом травы то сумбурное бормотание, с которым он зарывался носом мне в шею, когда прижимал к себе.
– Не понимаю, о чём ты.
– Кажется, там было ещё «люблю» и «я близко»…
– Цыц.
Фибулы и заколки валялись рядом, а мои волосы, расплетённые, струились меж его когтей. Каждый вечер я расчёсывала их перед сном и каждый раз проверяла, не завелась ли средь липового мёда красная прядь, а затем вздыхала с облегчением – нет, не завелась. И не заведётся никогда. Нет больше Красного тумана. Нет Селена и нет проклятия. Я цела, хоть и покрыта шрамами шире и глубже, чем раньше – то разумная плата любой королевы за покой.
На самом деле, улетая с проклятого острова, я больше боялась не того, что Селен вернётся, а того, что воспоминания о нём будут преследовать меня по ночам. Что я буду ворочаться хуже прежнего, постоянно возвращаться к тому, что содеяла с плотью и кровью существа живого, хоть и бездушного, и буду прокручивать в голове каждое его слово, как похоронную песнь. Но вот прошло столько дней, столько недель и тех самых ночей, а я жила дальше. И вспоминала о нём лишь в те редкие моменты, когда смотрела в зеркало или на Соляриса. Как сейчас, когда привстала на локтях, чтобы убедиться: распростёртый подо мной на земле, с искусанными губами, покрытый влажным блеском, травой и следами от ягод, он выглядит безмерно любимым и влюблённым.
– А Селен сказал, что ты не сможешь дать мне ту любовь, которую я жажду, – вырвалось у меня вместе с глухим смешком. – Именно тогда я и поняла, до чего он глуп и что я легко смогу обвести его вокруг пальца.
– Действительно глупец, – поправил Солярис и заправил локон мне за ухо, задев когтем изумрудную серьгу, что сумел найти на острове и возвратить мне. Та звякнула в ответ, разлилась радостной мелодией. – Как можно не замечать столь очевидных вещей? Вся моя любовь давно заключена в тебе. Это больше не чувство. Это вся ты.
Я улыбнулась, учтиво промолчав о том, что от сказанного уши Соляриса покраснели даже сильнее, чем когда я разделась. Затем я наклонилась к его приоткрытым губам, не отводя взгляда от жёлтых глаз, широко распахнутых и заворожённых моими движениями, и всё повторилось сначала. Крона деревьев раскачивалась от сухого ветра. Всё, что мы делали, навеки осталось в её тени, а вода Цветочного озера, в котором мы искупались после, смыла все секреты.
– Снова Няван, госпожа.
Хоть трещины на мироздании больше не сочились кровью, но ею по-прежнему сочились трещины на моих землях. С каждым днём мне всё больше казалось, что, сколько бы я ни пыталась их залатать, этот треск всегда будет раздаваться снова. Я слышала его каждый раз, когда ступала в зал Совета или когда позволяла себе сбежать в кленовые леса на день, а затем возвращалась оттуда с корзинкой переспелых ягод и мокрыми волосами, вьющимися на кончиках, и заставала Гвидиона прямо у ворот с очередным дурным известием.
– Пять тысяч бывших рабовладельцев взялись за копья и мечи, – продолжил он, когда я поставила корзинку на пол, откуда её сразу же подхватила и утащила маленькая кухарка. – В остальном Немайне всё спокойно, но то восстали знатные дома, богатые. Точнее, они были таковыми, пока всю работу за них выполняли трэллы… Тем не менее их имена всё ещё имеют вес. Нам сейчас опасно допускать такие распри. Мятеж – это всегда пожар. Если не наказать их сейчас, он может пойти дальше, перекинуться на соседние города…
– Чего они хотят? Всё того же? – спросила я устало, поправляя мятое платье сплошь в прилипших травах и разводах, которое Гвидион обвёл быстрым, но красноречивым взглядом. – Чтоб я трэллов им вернула? Независимость дала?
– Чтобы вы изгнали драконов с их земель, госпожа.
Я обернулась, чтобы взглянуть на Сола и узнать, что он думает об этом, но того уже и след простыл. Везде, где мне не требовалась защита, он, как всегда, предпочитал лениться и сбегать, только бы не работать дольше положенного и уж тем более не вникать в суть политических вещей. «Хоть что-то в этом мире осталось неизменным», – подумала я, настолько устав от потрясений, что обрадовалась даже этому.
– Это теперь и есть земли драконов, – ответила я, возвратив взгляд к Гвидиону. – Фергус, Немайн и Керидвен отошли во владения Сердца бессрочно и безраздельно. Пора бы им это понять.
– Что прикажете делать, госпожа?
– Пускай драконы и дальше управляют туатами, как считают нужным. Не нужно, чтоб они людей сами карали, только ненависть в них пуще прежнего взрастят да отвернут от себя тех, кто уже их принял. Однако учитывая, что немайнцы лишь силу понимают, проявить её придётся кому-то другому. – Я отвернулась к окну, за витражом которого колыхался неизменно красный лес, взращённый на крови, и задумалась на несколько минут. – Да, пусть наши люди займутся этим.
– Госпожа, вы уверены?
– Дейрдре терять уже нечего, все и без того считают, что я отродье Дикого, раз способна керидвенцев, как пшено, косить. Пошли туда Мидира сразу после Фергуса. Он уже научен, знает, как мятежи подавлять.
Гвидион кивнул, сделал несколько пометок пером в свёртке, который вытащил из рукава вместе с футляром для ворона, и засеменил рядом, когда я двинулась в обход тронного зала. Там вовсю гремели молотками и ругались камнерезы. Чёрная ониксовая пыль летела из дверных щелей, и я намеренно свернула на лестницу, избегая грязи и желания заглянуть в зал раньше положенного, проверить, как идёт работа, и спросить, успеют ли ремесленники закончить её к следующему закату, как обещали. При виде кусков цельного камня, разложенных подле дверей, сердце сжималось в тоске и сомнениях. Сжалось оно и когда Гвидион вдруг остановился посреди лестницы и, закончив с прошлыми пометками, взялся за следующие, а потому сказал:
– Драгоценная госпожа, есть ещё кое-что, что надо обсудить…
– Да? – Я со вздохом обернулась, задержавшись на средней ступеньке подле двух сопровождающих меня хускарлов, и посмотрела на Гвидиона сверху вниз. Сколько бы раз он ни услышал отказ, но продолжал настаивать на своём. Даже формулировку использовал ту же самую, слово в слово: