– Хорошо, хорошо! Я уйду, – пообещала Дейрдре и, сделав несколько шагов к крутому склону, откуда виднелся её родной туат, наклонилась к лежащим на земле вещам… и выудила оттуда кресало и меховую подстилку, сложенную и перевязанную жгутом. Ветер дёрнулся всем телом, будто собрался её покинуть и снова превратиться в метель, но резко застыл, глядя на Дейрдре сощуренными жёлтыми глазами. – Только отдохну сначала, ладно? Иначе я сорвусь. Мне ещё в Дану скакать, сообщать другу горькую весть, что не спасёт она своих детей от страшной погибели. Позволь переночевать в твоём чертоге на вершине Меловых гор, а завтра с рассветом я уйду. Договорились?
Она не поняла, что именно застигло его врасплох – просьба о ночлеге или жалость к Дану, к которой она попыталась воззвать, – но всё равно осталась довольна, ибо ветер уступил, кивнув, и молча отошёл. Тогда она стала разводить на окраине плато кострище.
Оно прогорело уже наполовину к тому моменту, когда Дейрдре, рассевшаяся на подстилке и жарящая на нём свой запас орехов, снова заметила краем глаза мужской силуэт. До этого ветер не показывался: исчез тотчас, как взвились вверх первые оранжевые искры, лишь предупредив напоследок, чтобы она нечаянно сжечь его «чудесный сад» не вздумала. То, что от сада здесь было одно название – парочка кустиков с теми самыми анемониями да кипарисы и лишайник, скрюченный от холода, – заставило Дейрдре усмехнуться, а то, что ветер, оказывается, умел летать – подавиться от зависти и восхищения. Обращаясь призрачной метелью, он гулял по горе туда-сюда, притягивая к себе взгляд и вынуждая её следить за белыми всполохами и вздыхать.
В какой-то момент эти всполохи, сопровождаемые завыванием и свистом, стали появляться реже, а человеческая тень тут и там – чаще. Дейрдре стоило немалых усилий не оглядываться и не смущать его, робко подглядывающего и удивительно пугливого вопреки своим решительным словам. Она смотрела на костёр, хрустела орехами и любовалась тем, как на небе вырисовываются звёзды, когда любопытство наконец-то взяло над ветром, сверлящим её затылок, верх.
– Так ты странница? – спросил он, поддавшись искушению и примостившись на широком плоском камне рядом. От него исходил мороз почти такой же, какой налетел на Дейрдре ранее, только мягче, уже не режущий, а щекочущий. Как мятное масло, вылитое в ванну, но не смешанное с молоком: покалывает на коже и немного жжёт. Заметив, как она ёрзает от этого непривычного чувства и растирает плечи, ветер смущённо отсел подальше, но Дейрдре снова пододвинулась к нему поближе, качая головой.
– Не совсем. Я королева.
– Королева? И зачем же королеве лазать по горам? Разве у тебя нет для этого в распоряжении верных слуг?
– Есть, конечно, но зачем отдавать им всё веселье, – ухмыльнулась Дейрдре и принялась заплетать растрепавшиеся за день волосы в косу. Ветер пристально следил за движениями её пальцев, а она едва сдержалась, чтобы не прикоснуться к волосам его и не сделать с ними то же самое. Даже в ночи они, длинные, до самой поясницы, сверкали драгоценностями. – Мир удивителен, грешно отказываться от возможности его познать. Да и быть королевой вовсе не означает не оставаться странницей. Хотя я скорее… бродяжничаю, чем путешествую. Но в этом тоже есть своё очарование! Хочешь, расскажу о Диких Землях?
– Что ещё за Дикие Земли?
– Они лежат за Изумрудным морем, где нет людей, таких как я, и духов, таких как ты. Там страшное творится, и я вообще-то клялась не вспоминать, но раз уж сама о том заговорила…
И Дейрдре рассказала ветру всё – не только о Диких Землях, которые заставили ветер кривиться и ворчать, но и о себе, о своём родном туате, о мире и о странных уголках, в которых она успела побывать за те сорок лет жизни из трёхсот, что были ей сидом-отцом отведены. Она рассказала ветру о танцах, песнях, празднествах, пирах, друзьях, что жили всюду, и врагах, которые в каком-то смысле друзьями были тоже. Она рассказала обо всём, что так любила, и обо всём, что завораживало её чуть больше, чем пугало, как, например, сражения, драки. И пусть эля во фляге у Дейрдре не было, она принялась скакать вокруг костра, играя с его тенями, меняя голоса и жесты, изображая то, что видела и знала, шутя, смеясь и веселясь. Ветер смотрел на неё молча, лицо его не менялось ни на миг, но менялся взгляд: становился мягче, мягче, мягче. Блики от огня скрывали сияние румянца на его щеках.
– А ты, значит, ветер не обычный, а северный? – спросила Дейрдре, плюхнувшись обратно на подстилку от усталости. Горло у неё пересохло от бесконечной болтовни, и пришлось растопить немного снега, чтобы наполнить пустые фляги. – Это что же, и южный ветер, и западный, и восточный тоже есть?
– Есть, конечно. Мы все братья.
– Почему же вы тогда не вместе? Хотя, зачем я спрашиваю, мы с моим единоутробным братом ведь тоже не в ладах…
– Дело не в этом. Просто мы слишком разные.
– Но духи ведь не…
– Стой. Помолчи. Говоришь слишком много, но мало думаешь. Хотя куда тебе… Ох, ладно. Похоже, мой черёд рассказывать.
И так они проговорили всю ночь напролёт. Дейрдре уснула, лишь когда полностью прогорел и погас костёр, а солнце, наоборот, зажглось. На этом всё должно было закончиться, но по утру, пока она, сонно растирая глаза, сворачивала и перевязывала свою подстилку, проверяла припасы и утрамбовывала походную сумку, ветер снова сел рядышком и спросил:
– Это правда? То, что ты о друге своём сказала, – что она детей всех похоронит, если ты снежную анемонию ей не принесёшь…
Дейрдре закинула сумку на плечо, встала и посмотрела на него сначала сверху вниз, а затем снова снизу вверх, когда он тоже выпрямился, выше неё почти на голову. Врать она не любила, а вот приукрашивать – это да! Но с ветром ей почему-то не хотелось делать ни того ни другого, особенно сейчас. Поэтому Дейрдре растёрла лоб и сказала честно:
– Может быть. Не знаю. По крайней мере, она свято в этом убеждена. Детей у неё много, материнское сердце неспокойно из-за каких-то там трагичных снов, вот она и хотела убедиться, что они не вещие.
Ветер кивнул, промолчав в ответ, а затем развернулся и двинулся прочь. Дейрдре почувствовала, как сердце забилось быстрее от мысли, что на этом, вот так тихо и скупо, они и распрощаются. Это казалось неправильным, хоть и провели они вместе всего один ночлег. Но воля ветра – её воля здесь, ибо она в его чертоге. Поэтому Дейрдре смирилась, развернулась, поправив ремень сумки на плече, и ступила на самый край горы.
В руку ей вдруг ткнулся бархат лепестков.
– Возьми, – сказал ветер, оказавшись рядом, протягивая ей цветок. – Отнеси своему другу. Пусть материнское сердце упокоится.
Колючий в той же мере, что наивный. Одинокий настолько же, насколько и свободный. Силён, умён, а в глубине, если продраться сквозь метель, чувствителен и мягок. Дейрдре держала в руке заветный бутон снежной анемонии, а хотела бы держать его ладонь. Эта мысль поразила её стрелой и развернула вокруг своей оси, заставив отпрянуть от горного края и устремиться за ним, уходящим прочь, следом.
– Постой! Я хочу, чтобы ты со мной пошёл, – выпалила Дейрдре на одном дыхании. Меловые горы вздрогнули, как вздрогнуло всё у неё внутри и сжалось от волнения, когда ветер обернулся и посмотрел на неё не моргая. – Хочу, чтобы у тебя в жизни были не только анемонии и воришки мелкие, как я, и чтобы звали тебя не просто какой-то там северный ветер, а Ветер. Довольно смотреть на мир сверху – хоть раз взгляни на него, будучи его частью! Уверена, тебе понравятся. А если нет, то ты вернёшься, никто силой тебя удерживать не будет. Просто… Позволь показать тебе, как празднуют Эсбаты, как краснеют маки на моём любимом озере, как смеются дети, когда священные тисы красят и как расцветают настоящие, огромные и дивные цветочные сады. О, и черничные тарталетки тебе тоже нужно обязательно попробовать! Это один из традиционных десертов моего дома. Ты, если раз откусишь, влюбишься в них на все последующие жизни!
– Тарталетки, значит, – хмыкнул он недоверчиво, терпеливо дослушав до конца. Волнуясь в ожидании решения, Дейрдре сжала анемонию в кулаке так сильно, что едва её не раскрошила. – Не знаю, что это, но ты умеешь убеждать.
Желание сбылось. Его рука легла поверх её руки.
Сиды – не боги, а полусиды и подавно. Всему отмерен срок, и Дейрдре ценила каждый подаренный ей отцом-сидом день, как последний, прекрасно зная, что рано или поздно он последним и станет. Каждый из них она проводила на пару с Ветром с тех пор, как стал он её мужем, подарил ей троих детей и странствия по небу, как она о том мечтала. Вместе они увидели весь мир и даже те миры, что видеть было не дозволено; поделили на двоих одиночество и бремя, праздники и войны, сладости и слёзы.
«Вот, значит, каково это – быть свободным в несвободе, – прошептал Ветер ей на ухо как-то раз, когда они нежились в шелках, переплетая пальцы с обручальными браслетами, застёгнутыми на них несколькими часами ранее. – Теперь ты никуда уже от меня не денешься, Бродяжка». Ветер улыбался, когда говорил это. Но когда он повторял эти же слова спустя несколько веков, то уже плакал: «Ты никуда от меня не денешься, Бродяжка». Тело Дейрдре таяло в его руках, полупрозрачное и немощное, каким бы молодым оно внешне ни казалось. Сил, как и жизни, в нём почти не осталось. Зато остались воспоминания о дивных путешествиях, замок над морем, отстроенный её рукой и словом; легенды, увековеченные в камне, книгах и сердцах; огромное потомство, дети, внуки и целый род; туат, накормленный досыта и процветающий, забота о котором подтачивала силы Дейрдре на протяжении долгих лет, пока наконец-то не пришло время отдохнуть.
Однажды Дейрдре легла на свою постель в алькове и уже не встала. То шёл трехсотый год от её рождения.
– Наверное, я отправлюсь в сид, – прошептала она пересохшими губами. Сколько бы Ветер ни подавал ей кубок с водой или молоком, сколько бы ни отпаивал, трещины на них уже не заживали. Васильковые глаза запали глубоко в глазницы, кожа посерела, проступили кости, вены, синяки, а волосы пожухли и рассыпались по подушке пшеничными колосьями. – Но в сид нет никому дороги, кроме последователей Четырёх, королей да героев. Так что если мы вдруг больше никогда не встретимся…