– Чего?
И, взмахнув хвостом, она одним ударом расколола о стену гигантский орех, который всё это время вертела между колен (кажется, Велиал кокосом его называл). Коричневая скорлупа вместе с белой мякотью так далеко разлетелась, да с таким треском и рычанием Мелихор сквозь зубы, что Кочевнику не составило труда представить, будто это его голова. Во рту резко пересохло.
– Что с тобой?! Мелихор?
Звук, который она вдруг издала, запрокинув назад голову и резко вздохнув, напомнил Кочевнику свист, с каким чайник закипает на печке. Он медленно приблизился к ней, шаг за шагом, всё ещё побаиваясь повторить судьбу кокоса, и наклонился, чтобы лучше видеть её лицо в темноте. Только порхающие светлячки и её собственные глаза, жёлтые как янтарь, освещали его.
Оно было мокрым и блестело, как камень у того самого водопада, омытое слезами.
– Ты что, ревёшь?! Эй, эй, не реви! Мелихор! Страж Медвежий… Да что происходит-то?!
«Баба плачет – быть беде», – поговаривал отец, а отец у Кочевника был очень мудрым человеком. В таких случаях, поучал он, лучше сразу извиниться – и не важно, прав ты или виноват, ибо «правых среди покойников, к коим злая женщина отправит тебя запросто, не бывает». Вот только за что конкретно он должен извиняться, Кочевник не знал. Но, впрочем, догадывался.
«Сильтан… Вот змея!».
Стоило заподозрить дурное, ещё когда Мелихор пропала ни с того ни с сего. Она ведь все путешествия ни разу его в покое не оставляла, ни на минуту, не то что на час или день! Всегда рядом была, всегда пристраивалась к его плечу, когда они отдыхали, мурлыкала что-то себе под нос или ему в шею, а по ночам переплеталась с ним ногами и руками, чтобы согреть. С тех пор, как завершилась война в Керидвене, крестообразная рана зарубцевалась на его груди, а сердце зажило, застучав как прежде, они с Мелихор были неразлучны. И если было на свете что-то, чего Кочевник боялся так же, как умереть от старости, а не в славной битве, – это потерять её и то, что у них было. Кажется, Дикий всё-таки его страх учуял и воплотил в жизнь. Или же то и впрямь был Сильтан, мстящий за «чудодейственный цветок», или нелепое стечение обстоятельств. Или, может, сам Кочевник, вдруг ставший таким рохлей, что самому стало тошно.
Вот идиот. Вот он попал.
– Мелихор…
– Опозорил меня перед братом, ладно бы в лицо мне сказал.
– Мелихор…
– Сам-то дикарь, а ещё носом воротит! Смех всему гнезду!
– Я-то дикарь?! Ладно, ладно, дикарь, только перестань реветь. Хора!
Кочевник потёр шею, постоял так и сяк, потыкал в неё пальцем, да без толку – слёзы текут, сползают по подбородку и острым когтям, которыми она тщетно пытается вытереться, прежде чем зайтись в рыдание до икоты опять. В тот момент Кочевнику показалось, будто все Дикие Земли смеются над ним. Кузнечики стрекотали в высокой траве, сказочные птицы с распушёнными хвостами кричали за изумрудными листьями, где-то вдалеке грохотали барабаны настоящих, в отличие от Кочевника, дикарей, и даже Чёрный Рог расшевелился, выдохнул и укрылся водяным туманом, будто подавился и закашлялся от хохота.
– Я был не прав, – изрёк наконец Кочевник после ещё нескольких минут внутренних истязаний, за которые успел сделать вокруг крипты петлю и помолиться Медвежьему Стражу о смелости. К тому моменту Мелихор как раз успокоилась, только шмыгала носом и ковырялась когтями в земле, повернувшись к нему спиной, а лицом – к раскинувшемуся в долине и залитому лунным светом лесу. – Я имя твоё опорочил, оклеветал тебя, обидел. Не по-мужски это было, как и всё то, что я Сильтану тогда наговорил. Мне стыдно, но не за грубость свою, а за ложь. Дурак я. Не сын я Медвежьему Стражу. Не берсерк и даже не мужчина после такого. Страшусь женщин больше, чем хищных зверей, потому что страшусь своей слабости перед ними. То есть… То есть слабости перед тобой. Не умею справляться с таким, не знаю, как надо. Не только еда и питьё мне нужны. Не только…
Лишь по тому, что Мелихор наконец-то перестала всхлипывать и затихла, Кочевник понял, что бормочет верные вещи. Хвост её, прежде мечущийся из стороны в сторону так, что едва не вспахивал землю, наконец-то улёгся и успокоился. Тогда Кочевник набрал в лёгкие побольше воздуха, разогретого за день под палящим солнцем и ещё хранящего остатки влажного зноя, и выпалил быстро, словно стрелу себе в сердце пустил:
– Соврал я Сильтану. Плевать мне, что деревенские скажут. Я в Хардвик вообще возвращаться не собираюсь! Не хочу ни охотником быть, ни разбойником, ни хускарлом. С тобой путешествовать хочу, мир смотреть, на тебя смотреть. Слушаешь меня?
– Слушаю, но главного по-прежнему не слышу. – Мелихор вдруг повернулась к Кочевнику. Лицо её, надутое и распухшее от слёз, показалось Кочевнику совсем детским, будто и не было между ними пропасти в две сотни лет. Лямки из золотых цепочек сползали с одного плеча, открывая ямочки под ключицами и ложбинку между грудями, куда Кочевник упорно старался не пялиться (по крайней мере, в такой важный момент). Коса растрепалась, глаза блестели, и Кочевник снова услышал в своей голове «красивая такая, смешная такая, сильная такая», пока она вдруг не сказала: – Мила ли я тебе, Кай? Не как «брат», сестра топору, или как ты там ещё меня назвал, а как… – и добавила едва слышно, благоговейным шёпотом, давая понять, что никогда не произносила этого слова в адрес кого-то прежде: – Ширен?
В тот миг лицо Кочевника познало новый оттенок красного. Он слышал не раз, как Солярис называет точно так же Рубин, и хотя достоверного значения этого слова не знал, зато знал другое: это что-то очень, очень важное, сокровенное, дорогое. Слово, каким не назовут первого встречного, которым дорожат, хранят на устах, словно последний вздох перед смертью.
Ладони покрылись испариной, как у мальчишки, будто он снова впервые взялся за отцовский охотничий лук. В горле встало это трусливое «Нет, ты что, конечно нет!», но Кочевник бы не простил себя, если бы снова увидел, как Мелихор плачет.
Поэтому он кивнул и ответил честно и гордо:
– Нравишься. Как ширнь… ширань… ширен. Короче, да.
Мелихор шумно вздохнула и улыбнулась, демонстрируя оба ряда этих своих острых, как зубцы вилки, зубов, от вида которых у Кочевника каждый раз ухало сердце – сначала от страха, а теперь от облегчения.
Спустя ещё полчаса Кочевник развёл для них костёр, чтобы приготовить большую жирную ящерицу, которую Мелихор поймала для них хвостом, пока они сидели вот так в темноте. А ещё спустя час, когда она не оставила на его лице и чистого места без следа её поцелуев, свернулась калачиком вблизи тепла и задремала, Кочевник задремал тоже. Устроился рядом с ней прямо в золе и пепле, даже не расстилая свой отрез, и накрыл её тяжёлой рукой, сам оказавшись в кольцах серого чешуйчатого хвоста. Она была даже горячее, чем огонь, который трещал у них перед носом, и пахло от неё пряными специями, цветочным мёдом, сладкими спелыми фруктами с горькими косточками, цветами дикими, лесными, как его любимый дом.
Всю жизнь Кочевник жил с мыслью, что должен защищать свою семью, быть им опорой и плечом, на которое можно опереться. Может быть, поэтому Мелихор его так пугала? Потому что сама была опорой для него? Защищала, да не раз: и от разбойников в Ши, когда они прибились не к тому каравану, дабы добраться до Змеиного пролива в его тени; и от горных львов, напавших там же; и от бурь, и от враждебных к людям драконов, и даже от болезней. Выхаживала, вылизывала и зашивала раны, когда он вернулся к ней с торчащей из спины стрелой, позабыв, что нет у него больше удали Медвежьего Стража. Была рядом, когда бы ему ни потребовалось, и всегда оставалась собой.
Верно Кочевник думал тогда у водопада. Мелихор и рядом с обычными девками не стояла. Никакие королевы с ней не могли сравниться. Она предназначалась для него, и перед ними распростирался весь мир, который им только предстояло увидеть вместе.
5Свадебный обряд
Месяц нектара в Круге никогда не начинался и не заканчивался спокойно, ибо славился он как самый богатый на свадьбы среди всех месяцев Колеса. Едва провернулось это самое Колесо, едва потёк по туату Дейрдре запах цветочного мёда, едва расселись ирисы по изумрудной траве, как в первую же его ночь в Столице пробил торжественный колокол. Четыре звона для четвёрки богов, приглашающие на церемонию, и ещё один – во имя клятвы, что должны были принести сегодня перед их ликом влюблённые.
Рубин к тому моменту уже не спала, встречала звон, сидя на подоконнике. Днём она отнесла в неметон угощения и драгоценности для бедняков – хорошая примета, – а возвратившись домой, сразу отправилась в постель, следуя завету прибывшей на празднество Маттиолы отоспаться как следует. Тем не менее проснулась от нервов Рубин ещё на закате, задолго до заветной полуночи, и потому разложила перед собой шахматы. Впервые за долгие годы спешить ей было некуда, хотя очень хотелось.
Если на пир сборы всегда начинались спозаранку, то вот на свадьбу – поздно, всего за час до церемонии. После биения колокола Рубин дважды приняла ванну – один раз с обычной водой и мочалкой, а второй раз с розовым маслом и молоком, – но оделась при этом быстро, за считаные минуты, потому что одеваться толком и не пришлось. Матти застегнула на ней платье лёгкое и белоснежное, с цветочной серебряной вышивкой на рукавах, знаменующей её прощание с юностью, и расчесала гребнем ещё влажные волосы, дабы Солярису было проще их заплетать. Браслеты, диадему, ожерелья Рубин лично сложила в ларец, оставила в покоях все украшения, кроме изумрудной серьги в правом ухе – уже не ради традиций, конечно, а ради того, чтобы после было танцевать легко и свободно.
Как шлейф, увивалась за Рубин вязь из пряжи, которую плели вёльвы, ступая за своей молодой королевой шаг в шаг, распевая благословения в её честь, шепча молитвы за счастье её, здоровье и плодородие. Горела тонкая свеча в руках Мидира, плечом к плечу её сопровождающего вместо отца, а в конце узкой тропы, уже усеянной зачатками маков и белыми ландышами, горели драконьи глаза, перемежаясь с факелами советников, ярлов и друзей. Все собрались под звёздным небом у Цветочного озера.