яся на плотину и вдруг обнаружившая, что та удерживает её от падения в пропасть. Всякие забавы и другие заботы тут же переставали волновать его, стоило раздаться детскому плачу.
– Тише, ма’ди, это всего лишь гром.
Деревянная хижина, построенная вдали от людей и драконов, но близ богов на их священных холмах, где никто не смог бы найти нас среди вязовых деревьев и паутины сейда, содрогнулась от грозового раската за окном. Сол заурчал, заменив меня подле Джёнчу, и тот перестал плакать уже через минуту, а ещё спустя пять – снова заснул. Даже быстрее, чем я успела вспомнить, куда подевала бубенцы и мотанку.
Небо тем временем наконец-то разверзлось, по крыше забарабанил дождь. Я взглянула на книгу, закрытую на середине, и убрала её в стопку, что росла каждое десятилетие и становилась высотой с древо. По выцветшим и размокшим корешкам можно было сосчитать, сколько лет я прожила на свете, потому что сама я уже начинала сбиваться со счёта.
Солярис отвлёкся и посмотрел на меня внимательно, словно подумал о том же самом.
С той самой ночи, когда Солярис сознался в своей просьбе Волчьей Госпоже, мы никогда больше не говорили об этом – о том, что я умру раньше, как умирают все люди, не дожив даже до тех лет, когда дракон только начинает считаться юным. Это было негласным запретом, той болью, которую мы делили на двоих, не ведая, что точно так же делим и годы жизни… Слова Сола о том, что он будет хранить в себе часть моей души до тех пор, пока носит в себе свою, оказались пророческими. Он был прав.
Время шло, неслись осени и зимы, а единственная перемена, что я наблюдала в отражении зеркал, – это волосы, отрастающие, как у всех людей. Но не седеющие, как у них же. Даже когда минуло полвека, их так и не разбавило благородное серебро. Лицо не покрыла сеть из морщин, мышцы не стали рыхлыми, а тело – слабым и немощным. Ничего не изменилось с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет, и лишь к восьмидесятому своему году я наконец-то стала выглядеть на двадцать пять. И то, быть может, лишь потому, что к тому времени мне пришлось похоронить всех своих друзей и близких. Тогда же я наконец-то поняла, почему королева Дейрдре, бессменно правившая три сотни лет, три сотни раз его и покидала, путешествуя. Ни один человек, даже получив вместе с половиной души дракона и половину его жизни, не смог бы так долго выносить бремя королевской власти. К концу первой сотни лет устала выносить его и я.
Так появилась эта хижина. Так появился Джёнчу и мой период заветного покоя, который я наконец-то смогла себе позволить после того, как собрала Совет, способный править в моё отсутствие достойно. Ничуть не хуже, чем мои прошлые советники, тоже вписанные в одну из этих книг, – Гвидион, Мидир и Ллеу.
– Помнишь, как Джёнчу заплакал, когда тальхарпу впервые услыхал? – спросил вдруг Солярис, когда мы вместе умостились на подушках в постели, по бокам от ребёнка, сопящего в её изголовье. – А когда матушка его на руки взяла и просто улыбнулась? Даже от грома он плачет. И так каждый раз происходит, хотя гром нынче случается чаще, чем рассветы.
– Может, у него просто зубки режутся? Сам же видел, какие они у него острые.
– Нет, я не о том. Борей говорил, что детёныши, если в детстве трусливые, будут трусливы и в зрелости. Слабыми вырастут, ведь пустые стебли трещат, когда полые внутри… А Джёнчу принц твоего народа и следующий Хазар Тиссолин моего. Правильно ли мы делаем, что так сильно его оберегаем? Здесь, от всех вдали. Может, у Вельгара совет спросить… Как растить детёнышей? Как растить таких, как он?
– Вряд ли кто-то знает, как растить кого бы то ни было, Солярис. Дети же не конопля, – хмыкнула я, и Сол бросил на меня сердитый взгляд.
Тем не менее он знал, что я права. Джёнчу не был ни первым, ни единственным в своём роде, но и обычным всё-таки не являлся тоже. По милости Волчьей Госпожи – и Соляриса, конечно, – люди и драконы зачинали детей намного легче, чем драконы с драконами, хоть и куда реже, чем люди с людьми. Потому потомков их набралось уже достаточно, и все необычны, как один. У кого зубы острые в наследство, у кого – цвет глаз как звёзды. Но, увы, никто из них не мог похвастать второй сутью и умением летать. Зато в любом месте на теле всегда оставался кусочек чешуи от родителя-дракона – как жемчуг у Джёнчу на тыльной стороне ладошки. Да жизнью они всегда жили долгой, почти бессмертной. Она была неприкосновенна для старости и хвори, но оставалась уязвима для мечей. Поэтому я сломала все мечи в мире, которые хотели таким, как Джёнчу, навредить. Я не боялась, что сын вырастет слабым, – я сделала всё для того, чтобы он мог быть слабым и не поплатиться за это.
– Ты не Борей, – сказала я Солу то, что он жаждал услышать в глубине души, а потому вздрогнул и отвёл глаза. – А Джёнчу не ты. Не будет он грома и Альты всю жизнь бояться, а даже если вдруг и будет, то что с того? Думаешь, Кругом править не сможет или счастливым быть? Ты ведь сам разных вещей страшишься, собак и лошадей… Но это ведь не значит, что ты слабый, правда?
Солярис поджал губы, глядя на Джёнчу сверху вниз в его коконе из одеял, и очертил когтями щёки, убирая белокурые кудряшки.
– Я бы никогда не сказал моему сыну, что он слаб, – произнёс Сол тихо. – Любому, от кого он подобное услышит, я вырву горло. Даже если это будет кто-то из моей семьи. Даже если это будет сам Борей… Эй, чего ты лыбишься?
Лицо каждый раз теплело при взгляде на них двоих, и каждый раз Солярис смущался, замечая это. Вот и сейчас он фыркнул, выпустил из-за ушей волосы, чтобы те прикрыли их покрасневшие кончики, и притянул Джёнчу к себе вместе со всеми одеялами, обвив его хвостом. От этого наша кровать снова стала напоминать гнездо, как год тому назад, когда Сол, повинуясь какому-то первобытному инстинкту, стелил мягкое везде и всюду, сдвигая мебель (Мелихор так и назвала это – «гнездование»). Чрезмерная родительская опека, о которой Солярис так переживал, во многом порождалась им самим. Никаких нянечек, весталок и кормилиц. Сол хранил Джёнчу, как маленькую драгоценность в своём мягком, одеяльном ларце. И если то действительно был сокровищный синдром, то не так уж он и страшен, как казалось. Зато я знала, что Солярис никогда не отойдёт от своего сына и на шаг, а значит, могу без опаски отойти я.
– Дождь закончился, – заметила я, прислушавшись к звукам на улице. Крючковатые ветви царапали окна, вода журчала, катясь по черепице, но гром затих. Сдвинув закипающий сюлт с огня, я заколола волосы лунной фибулой и накинула поверх сорочки шерстяную шаль. – Пойду корзинку с морошкой поищу, если её в лес не унесло.
– Ага. – Солярис даже не повернулся, когда я со скрипом отворила дверь, впуская в хижину промозглый сырой воздух. – Заодно гостя встреть и проводи. Вечно он жалует с закатом, будто никто по ночам не спит, как он.
Я вышла за порог, прикрыла за собой дверь и прислушалась снова. И в самом деле, совы кричали в вязовом лесу, громко хлопали крыльями, будто сами встречали кого-то. На улице резко похолодало, шторм забрал с собой летний зной, оставив лужи, хлюпающие под ногами, да побитые красные маки, только-только успевшие проклюнуться вокруг крыльца. Даже стеклянные огни, развешенные вдоль забора, надкололись каждый понемногу. Сквозь трещинки текло болотно-жёлтое сияние, будто стаи светлячков собрались в долине, заливая своим мерцанием узкую дорогу к дому в цветочном саду. Освещали они и открытую бутыль с клубничным вином, уже ждущую меня на перилах вместе с корзиной морошки и тем, кто принёс мне и то и другое.
Я улыбнулась. Поймала пальцами рыжее перо, плывущее по воздуху мимо, и вернула его владельцу, когда забралась на перила рядом.
– Грозы нынче зачастили, – сказал Совиный Принц, вскинув золотой клюв к небу.
– Как и ты, – ответила я.
– Наверное, тоже ждут, чтоб здесь их угостили.
– Я готовлю сюлт, а не вино.
– Что ж, печально. Тогда нам придётся пить моё.
Принц снял свою маску с искусной резьбой, отложил её в сторону и подал мне пригоршню оранжевых ягод. По плечам его рассыпались такие же золотые, как одежды, волосы, и птичьи крылья раскрылись у меня над головой, пряча от дождя – тот пошёл опять. Мы разговаривали до тех пор, пока он не закончился и небо над семью холмами не окрасилось в розовый цвет, как то клубничное вино, что мы пили каждую нашу встречу весь прошлый век, этот и следующий.
Все эпохи, что я жила и продолжала жить вместе со своей семьёй, богами и туатом Дейрдре.
Рубиновый лесДополнительные главы
1Королева Дейрдре и северный ветер
Жители Круга верят, что боги милостивы, если относиться к ним с почтением, но, похоже, только Дейрдре не повезло: для неё милость богов закончилась ещё до того, как она успела узнать об их существовании.
Наверное, это случилось даже до её рождения, в тот самый миг, как она была зачата в утробе женщины, к сиду не принадлежащей, но семя сида в себе взрастившей. Проклятая тем самым быть чужой и там и здесь, Дейрдре с детства научилась не уповать на богов, даже на тех, кто закрепил за собой право так зваться своими деяниями, ниспослав людям свои блага и надев в наказание маски. Всю жизнь она полагалась лишь на саму себя – и, возможно, именно поэтому на неё так часто полагались все остальные. Даже другие короли и королевы. Даже Дану, Великая Матерь, которая всем и всегда помогала, но сама в помощи нуждалась не меньше.
– Для Ши отрада, когда плодоносит её апельсиновый сад, посреди пустыни разбитый. Для Талиесина – очередная поэма, которую он сочиняет, и лютня, под которую её можно спеть. Моя же отрада – это дети, – сказала Дану, когда Дейрдре откликнулась на её зов и прибыла в замок из молочно-белого камня, воздушного, словно зефир. – Десять у меня их, о десятерых я должна заботиться и десятерых же могу потерять, если сон мой не случайный, а вещий. В нём злой рок несёт войну и болезнь для моего туата, а мой первый сын несёт смерть для второго и третьего. Этот сон я вижу каждый Эсбат. Совиный Принц то, чаровник, предупредить меня хочет? Или вёльва порчей мои думы сквернит, путает сознание, как нити пряжи? Или сны – то просто сны, и не более того? Помоги мне, Дейрдре, как помогла Талиесину. Ему ты вернула первенца с того света на этот, а мне, прошу, верни покой. Говорят, снежные анемонии, что растут на вершине Меловых гор, знают будущее. Принеси мне цветок, и он расскажет. Пожалуйста, Дейрдре… Ты, страждущая, неугомонная, единственная, на кого я могу положиться. Всё, что во благо Дану, во благо и тебе. Отплачу, чем скажешь.