— Боюсь я, девушки, не простудились бы мы тут. Может быть, на стану разместимся? — предложила Маша. — Правда, в нем грязновато, но мы побелим. Зато там печка, тепло…
— В палатке! Только в палатке! — за всех ответила Груня Воронина. — Как на фронте! А то какие же мы целинники, если спать чуть ли не на перинах… К черту!.. И работать по двадцать часов. Или хоть бы по восемнадцать… По-фронтовому.
— Нашу Груню палаточная романтика заедает, но аллах с ней, а вот что касательно восемнадцати — многовато. Сбавь до двенадцати, Груня, и будет как раз, — серьезно, как все, что она говорила, посоветовала Фрося Совкина.
— Не согласна! Вспомните, как строили ребята Комсомольск-на-Амуре! Вот это были комсомольцы! А мы что? Москвичи или не москвичи?
Маленькая, крепкая, точно вытесанная из дикого камня, Груня и спорила с какой-то покоряющей, яростной силой.
— Да можно ли про живущих в рубленом теплом стану, как в любой обжитой деревне, героическую поэму сложить? Можно ли, я вас спрашиваю?
— Кончай треп, Грунька! — прикрикнула на нее Фрося. — Ох, до чего же я ненавижу трескотню насчет этого героизма!
Груня вспыхнула.
— Как это треп? Что значит «ненавижу»? Ненавидеть тут нечего. Каждый по-своему мечтает… — И, отвернувшись от Фроси, другим тоном. — Девоньки! Предлагаю дежурство по палатке начать с меня!
Тоненькая, совсем не похожая на бригадира Маша Филянова носилась из конца в конец стана, распоряжалась, но больше все делала сама. Ей казалось, что никто, кроме нее, не сумеет разместить, уложить, поставить как нужно. Но вот как будто уже и все сделано. Задымилась кухня. Маша пошла к полям. Позади нее резкий северный ветер бился о тугие зеленые стены палатки. Слышно было, как хлопали незастегнутые брезентовые двери.
Невидимое солнце заплуталось в густых тучах. Безлюдно, тихо в мертвых, белых, только кое-где зачерневших полях. Маша вспомнила Москву, Кремль, Георгиевский зал, Алексея Казарина, свои трудные обязательства… Эти впечатления — на всю жизнь. С каким трепетом поднималась она в первый раз по ступенькам широкой лестницы в историческое здание Верховного Совета! А люди? Со всех концов страны. И все молодежь… В перерывах между заседаниями Филянову и Казарина отыскивали бывшие на совещании гости — индийцы, китайцы, венгры, поляки — и горячо жали руки. «Теперь за нашим соревнованием все следить будут. Ох, Машка, Машка, сорвешься, засмеют! Ведь это же действительно вселенский треп получится, как говорит Фрося…»
Тревожно было на душе у комсомолки. Тревога незаметно перешла в робость, робость — в страх. «Подумать только, чего наобещала: с парнями в работе соревноваться! — Маша вспомнила Алексея Казарина. — И он сам и ребята у него, наверно, один к одному. А я даже не знаю своих». И Маша снова стала мысленно перебирать девушек: «Фрося с Валей и Груня — эти, кажется, боевые. А другие? Да чего уж теперь — ввязалась в драку, не жалей волос!»
Прозорливцы называли Машу Филянову будущей Пашей Ангелиной. Окончив техникум, она поступила на заочное отделение сельскохозяйственного института, на инженерный факультет.
— Не Мария Яковлевна, а Маша! — с улыбкой, твердо сказала она приехавшему от краевой газеты корреспонденту.
От всего ее облика веет молодостью, искренностью, душевной чистотой.
— Люблю художественные книги, но читать их совершенно, совершенно некогда, — рассказывала она Вере Струговой. — Работа, заочная учеба… Вырвешь минутку, а глаза уже слипаются. Все же почитываю. Больше всего понравилась мне «Анна Каренина». Вот трудная судьба!
Маша Филянова не всегда еще отличит Левитана от Шишкина, Чайковского от Бетховена, но работу мотора по звуку выхлопной трубы определит без ошибки и точно скажет, что машину выпустили из ремонта с непритертыми клапанами.
— Если не зазнаешься, далеко пойдешь, — сказала ей как-то Вера Стругова.
Маша засмеялась:
— А с чего зазнаваться-то? Пока только обещания, слова, работа впереди… Да и комсомолия не позволит зазнаться. Ведь вы все такие строгачи: чуть что, отбреете, хоть стой, хоть падай…
Девушки спали. За стенами палатки все так же завывал северный ветер. Маша склонилась к койке Веры, и они проговорили за полночь. И говорили на этот раз не о предстоящем соревновании… Обе любили, у каждой на пути к счастью стояли препятствия. Было о чем поговорить!
Действительно, за работой женской молодежной бригады следила вся страна. Письма сыпались отовсюду. Один летчик из Ленинграда обратился к Маше с просьбой: «Расскажите о самом важном. Ваше слово будет встречено всеми авиаторами, как песня жаворонка. Тем более, что вы комсомолка, а у нас комсомольцев много, и они хотят знать, как вы осваиваете новые земли. Некоторые товарищи мечтают по окончании службы поехать к вам и вместе трудиться на благо Родины…»
Особенно обрадовала Машу огромная посылка с книгами. На каждой детским почерком было написано: «Марии Яковлевне Филяновой, вожаку лучшей комсомольско-молодежной бригады Алтая. От комсомольцев и пионеров средней школы № 30 имени С. М. Кирова Избаскентского района Узбекской ССР. 24.4. 1954 г.».
— Ой, да что ж это они тут написали! — воскликнула Маша. — Какая же мы «лучшая бригада», если и на поле еще не выходили?
Никто из девушек не сказал ни слова. Все снова начали разбирать присланные книги.
Во всех движениях Маши — порыв, энергия. Ей хочется все сделать самой, в этом ее недостаток.
— Ты мешаешь девушкам расти, не даешь шагу шагнуть, — упрекала ее Вера. — Нельзя же все время водить их за ручку!
— Умом я это понимаю, Вера, а сдержаться не могу. То же самое советовал мне и Ваня… Иван Анисимович… — оглянувшись на стоявшую вблизи трактористку Акулину Губанюк, созналась Маша. — А уж у него опыт! Ему не бригадиром — директором быть.
Вера посмотрела на раскрасневшееся лицо подруги и улыбнулась. Она понимала Машу, по себе чувствовала, что все ее существо наполнено сейчас переливающейся через край силой. И сколько бы она ни расходовала себя, силы ее будут все пополняться и пополняться, как неиссякаемые воды горного родника.
— Но ты все-таки старайся, Маша, сдерживать себя!
— Изо всех сил стараюсь, Вера, да ведь характер…
Неподалеку у трактора возится Акулина Губанюк.
С первых же дней у нее все что-нибудь да не ладилось. Сейчас почему-то не заводится трактор, и Вера видит, как Маше хочется все бросить и подбежать к Акулине, сделать за нее. Покосившись в сторону Веры, Маша сдержалась и продолжала свою работу. Через несколько минут дизель зарокотал, и Маша облегченно вздохнула, а Вера поощрительно улыбнулась ей:
— Вижу, уроки на пользу!
Не ладилось поначалу в бригаде Маши Филяновой. Молодые трактористки, по словам бригадира, «не притерлись еще к машинам». Особенно подводила бригаду Губанюк. Она была местная, и ей все казалось, что наибольшее внимание в бригаде уделяется москвичам. «Спать — не пахать, посмотрим, какие вы в борозде окажетесь. А уж Акулина Губанюк покажет, почем сотня гребешков!» Она была старше других и, как сама думала, опытнее всех. На трактор «ДТ-54» Акулина перешла с машины иной системы и нервничала оттого, что недостаточно хорошо знает «ДТ-54». Один раз она сожгла муфту, в другой раз, подъезжая к плугу, растерялась, вовремя не отвернула и не затормозила, помяла плуг и чуть не задавила прицепщицу Груню. Это так расстроило трактористку, что она с первого же дня выбилась из ритма и не выполняла норму.
Сразу же уверенно пошли Фрося Совкина и ее сменщица Валя Пестрова. На их машине неизменно развевался красный флажок. Об их успехах веселая трактористка Маруся Ровных ежедневно складывала по частушке.
— Губанюк — жернов на моей шее, — жаловалась Маша Вере.
Вера, как могла, успокаивала подругу. Неожиданный разрыв с Андреем после злополучного концерта, страшные минуты, когда она переплывала разлившуюся реку, три мучительных дня, проведенных в больнице, — все это сильно повлияло на Веру.
Первой заметила в ней перемену Маша Филянова.
— Недешево ей это досталось, — поделилась Маша своими впечатлениями с трактористкой Марусей Ровных. — Зато закалилась. Один древний летописец Малой Азии, живший в девятом веке до нашей эры, рекомендовал такой способ закалки булатной стали: «Нагревать кинжал, пока он не засветится, как восходящее в пустыне солнце, затем охладить его до цвета царского пурпура, погружая в тело мускулистого раба… Сила раба, переходя в кинжал, придает металлу твердость». Наша Верочка чем-то напоминает мне тот кинжал. Словно перешла в нее сила Андрея, и вот она теперь не дает мне покоя с техникой. И вообще дырку у меня в голове сделала. По ее словам, я и бригадой руководить не умею и воспитанием вашим не занимаюсь. За просвещение девчат сама грозит взяться. И так уж похудела — одни глаза, а еще новую обузу на себя взвалить хочет. Одним словом, бригада для нее — как книга, от которой оторваться нельзя.
Действительно, Вера и дневала и ночевала в бригаде. Читала девушкам газеты, книги, вместе с учетчицей оформляла доску показателей, помогала выпускать стенгазету «Новости бригады».
Чего только не было в этих «Новостях»! И юмористическая страничка «Мечты поварихи Кати Половиковой», и портреты отличниц, и карикатура на отстающих. Сегодня в центре «Новостей» свежая частушка Маруси Ровных:
Хорошо! Хорошо! Хорошо и надо.
Хорошо работает девичья бригада.
Только Куля Губанюк отбивается от рук.
Акулина, подтянись, Акулина, не срамись!
Сев окончим дружно в ряд
И поедем на поддержку
Мы в шукайловский отряд.
В бригаду иногда наезжал председатель райисполкома, и Маша хвалила Веру:
— Она мне лучшая помощница.
Гордей Миронович одобрительно смотрел на высокую, легкую, всегда чем-нибудь занятую девушку-агронома. Что-то чистое, светлое было в ее глазах. Такой же свежестью веяло и от всего ее облика. Старик смотрел на нее и многозначительно улыбался в седые усы. Всякий раз, когда он бывал в бригаде Филяновой, ему вспоминалась собственная молодость и начинало казаться, что сейчас вот он так же беспечно начнет смеяться, как смеялась маленькая прицепщица Груня, перекинется ногами вверх и пойдет на руках, как одетая в комбинезон Маруся Ровных… Вот-вот, словно дым на ветру, улетучится тяжкое бремя лет, былой резвостью нальются ревматические ноги, почувствуют прежнюю силу руки…