Опустив голову, Гордей Миронович долго молчал, потом взглянул на Машу и сказал с завистью:
— Все вы подобрались тут так, что и не знаю, которая из вас лучше… Одним словом, на старости лет я, как говорят шоферы, по самый дифер врезался в твою бригаду, Машенька. Вот разве эту Акулину — как ее, Грубанюк, Губанюк? — заменить какой-нибудь девахой поухватистей… Ты, Маша, подумай.
Гордей Миронович нередко задерживался в бригаде девушек, не раз обедал и ужинал с ними. Загадочно улыбаясь, он говорил обычно какой-нибудь из них:
— А ну-ка, тащи из машины на круг бабкины постряпеньки. Она все внучонку Андрюшке гоношила, а вот мы возьмем и съедим, ведь вы мне тоже внучками доводитесь… Ваши бабки далеко, вот и побалуетесь сдобненьким… А Андрею я в другой раз привезу.
Припозднившись, Гордей Миронович нередко и заночевывал на полевом стане Филяновой. Старик сильно тревожился за исход соревнования и, чем мог, помогал молодому бригадиру.
— Мне кажется, Машутка, у тебя и горючее на исходе, да и с аварийными частями бедновато. Позвони-ха в эмтээс. И поглядим, не лучше ли не с этого, а вон с того края начать залежь? Там, кажись, повыше, землица пораньше обтаяла, да гляди, по мерзлякам не поломали бы лемеха девчата…
Вечерами, после пересменки, Маша иногда проводила летучку.
Пересменка! Час этот всегда полон какой-то своеобразной волнующей прелести. У одних кончается напряженный трудовой день, и они предвкушают радость отдыха; другие, отдохнув, готовятся к ночной работе. Все с нетерпением ждут результатов замера выработки.
Первой подкатила к заправочному пункту с агрегатом сеялок, с развевающимся красным флажком на тракторе белокурая Фрося Совкина. Отцепив сеялки, она оглядела скопившихся у заправочной повозки людей. «Ого, на летучку собираются!»
Сегодня тут и председатель колхоза, строгий Павел Анатольевич Лойко, и смешной толстяк, его заместитель по животноводству, и агроном Вера Стругова, и полевой бригадир, и сеяльщики, и заступающие в смену трактористки и прицепщицы. «Большой хурал!»
Спрыгнув с заглушенного трактора, Фрося отняла капот и стала тщательно обтирать детали горячего мотора.
Девушка работала сосредоточенно. Казалось, ничто в мире, кроме машины, не занимало ее сейчас. Но она отлично видела все, что делается вокруг.
Рядом встала на заправку машина Маруси Ровных.
— Что же вы, девушки, трактор не обтерли, а уже масло заливаете? — упрекнула Фрося товарок.
Маруся и ее прицепщица, смутившись, тотчас принялись обтирать машину. Работали молча и быстро.
А на горизонте полыхал закат. И поле, и тракторы, и разгоряченные лица девушек отсвечивали багровыми бликами. Над головой — теплые, чуть розовые, меняющиеся краски; небо затягивалось дымчатыми облаками. Между ними в разрывах уже сверкали звезды. Смолкали голоса птиц, вечерняя тишина мягко опускалась на землю. Все отходило ко сну…
А у тракторов, у сеялок, у плугов безмолвно, напряженно кипела горячая работа. Люди готовили машины к ночной смене, когда и малое упущение может принести большой ущерб.
Летучка была короткой. Начала Маша:
— Дальше так работать нельзя, девушки! Опозоримся на всю страну.
Больше всех досталось Губанюк.
— Ты, Акулина, помимо того, что нормы не выполняешь, еще и злишься на весь мир, распространяешь в бригаде нездоровые настроения. То одной девчонке, то другой шепчешь: «Все мы на одну Филянову работаем, славу ей добываем!» Не стыдно? Запомни, Акулина, не на Филянову ты работаешь, а на себя и на народ. Если выйдем в соревновании вперед, — а я верю, что выйдем, — значит, все будем впереди, вся бригада, а если опозоримся, то все опозоримся. Предупреждаю тебя, Акулина, в последний раз: не исправишься, пеняй на себя.
Большая, с крупным злым лицом Акулина Губанюк затряслась, побелела.
— Сознаю свою вину: муфту сожгла, плуг помяла, чуть Грушку не задавила… Все верно, только сама не знаю, отчего все это. Ну и зло берет… Машина мне несвышная; на такой я прежде не работала… — Акулина замолчала; ее била лихорадка. Подавив дрожь, она снова заговорила: — И не могу я выносить, когда другие лучше меня работают, сама себя бы съела… — С этими словами Акулина отвернулась, и лопатки широкой ее спины задвигались.
Стало тихо. Потупились, задумались девушки.
Слова попросила Фрося Совкина.
Фрося чуть повыше Маши Филяновой, но такая же стройная, крепкая. Серенький пиджачок и серенькая же юбочка сидели на ней как-то особенно щеголевато. Узкие мягкие сапоги плотно обтягивали маленькую ножку. Несмотря на тяжелую работу, в конце смены она выглядела опрятной и нисколько не утомленной. Фрося любила свою профессию, гордилась ею и умела работать легко и радостно.
— Маша бригадир опытный и много за других делает, а вот на пересменках бывает редко. Помощницей у нее Матрена Кошколазко. Ее мы еще ни разу здесь не видели. Разве это порядок? Надо бывать на пересменках. Как раз тут и необходима помощь бригадира и ее помощника Акулине тоже нужна помощь…
Маша покраснела.
— Характер-то у девахи: даже бровью не повела! — услышала Вера восхищенный голос старика горючевоза. Он кивал в сторону Маши.
Взыскательный председатель колхоза Лойко не критиковал бригаду, а только поблагодарил:
— Спасибо вам, девушки, за старание! Много я знал трактористов, а такого усердия не встречал. Одно слово — москвичи!
Маша закрыла летучку, и сменщицы бегом кинулись к своим машинам.
Звенящую тишину разбудил треск моторов, черноту ночи прорезали лучи фар. Тракторы двинулись в наступление на целину. Ни машин, ни прицепленных к ним агрегатов не видать, по полю движутся только зыбкие, качающиеся пучки света.
Утром следующего дня все девушки, кроме Акулины Губанюк, перевыполнили нормы выработки. Губанюк пришла к Маше и сказала:
— Откомандировывай меня в эмтээс: не ко двору я здесь.
…Затяжной мелкий дождь перешел в ливень, а резкий северный ветер — в ураган. Поля обратились в лужи грязи. Сеять стало нельзя. Остановились бензовозы и ремонтные «летучки». Многие трактористы и прицепщики, побросав машины, разъехались по деревням или отсиживались в вагончиках, в полевых станах. Только в бригаде комсомолки Филяновой работа не прерывалась.
Посоветовавшись с агрономом и председателем колхоза, Маша перебросила все тракторы с сева на пахоту залежи.
«Невзирая ни на какую погоду — не ослаблять темпов, не снижать качества работы!» — крупным шрифтом написала Вера Стругова в «Новостях бригады».
От холода и ливня немели руки. Дождь пробивал даже брезентовые плащи. Поэтому очередной номер «Новостей бригады» Вера решила сделать «горячим». По ее просьбе Маруся Ровных сочинила стихи:
На полях и грязь и холод — слякоть, запустение.
А девчонки-комсомолки пашут в удивление.
Нам и в ливень и в пургу грезятся сады в цвету.
Верим, верим: зацветут, их создаст наш славный труд!..
Стихи не очень складные, но всем девчатам понравились. Сидя под дождем на тракторах и прицепах, они тихонько распевали их, каждая на свой мотив.
Казалось, небо упало на землю: горизонт сузился, не видно было и половины загонки. Все застелила сплошная серая стена ливня. А в шумах ветра от залежной гривы к палатке долетал рокот работающих моторов.
— Не успею! Ой, не успею! — волновалась Катя Половикова, мечась по тесному помещению полевой кухни.
Повариха накинула фуфайку и выскочила за дровами. Порывом ветра девушку с такой силой бросило в сторону, что она упала в грязь. «Держись, Катька, держись!» — уговаривала она себя. Пока донесла охапку дров до кухни, насквозь промокла и продрогла так, что не сгибались руки, — не могла раскрыть коробок спичек.
В окно хлестала мутная волна ливня. За стеной выло, ревело, грохотало. «Должно быть, сорвало лист жести с крыши?» Казалось, полевую кухню с жалкой прожженной трубенкой, с камельком и вмазанным в него котлом вот-вот опрокинет, как утлое суденышко в разбушевавшемся море.
«Катька, а ведь так тебе не разжечь! — с отчаянием сказала повариха. — Придется рубить какой-нибудь старый ящик, хоть и запретила это бригадирша».
Изо всех сил Катя плечом нажала на припертую ветром дверь и снова чуть не шлепнулась в грязь. Раздробив ящик, Катя все-таки затопила печь, и, когда загудело в трубе, на кухне потеплело. Сырые дрова шипели, сочились желтой пузыристой влагой, но все же не переставали гореть.
Вскоре вода в котле закружилась, запенилась, закипела. От котла потянуло вкусным, сдобренным луком и салом пшенным кулешом.
Но если трудно было в такую погоду сварить обед, то еще труднее доставить его трактористкам и прицепщицам в поле, за два километра. В одной руке повариха держала на весу обвязанное скатертью ведро с горячим пшенным кулешом, другой рукой управляла ленивой, ошеломленной секущим дождем клячей. Не раз в дороге Катя плакала, но этого никто не видел, а сама она никому не жаловалась. И если иной раз повариху выдавали заплаканные, красные глаза, то у кого же они не слезились в такой ветер?
Очень счастлива была Катя, когда смотрела, как ее подруги, забравшись в кабину, с аппетитом ели душистый кулеш со свиным салом и пережаренным луком.
— Я б-бы тте-е-бе, Кка-атя, Зо-ло-тую Ззвезду Гге-роя повесила, — стуча зубами о ложку и едва шевеля синими дрожащими губами, шутливо проговорила маленькая прицепщица Груня Воронина. — С каждой ложкой чувствую, как оттаиваю…
Катя подняла глаза на промокшую Груню и, слабо улыбаясь, ответила:
— За кулеш, Грунюшка, Героя не дают… А вот уж если кому и вешать звезды, так это прицепщицам. Трактористке что, она в кабине, а вот прицепщица — это да!
Посиди-ка день-деньской под проливным дождем на таком буяне, покрутись, как сорока на колу! — Катя зябко передернула худенькими плечиками. — Давайте, девушки, подолью горяченького…
— Кулеш был, Катюша, министерский! — сказала Груня, хозяйственно завертывая в бумагу ложку и засовывая ее за голенище.