Но Энтони не улыбается в ответ. Его пальцы непроизвольно сжимают край стола, когда он вспоминает, как стены в подземелье вибрировали прошлой ночью, будто в ответ на эти шёпоты. Как камни на мгновение стали тёплыми на ощупь...
Тревис, перекатывая во рту кусок пирожка, нарочито громко чавкает. Крошки падают на деревянный стол, как первые снежинки зимой. Его шрам в форме руны Огня растягивается в ухмылке.
"Эй, Бернан," — он говорит с набитым ртом, жестикулируя пирожком, — "а пленник-то наверное оголодал за эти две недели помоев? Может, угостим 'Рубина'?"
Глаза его блестят мокрым блеском — он играет по заранее обговоренному плану, но нельзя отрицать — ему нравится эта роль. Слишком нравится.
Бернан оживляется, как актёр, получивший свой выход. Его мясистые руки разводятся в театральном жесте.
— Да как я забыл! — его бас раскатывается по каменным стенам. — Конечно же, эти великолепные закуски должен оценить каждый присутствующий!
Его игра слишком театральна, жесты слишком широки — но цель, как известно, оправдывает средства. Тяжёлые сапоги гулко стучат по полу, когда он подходит к столу. Пальцы, похожие на сосиски, бережно подбирают самый сочный пирожок — тот, из которого струится ароматный пар. Затем он отламывает кусок, обнажая начинку цвета спелой вишни. Наливает полную кружку морса — рубиновая жидкость плещется, оставляя на стенках стекла алые подтёки.
Подходит к клетке, но останавливается в шаге от начертанного круга — старый волк знает, где проходит граница безопасности.
— Ну что, Рубин? — голос его звучит почти дружелюбно, но глаза остаются холодными, как лезвия в снегу. — Поешь как человек? А там... поговорим.
Гилен не открывает глаз. Его поза лотоса непоколебима, как скала посреди океана. Но за чёрными стёклами очков зрачки сужаются в тёмные точки. Алый Взгляд, невидимый для окружающих, фиксирует каждое микродвижение, каждый нервный тик, каждую каплю пота на висках у Бернана.
— Из твоих рук приму, — его голос тихий, но чёткий, как удар стеклянного колокольчика в тишине.
Бернан довольно крякает, складывает еду в жестяную чашку с выщербленными краями и пододвигает её к клетке длинной палкой — не подставлятьсяся же.
— Вот и договорились, — он облизывает пальцы, оставляя на губах блестящий жирный след. — Ну так... о чём ты хочешь поговорить?
Лёгкая усмешка пробегает по губам Гилена, как тень по воде.
— Приведи сюда то милое создание... Джен, кажется?
Кружка, наполненная морсом, с грохотом опрокидывается на каменный пол. Энтони вскакивает, как ужаленный, его стул с треском падает назад. Лицо молодого инквизитора за секунду превращается в багровую маску ярости.
— ТЫ ЧЁРТОВ УБЛЮДОК! — слюна летит из его рта, оседая брызгами на столе. — Я ТЕБЕ ГЛОТКУ ПЕРЕРЕЖУ!
Глаза его безумны, налиты кровью, веки дёргаются в такт бешеному пульсу. Пальцы судорожно сжимают рукоять меча, но ещё не решаются вытащить клинок.
Бернан резко хватает его за плечо — его ладонь накрывает почти всю дельтовидную мышцу молодого инквизитора.
— Энтони! Ты чего?! — рычит он, но уже слишком поздно.
Тайна раскрыта. Все видят как дрожат губы Энтони, обнажая сжатые до хруста зубы. Как зрачки расширяются от страха за Джен. Как по щекам расползается краска стыда — он попался, как мальчишка, поддавшись на провокацию
Воздух в комнате становится густым, как сироп. Даже треск факелов звучит приглушённо, будто комната накрыта стеклянным колпаком.
Гилен медленно приподнимает уголки губ, словно художник, выводящий последний штрих на портрете. Улыбка появляется на его лице — холодная, отточенная, как лезвие ножа, только что вынутое из ножен. В ней нет ни капли тепла, только расчетливая жестокость кошки, играющей с мышью.
— Глаза у неё... — он начинает говорить медленно, растягивая слова, будто смакуя каждый слог, — как океан в шторм. Глубокие. Синие. Такого насыщенного цвета, что кажется, будто в них можно утонуть. — Пауза. Его губы слегка приоткрываются, обнажая ровные белые зубы. — И такие... испуганные, когда я на неё посмотрел. Широкие, как у оленя, попавшего в свет факелов. Отлично контрастируют с её волнистыми рыжими локонами — теми самыми, что выбиваются из-под капюшона, будто языки пламени на фоне ночи.
Энтони стоит как вкопанный. Его лицо искажается в гримасе чистой, неконтролируемой ярости. Кожа на лбу натягивается, обнажая набухшие вены. Кулаки сжимаются до хруста костяшек — пальцы впиваются в ладони так сильно, что из-под ногтей проступает кровь.
— Я ТЕБЯ!.. — его голос рвётся, превращаясь в животный рёв, больше похожий на крик раненого зверя, чем на человеческую речь.
Бернан действует молниеносно. Его лапища, покрытая шрамами и волосами, впивается в плечо Энтони, почти полностью охватывая его. Он трясёт молодого инквизитора, как щенка, пойманного за шкирку.
— ВСЁ! На выход! Сейчас же! — его бас гремит, как удар грома, заглушая все другие звуки в комнате. — И никаких оправданий. Если увижу тебя здесь — собственными руками сквозь решётку просуну к этому чудовищу.
Энтони дрожит всем телом. Его губы белеют от напряжения, сжатые так сильно, что кажется, вот-вот лопнут. Но когда он говорит, голос звучит предательски ровно, почти механически:
— ...Слушаюсь.
Он вырывается из хватки Бернана, разворачивается на каблуках и выходит, хлопая дверью с такой силой, что дрожат склянки на полках, звеня тонким, нервным перезвоном.
Джон, третий инквизитор — сухой, как щепка, с вечно прищуренными глазами и острым, как лезвие, носом — медленно вытирает крошки со стола.
— Я тоже был в Горле, — говорит он, глядя на дверь, за которой исчез Энтони. — Но не думал, что пацан до такой степени запал на эту девчонку.
Бернан тяжело вздыхает, потирая переносицу толстыми пальцами. В его глазах читается усталость — не физическая, а та, что накапливается годами, когда видишь слишком много человеческой глупости.
— Теперь придётся за ним следить, — бормочет он. — Наверняка выкинет какую-нибудь дурость.
Он поворачивается к Гилену, упирает кулаки в бока. Его тень, отбрасываемая факелами, кажется огромной, заполняя половину комнаты.
— И если это случится... — он делает паузу, чтобы его слова прозвучали весомее, — тебя ждёт не просто наказание. Ад, а не это мило гостеприимное времяпрепровождение.
Гилен наконец открывает глаза. За чёрными стёклами очков вспыхивает рубиновый огонь — не мигающий, не дрожащий, холодный и постоянный, как свет далёкой звезды.
— Глупость уже случилась, — говорит он, и его голос тихий, но каждое слово падает, как камень в бездонный колодец, оставляя после себя круги на поверхности сознания слушателей. — И... вы оба это поняли.
Он приподнимается с лёгкостью, которой не ожидаешь от человека, просидевшего в клетке неделями. На тарелку с едой у клетки он даже не смотрит — будто пища смертных ему не нужна.
— Я знал один мир, — продолжает Гилен, и в его голосе появляются новые оттенки — что-то вроде отдаленного сожаления, смешанного с холодной уверенностью. — Там боги разрушили башню смертных из-за их гордыни. Цивилизация, что могла достичь звезд… рассыпалась в пыль за одну ночь.
Он делает паузу, позволяя им представить это — великие города, превращающиеся в руины, знания, теряющиеся навсегда.
— Этот же город — гниль под маской мрамора, — его рука с тонкими, почти изящными пальцами делает плавный жест, будто смахивая невидимую пыль с ладони. — И он падёт. Чтобы родилось что-то... новое. Что-то совершенное.
В его словах нет угрозы — только уверенность человека, который видит будущее так же ясно, как настоящее. И от этого становится ещё страшнее.
Тревис медленно проводит пальцами по шраму на щеке — этому старому напоминанию о прошлых битвах. Его губы растягиваются в усмешке, обнажая желтоватые зубы.
— Пустые угрозы, — произносит он, и в его голосе звучит привычная бравада, но пальцы непроизвольно касаются рунического кинжала на поясе, проверяя его наличие. Старая привычка, выработанная годами опасной службы. — Реми был беспечен, но тебе не стоит недооценивать Святую Инквизицию.
Бернан скрещивает массивные руки на груди, отчего латы издают характерный металлический скрип. Его тень, отбрасываемая трепещущим светом факелов, кажется огромной на каменной стене.
— Когда Сайлос вернётся... — его бас звучит зловеще тихо, — ад, который тебя ждёт, будет очень даже осязаемым.
Джон, стоящий чуть поодаль, нервно поправляет перевязь меча. Его тонкие губы шевелятся, когда он бормочет почти неслышно:— Да помогут нам боги...
Гилен медленно поднимает голову. Его движение плавное, почти неестественное, как будто его шея не состоит из позвонков. Голос, когда он заговорил, режет тишину, как лезвие по шёлку:
— Зар'гул. Хочу знать о нём.
Бернан фыркает, откидываясь на спинку стула, который тревожно скрипит под его весом. Его губы искривляются в презрительной гримасе.
— Знать нечего. Очередной тёмный бог, по уши в крови. Вампиры до сих пор сопли по нему размазывают.
Гилен не моргает. Его чёрные очки отражают пламя факелов, превращая их в два кровавых пятна.
— Как давно он существовал? Как его уничтожили?
Бернан пожимает плечами, отчего его латы снова издают характерный скрип.
— Помню плохо... — он потирает подбородок, задумчиво глядя в потолок. — Где-то десять тысяч лет назад появился. А пару тысячелетий назад — боги сами его и стёрли в порошок.
Мысли Гилена текут, как строки кода, всплывающие перед его внутренним взором. Каждое слово, каждая цифра отпечатывается в сознании с кристальной ясностью:
«Зар’гул… Всего восемь тысяч лет существования? Жалкий новичок».
В его памяти всплывают образы собственного пути — сотни миллионов лет эволюции, целые миры, переписанные под себя, цивилизации, превратившиеся в пепел под его взглядом.
«Он выбрал кровь? Или кровь выбрала его?».
Перед внутренним взором проносятся картины: первые опыты над собственной плотью, боль, ставшая инструментом, те мгновения перед тем, как переступить последнюю грань. Воспоминания о крыльях-протоколах вызывают укол неожиданной грусти — единственного человеческого чувства, которое он еще не сумел полностью искоренить.