о продать можно. Не несу я больше дары в неметоны и не взываю к тем, кто всё равно никогда не отзовётся.
– Как же сейд ты тогда практикуешь? Без даров-то и помощи Волчьей Госпожи.
– А что, тоже так хочешь? – спросил торговец весело, и было в его светлых глазах под тёмными бровями нечто такое, что заставило Ллеу унизительно кивнуть, сидя в луже собственной крови. На улице темно, подумал он, всё равно торговец его лица не запомнит, а значит, сам Ллеу сможет позволить себе не запоминать всего, что здесь случилось. И немного подыграть, хотя бы из любопытства. – Ну, если сумеешь понравиться моему владыке…
– Владыке? Ты о наставнике каком?
Ллеу посмотрел на пояс торговца и теперь отчётливо увидел, что никакой то не короткий меч лежит в его ножнах, а ритуальный клинок, почти как у матери, с извивающимся лезвием и плоской, как шапка гвоздя, рукоятью. И китовые пуговицы были вовсе не китовыми, а волчьими, как раз на такой случай. И маленькие фляжки, сразу несколько, что висели на поясе, тоже наверняка были наполнены не водой и не вином, а ядами или чем похуже.
«Сейдман, – убедился Ллеу. – Сейдман, каких я никогда не видел. Не сейд Волчьей Госпожи это. Будто бы ничей сейд. Но…»
– Поди сюда, мальчонка. Запомни, мальчонка, что я тебе скажу.
Торговец поднял его одной рукой за шкирку и подвесил в воздухе на уровне своего лица. Даже несмотря на то, что они стояли посреди пустой улицы в морозной ночи, когда месяц воя завывал по-настоящему вьюгой и ветром, дышать Ллеу резко стало нечем. От торговца пахло спиртным, пóтом и смрадом каким-то, отдалённо знакомым, от которого невольно вспоминалась мать в предсмертном липком поту на постели.
– Прикорми огонь, – прошептал торговец ему на самое ухо, отодвинув чёрную длинную прядь волос с блестящими бусинами, вплетёнными в них Маттиолой. – Прикорми плотью, звериной иль людской, но лучше бы людской, да. Потом сядь рядышком и скажи, зачем желаешь ты его милости, чего ты хочешь от него. Только честно говори, ничего не утаивай! Ответит он тебе если не тотчас, то скоро. Всегда отзовётся огонь, коль будет сыт.
Ллеу фыркнул насмешливо, пихнул торговца в грудь и, обозвав его блаженным, ушёл оттуда спешно, отвергнув его речи, что на словах, что на деле. Снова задёрнул лицо капюшоном, возвратился в замок и, стараясь не думать о них, нырнул в постель рядом с ещё не остывшей жаровней, надеясь поскорее уснуть. Он не был настолько глуп, чтобы верить в пьяные байки первого встречного… Но вот чтобы вспомнить о них год спустя, когда истинный господин умирал у него на руках, а старые боги по-прежнему хранили молчание, – более чем.
– Спаси Круг от раздора, меня от плахи спаси, – шептал Ллеу в жёлто-бирюзовое пламя, лижущее стенки костровой чаши, будто бы оно до сих пор было голодно и не отведало три селезёнки, сердца и лёгкие безродных воров, казнённых часом ранее. – Не помогают мои припарки. Никакие ритуалы, никакой сейд не помогают, и Волчья Госпожа тоже безмолвствует. Устал я молиться тем, кто равнодушен. Буду теперь молиться тебе, если услышишь. Только скажи, что делать нужно, дабы истинному господину жизнь продлить, и если не исправить им учинённое, то хотя бы отсрочить плату за него. Скажи, и я сделаю всё…
«Так внемли же, сейдман, новому своему богу!»
Впервые Ллеу ответили прежде, чем он успел договорить. Нет, Ллеу ответили впервые вообще. Огонь оказался не только жаден и требователен – этого было у него не отнять, – но и бескрайне отзывчив, даже чуток. Ему не нужны были бутыли с клубничным вином, которые Ллеу каждое полнолуние нёс в нефритовый неметон к алтарю Совиного Принца. И связки собственноручно собранных им на болотах редких трав, которые он старательно перевязывал и сушил для Волчьей Госпожи, не нужны были тоже. Ни свежие ягоды, как для Кроличьей Невесты, ни пресная крестьянская похлёбка, как для Медвежьего Стража. Ему нужна была только кровь – и не Ллеу, а чужая, да побольше, пожирнее. Не такая уж высокая цена за то, чтобы наконец-то быть услышанным.
Чтобы наконец-то чувствовать, что ты делаешь всё это не зря.
Ллеу и правда не был глупцом. Знал он, что вовсе не с огнём говорит и не с каким-то там «владыкой», ибо нет богов кроме четверых и быть не может. То было нечто другое, первозданное, дикое… Но раз оно хотело, чтобы Ллеу признал его таковым, так он и сделал. Истинное его имя было Ллеу хорошо известно, как и всем жителям Круга, но вслух он его никогда не произносил. Это было не важно, ведь уже через два дня после первой молитвы истинный господин снова смог самостоятельно подняться с постели, а ещё через два – пировать вместе с дочкой, любимой наследницей, чьё Вознесение так грезил увидеть.
Ллеу часто взвывал к четвёрке богов, но ни разу никто из них не откликнулся.
Зато откликнулся Дикий, и Ллеу никогда о том не жалел.
3Как расцвела омела, прежде чем опасть
С тех пор как Омела из рода Керидвен родилась в снежном туате в снежную же метель, всю жизнь её преследовал голос из пламени.
«Великой станешь», – шептали свечи из синего воска, зажжённые над детской колыбелью с дымящейся травой-ворожеей, укрепляющей силы и здоровье дарующей, защищающей новорождённых от сглаза и злых языков.
«Первой будешь», – шептал чадящий камин сквозь треск кедровых поленьев, возле которого кормилица баюкала дитя на руках.
«Отрадой всех прошлых и будущих королей», – шептали даже фонари, которые няня-весталка держала над её головой, пока они вместе читали.
«Слушай меня, милый волчонок, и всё случится, – добавлял огонь ласково каждый раз, когда Омела смотрела в него подолгу, заворожённая стрекотом, который ещё не могла разобрать, но который уже тогда проникал к ней под кожу, окучивал зелёный стебель внутри её сердца, взращивая вокруг него ядовитые шипы вместо цветочных листьев. Невыносимо голоден был тот огонь, но терпелив и лишь поэтому мягок. – Я укажу тебе путь. Следуй ему, как следуют все волки за своей Госпожой, и ждут тебя благие свершения. Ждут тебя победы и подвиги, достойные Тир-на-Ног и имени твоего предка».
Когда Омела стала старше, фигура её вытянулась и округлилась, коса доросла до поясницы – признак женской зрелости в Керидвене, – а собственный голос окреп, огонь будто бы тоже окреп и повзрослел. Начал говорить громче, а слова выбирать острее и беспощаднее: «Будешь на коленях стоять перед другими до конца своих дней, следовать и подчиняться, как подчиняются твои сёстры старшим братьям, а те – твоему отцу, а отец – королю Ониксу из Дейрдре и всем тем, кто будет после него. Голые и холодные равнины ныне Керидвен, голодные и злые ныне люди. Так оно и останется. Ничего не изменится. Страждете, выпрашиваете, разрешения ждёте. Волки же сами добычу выслеживают, сами в горло вгрызаются, ничьей рукой не кормятся. Их кормят луна и собственная клыкастая пасть. А ты есть волчица, все керидвенцы есть волки твои. Пора возглавить и защитить свою стаю».
Огонь был прав, и с каждым годом уверенность Омелы в том только росла, как её светлые белокурые волосы. Всё чаще она посещала пиры не ради застолий и увеселений, а ради разговоров и сплетен, что рождались за длинными столами и кружками с элем. Так же часто она стала бывать на советах отца, делать вид, что вышивает очередной гобелен с изображением фамильного посоха, который давно-то утерян, как и достоинство, а сама же, навострив уши, как мелкий зверёк, выла внутри от несправедливости. Эту несправедливость Омела ощущала каждой клеточкой тела, когда смотрела на голые равнины, скованные льдом, где даже летом оживали лишь камелии и пара стойких плодоносных деревьев; когда слышала, как очередная партия ценнейших мехов отправлялись в Дейрдре вереницей повозок, а следом отправлялся сам отец, чтобы отчитаться за них и за то, почему в этом году они убили чуть меньше своих братьев-волков и медведей. Всё в Омеле бунтовалось против этого подчинения и молчания, которое она была вынуждена сохранять.
Сколько бы раз ни заговаривала Омела о восстании, отец пресекал её, как собаку хлыстом, посмевшую с хозяйского стола урвать кусок мяса. Боялся, втягивал голову в плечи и, казалось, даже озирался слегка, чтобы их с дочерью не подслушали. Честным и праведным человеком был её отец, но вот только трус, каких поискать. Никто в семье не понимал Омелу. Быть может, потому что больше никто из них не был удостоен чести услышать шёпот благодатного огня.
– Что же мне делать? Как спасти свой народ? Как сбросить с его шеи дейрдреанскую цепь? – вопрошала Омела в отчаянии, пряча лицо за ладонями, исцарапанными о стены, в которые колотила со злости и от бессилия. – Я не королева Керидвен! Нет у меня посоха Вечных Зим и не будет никогда. Уничтожен он, канул в небытие вместе с силой и золотым прошлым моего народа.
«Нет посоха Вечных Зим, – подтвердил маленький огонёк в глубоком тёмном камине за её спиной, и Омела подумала было, что он глумится над ней, злорадствует, когда вдруг услышала: – Но он тебе и не нужен. Я у тебя есть, я. Победишь Дейрдре, победишь кого угодно… Если плату воздашь».
Великой она будет. Первой она будет. Отрадой прошлых и будущих королей.
Огонь повторял ей это, довольно урчащий и сытый, пока в нём горела заживо вся её семья, напившаяся горячего макового молока, разбавленного с коровьим и ложкой гречишного мёда для сладости. Сосновый брус всегда быстро вспыхивал, особенно если взрывался чан, где кипятилась вода, а в углах лежала солома с ворохом тканей, подожжённая нечаянно упавшей свечой или сразу тремя. Огонь стрелял во все стороны до самой двускатой крыши, и вился горький дым, вознося к звёздному небу керидвенские молитвы чёрными клубами. Омела никогда не любила бани, их духоту и жар, то, как липнут к коже берёзовые веники и пар, но она любила запах можжевелового масла. Даже сейчас им пахло, на пару с горящей плотью.
Снег вокруг таял, тёк по её лицу, солёный, как слёзы. Полыхала баня долго и ярко. Это был самый высокий костёр во имя победы на свете.
А чтобы Омела, окружённая хускарлами, которым настрого запретила таскать к бане вёдра с водой и тушить, не очнулась от морока и не бросилась в тот же огонь, голос её утешал: «Правильно делаешь. Жертву приносишь, кровь от крови теряешь во имя лунного света, что её заполнит. Волчья Госпожа тоже многим пожертвовала, чтобы помочь простому люду. Ты идёшь по её стопам».