Не это ли чувство люди называют смирением?
– Как попасть туда? Неужто вплавь? – спросила я, ступив с покрова изумрудной травы на покров песчаный, что выстилал берег небесной реки. Тир-на-Ног находился слишком далеко, чтобы можно было разглядеть что-то, кроме дворцов из витражных стёкол и остроконечных шпилей, а поблизости не виднелось ни причала, ни моста, ни лодки.
– Ах, госпожа! Ты шустрее, чем стрела. Постой, не торопись. Тебе ещё придётся выступить на бис.
Новообретённый покой растаял, как и Тир-на-Ног вдалеке: он вдруг сложился пополам, точно бумажный, и исчез. Снова появился вкус крови на языке – та заполнила рот сразу после того, как когти Соляриса пронзили мою грудь почти насквозь. Я помнила, как захлёбывалась в ней, пока умирала у него на руках, и как весь Круг встретил новый день вместо ночи. Несмотря на то, как мучительно выглядела моя гибель со стороны, мне было совсем не больно тогда.
Зато было больно теперь.
Рёбра заныли, а в грудной клетке разлилась чугунная тяжесть. Лишь прижав к ней руку, я поняла – так ощущается бьющееся сердце.
– Вы ведь сказали, что мир уцелел, – выдавила я, обернувшись. Совиный Принц стоял напротив, и у меня больше не было ощущения, что он улыбается под своей маской. – Я остановила Рок Солнца?
Совиный Принц кивнул.
– Да.
– А Красный туман?
– Нет.
– Почему?! Я ведь умерла…
– Наполовину умерла, и половину ту забрал себе туман. То был его обман. Ничего не кончено, увы, поэтому грёзы о покое немедленно сотри, – необычайно строго произнёс Совиный Принц и обхватил ладонями моё лицо. На ощупь руки его оказались упругими и тёплыми, прямо-таки человеческими, с аккуратно подстриженными ногтями и массивными перстнями до последних фаланг. Если бы я вдруг не заметила неестественно острые кончики ушей, выглядывающие из-под его золотистых кудрей и совиной маски, то решила бы, что передо мной стоит никакой не бог, а обычный мальчишка. – Туман невинен внешне и словно бы влюблён, но на голод вечный обречён. Не касайся. Вы враги. Увидишь – тотчас же беги! Я буду ждать тебя на Кристальном пике, у аметистовых садов, где гниёт любовь богов среди цветов. А теперь ступай домой, Бродяжка. Довольно заставлять его страдать, бедняжку!
Вернулись чувства. Вернулась жажда знаний. И вернулся страх. Я попыталась вскрикнуть, но не смогла – тело рассыпалось в объятиях взъерошенных крыльев, обернулось вихрем из янтарных листьев и улетело вместе с несколькими коричнево-рыжими перьями, подхваченными ветром.
А затем я открыла глаза и увидела над собой лицо Соляриса.
Кристальный пик
Пролог
Единственное, что он когда-либо испытывал в своей жизни, – это голод.
Мучительное, безудержное притяжение к чему-то далёкому и запретному, словно стремление восполнить давнюю утрату. Когда у него появилось тело, всё стало только хуже: прибавились урчание в желудке, отвергающем растительную пищу, утомительное сосание под ложечкой и ночной скрежет зубов, которые переставали ныть лишь тогда, когда вонзались в сырое мясо. Ему приходилось охотиться на белок и кроликов, чтобы хоть как-то насытиться, и в конце концов в лесу не осталось дичи.
В первый день месяца благозвучия он наконец-то обрёл лицо. Это случилось в кленовой роще у лона Танцующей реки, где кусты ломились от спелых ягод, собирая стаи пронырливых синиц. Вместе с птицами ягоды манили к себе и путников. Одним из них оказался юноша, только познавший необходимость бриться каждое утро и прелести женской ласки, чернявый и расцелованный солнцем на румяных щеках. Юноша держал в руке серп, которым срезал по пути стебли вереска для летней ярмарки, и размахивал им, когда пытался защититься. То была вынужденная мера, а не прихоть. Всё же кувшин не смастерить, пока не раздобудешь глину.
Когда он наконец сумел перекроить сворованное лицо и сделал из него собственное, то стал потихоньку заглядывать в поселения людей. Слушал, запоминал и учился, как быть одним из них – как притворяться, будто ты один из них. Так он вспомнил: утрата, оставившая после себя пустоту, которую он теперь тщетно пытался заполнить чужой плотью, действительно случилась с ним однажды.
Её светлый кукольный лик приходил к нему в том, что люди называют снами. Он знал о ней всё и даже больше. Ей нравились мужчины, а не женщины – и потому он слепил себе облик мужской. Ей нравилось сильное, но лёгкое телосложение, жилистые руки с тёмными когтями и улыбка, обнажающая заострённые зубы, – и он стал таким. Даже волосы превратились в сверкающий жемчуг, отливающий перламутром при свете дня, лишь бы она тоже перебирала их в пальцах. Единственное, что у него не получалось повторить, – солнечный янтарь глаз. Даже когда он украл глаза чужие, это не сработало. Столько попыток и времени, потраченного впустую… А они всё оставались неизменными – красными, как кровь, что его породила.
Он хотел иметь не только лицо, но и имя, однако не знал, как люди получают его. Выбирают сами? Заслуживают? Просят придумать других? Всё ещё безымянный, он скитался по деревням и туатам, о которых не знал ничего, кроме того, что они могут его накормить. Голод не утихал, поэтому ему пришлось начать питаться людьми. Он старался есть помалу, дабы не привлекать к себе внимания, пока не окрепнет: один-два, максимум три удачно встреченных на дороге странника зараз. Этого ему вполне хватало, чтобы продержаться хотя бы ещё неделю.
Ах, как хорошо жилось раньше! Когда он мог становиться невидимым и путешествовать по миру на па`ру с ветром. Теперь же за ним тянулся след из костей и гнилых плодов. Почва покрывалась сухими трещинами, будто десять лет не знала полива, а урожай не всходил, начиная гнить от самых корней. Земля под ним умирала.
– Так вот кто губит мои посевы.
Он знал, что однажды его заметят, но не смел и надеяться, что это сделают сами боги. В тот миг, когда они встретились, костёр убаюкивающе трещал под крышей развалившейся хибары, от которой годы оставили лишь пару покосившихся стен. Тени от огня плясали на них, завораживая. Он мог любоваться ими часами, и это была одна из немногих вещей, способных отвлечь его от проклятия вечного голода.
Появление незваной гостьи за спиной, впрочем, справилось не хуже.
Несмотря на то что гостья эта выглядела как хрупкая девочка тринадцати лет с пёстрыми лентами в кудрявых волосах, от неё исходила такая сила, что он непроизвольно встал и попятился. Раньше ему был неведом холод, но теперь, когда он обрёл тело, озноб преследовал его почти постоянно, даже в летний зной. Он закутался плотнее в свою шаль, завидуя тому, что девочке хватает её белоснежного платья из тонкого льна. Маленькие босые ступни не оставляли на земле следов, а странная непропорциональная тень, лежащая за её спиной, напоминала плащ, которого не было.
Зато на девочке была кроличья маска из червонного золота.
– Я знаю, что` ты такое, – сказала Кроличья Невеста, олицетворение юности, добродетели и детских проказ. Если под его поступью всё живое гибло, то под её – расцветало. – Тебя не должно быть здесь. Тебя просто не должно быть! Жизнь в твоих руках умирает, потому что жизни нет в тебе самом. Ты обманщик, пересмешник, что вторит чужими голосами. Однако… Я не хочу тебя уничтожать. Я верю, что даже яд бывает полезен в малых дозах, ибо не зря сама жизнь имеет отражение в лице смерти. Поэтому дарую тебе шанс. Уйди туда, где нет людей и нет богов; туда, где от тебя вреда не будет больше; где таких, как ты, полно. Прошу, в Междумирье уходи и упокойся.
Никто и никогда не разговаривал с ним так мягко, кроме той, кого он потерял в час своего рождения. И то, что должно было быть сердцем, защемило у него в груди… Но не заставило сомневаться. Ведь голод говорил с ним ежечасно, а маленькая девочка с кроличьей душою – всего одну минуту.
– Не уйду, – ответил он, проглатывая вязкую слюну, бессознательно скопившуюся во рту.
В ночи послышалось мелодичное пение пастушьей флейты – это Кроличья Невеста выдохнула тёплый летний воздух с запахом малины и ромашковых соцветий.
– Тогда прости, – произнесла она, стоя неподвижно, и та странная тень, которую Кроличья Невеста отбрасывала даже вдали от отблесков костра, вдруг обрела иную форму. Густая, как смола, тень собралась и, став осязаемой, вложилась в её узкую ладошку длинной наточенной косой. – Я не желаю тебе зла, но его другим желаешь ты. Так будет одно зло от другого защищать.
Когда девочка говорила, под её персиковой кожей перекатывался искристый свет. «Интересно, какой у него вкус?» – подумал он, и слюны на языке стало в два раза больше.
Когда Кроличья Невеста обрушила на него свою косу, он впервые почувствовал что-то кроме изматывающего голода. То был страх, пришедший следом за болью, когда лезвие разрезало ему грудину. Однако внутри он был абсолютно полым – ровно настолько же, каким и чувствовал себя всё это время: наружу не просочилось ни капли крови! Но едва ли даже фигурке из дутого стекла охота умирать. Любить жизнь может и тот, кто никогда не жил вовсе.
– Вернись! Прочь от растений!
Он не понимал людей, но ещё больше, оказывается, не понимал богов. Ибо как понять существо, переживающее даже в разгар битвы об осыпающейся коре деревьев и рыхлеющей земле, а не о том, что жертва его пытается бежать? Он ведь уже перепрыгнул руины стен и устремился к лесу, надеясь спрятаться…
Увы, на самом деле Кроличья Невеста вовсе не была олицетворением невинности и целомудрия, благословляющей бедняков и новорождённых. Она была стихией, природой в теле ребёнка, неугомонной, резвой и милостивой, но суровой к тем, кто пытался нарушить её священный баланс. Невеста двигалась быстрее, чем мог он, ещё неокрепший. Юркая и прыткая, она действительно походила на кролика, стайка которых подглядывала за ними из лесной темноты.
Что будет, если он съест их всех? Это усмирило бы его голод хоть ненадолго? Дало бы шанс встретиться с другой половиной его души? А что, если…