– Сволочи! Придурки! – цедил Лев, выслушивая новость за новостью от своего пройдошливого, с наклонностями дознавателя, а также «шпика и сплетника», референта по общим вопросам. И уже в одиночестве горячился и негодовал, зверем в клетке мечась по кабинету: два эгоиста, себялюбца, развратника! Только о себе и думают, а – дочь? Какой она вырастит?
Надо вмешаться в жизнь Родимцевых, – был уверен Лев. Хотя бы для того, чтобы понять – что с Машей, как ей помочь. Устроил «случайную» встречу с Еленой. Она ещё издали узнала его, стоявшего в притворной деловитости возле джипа. Подошла робковатой, «заискивающе виляющей» походкой, загораясь щёками, дрожа улыбочкой. Она была по-прежнему недурна собой. Однако тление морщин, нездоровье физическое и духовное уже тронули её лицо и шею. Взгляд был потускневшим, клонился в одолевающей неуверенности и почти что подобострастии книзу и вбок, однако – в прежнем рыскающем разлёте. Как и раньше, отметил Лев, «алчет своими жадными глазищами» разглядеть в человеке сразу и то, и другое, и что-то невидимое пока что для неё. Хочет ещё пожить, стерва, – был неумолим Лев.
Посидели в ресторане. Пили великолепные горчаще-сладкие, подобные, подумалось Льву, выстраданному счастью вина иных, далёких земель. Елена быстро запьянела и без умолку и нудно сетовала на жизнь, на бывших мужей, на мужчин вообще, а также заодно на властей, на государство, – все у неё оказывались в виноватых и должниках. Лев глоточками отпивал вино, отъединённо слушал и покорно помалкивал, однако изредка и вяло повторял про себя – дура, бестолочь, эгоистка, самка. Одно радовало и тревожило: Елена, не сомневался, пригласит его к себе, и он, наконец, увидит Машу и поймёт, так же ли строги и зорки её необыкновенные, дымчато-расплывчатые, мечтательные отцовские глаза, способны ли они вести ласковый, но в то же время какой-то сложный, утончённый разговор? Но важнейшее и несомненное – если беда и с девчонкой, то нужно незамедлительно помочь, не жалея ничего.
Поздно вечером нестойкая, чадящая сигаретой за сигаретой Елена привела холодного, замкнутого до окостенения Льва к себе, – в блочную пятиэтажку-хрущёвку, но уже в другую, самого дальнего и дремучего микрорайона Иркутска, с дурно пахнущим, неосвещённым подъездом, с жутко, безобразно скрипящими скособоченными дверями. Бестолочи, недотёпы! – по привычке ворчал в себе Лев, думая о Елене и Павле. Маша ещё не спала. С неудовольствием, с наморщенным носом встретила в прихожей крепко выпившую мать. Была в пижаме, но увидела Льва – юркнула в спальню, и вскоре «козой-дерезой» выпругнула оттуда, укутанная в кричаще сверкающий разноцветными звёздами, чрезмерно длинный, явно материн, халат. Она была стручково-тонким, нескладно-высоким, мальчиковатым, но очаровательным, живым подростком с косичками, стоящими задиристыми рожками. Лев только увидел её – тревога и хлад мгновенно отхлынули из зажатой груди, и во всём его существе сделалось чуть просторнее, чуть светлее и, кажется, проще, но тоже чуть, совсем немного в его застарелой в привычках груди. Ему захотелось улыбнуться, и он улыбнулся, впервые за много лет улыбнулся от сердца, искренно, и даже подмигнул Маше, по-приятельски, по-свойски.
Присмотрелся к ней – рот большой, неприглядный, нос, напротив, маловатый, подбородок островатый, шея по-гусиному вытянутая. Не красавица, это точно. Но все природные и возрастные недостатки и огрехи её лица скрашивали или даже вычёркивали, для Льва, глаза: её глаза были необыкновенны, притягательны, умны, живы до прыганья. В них Лев угадал одновременно, одномоментно живущие в каком-то необычном содружестве – и озорство с грустью, и натуманенность с солнцем, и ум глубокий и цепкий с отчаянностью и ветреностью, и распустившиеся цветки с какой-то жестковатой травкой. Это были богатые, бездонные и – невозможные, совершенно невозможные, полагал обворожённый Лев, для точного и исчерпывающего описания глаза. Они показались ему радугой, какой-то привлекательной и необходимой, но в то же время неожиданной, даже экзотической разнообразностью жизни.
«И такой-то ребёнок ни тому, ни другому, понимаю теперь ясно, не очень-то нужен. Обормоты, сволочи, эгоисты!»
Маша, зачем-то склонив голову набок, серьёзно до взыскательности смотрела на Льва: можно было подумать, что-то важное припоминала. Но помнить его она, конечно же, не могла.
– Как жизнь…
Лев внезапно запнулся, однако тут же ясно и предельно почтительно добавил:
– …Мария?
– Ой, сколько официальности! А отчество не хотите прибавить? Отвечаю: ничего себе жизнь. Как говорится: живём – хлеб жуём, – бойко спрашивала и отвечала она. Едва уловимо скосилась засиявшими насмешливостью глазами на мать, очевидно желая спросить у неё: можно ли ещё поиздеваться над этим смешным дядей? – Вы кто? Любовник? Хахаль?
– Ты что, Машка, совсем уже? Чего несёшь? Кышь спать, любопытная Варвара!
– Лев. Я просто Лев, Мария.
И Лев для приветствия зачем-то протянул ей свою большую, смуглую, в рубцах и ссадинах руку.
Она мельком, но цепко взглянула на его руку, видимо, стараясь понять, кто и что он, можно ли ему доверять. Видит: одет он богато, модно, выражением худощавого, но красивого лица – вроде как строгий директор школы, которого, точно огня, боятся все ученики. Весь этот Лев такой воспитанный и деликатный, а вот руки у него почему-то мужичьи, – такие же она видела у сантехника, который вчера чинил краны в их квартире.
– Лев? А где же грива, ваше высочество царь зверей лев? – с притворной томностью протянула Маша свою маленькую, но с длинными пальчиками ладонь. Лев приметил, что розово, но прозрачно-бледно накрашены два-три ноготка. «Хм, барышня уже».
– Его гриву общипали львицы, – грубовато засмеялась Елена, икая и пытаясь прикурить погасшую в её губах сигарету.
– Ма, не кури, – попросила Маша, притопнув ногой.
Лев через плечо Елены неожиданно задул с трудом высеченное ею пламя зажигалки.
Маша, отворачивая лицо от матери, едва приметно, но явно поощрительно улыбнулась Льву. А он, будто в заговоре против Елены, тайком и значительно подмигнул.
– Надо же, какие мы все правильные. – Елена размашисто отбросила сигарету, выстукала каблуками в зал и в плаще повалилась на диван. Уткнулась лицом в подушку, обняла её. – А ну вас всех! – И, одолённая хмелем, задремала.
– Так где же ваша грива, господин Лев?
Оказывается, Маша не забыла о своём вопросе. «Внимательная. Настырная. Молодец!»
– Да, мою гриву общипали. Но не львицы, а чересчур любознательные посетители и непогода с ветрами. Такова жизнь.
– А-а-а, вы лев из зоопарка, – теперь играя уже разочарование, наморщила губы Маша. – Живёте в клетке? – И, в пытливой, остренькой язвительности всматриваясь в него, добавила глазами: «Ах, бедненькое животное!»
«Поддевает. Издевается. Так мне и надо!»
– Увы. Не все звери живут на свободе. – Помолчав, Лев примолвил с неестественным вздохом: – И люди – тоже.
Лев не задержался в гостях. Попрощался с Машей, опять за руку, как принято между мужчинами. Из тьмы лестничной площадки повернулся лицом к юной леди, стоявшей в освещённом проёме распахнутой двери. Медленно спускался по ступеням вниз, а она отчего-то всё не закрывала дверь полностью и, кажется, стояла возле щёлки. На улице он встретился с осенью, которая пахнула в него сыро и холодно. Было уже заполночь, ни одного окна не светилось, и небо пребывало в непроглядности, однако Льву почему-то чудилось, что тепло и светло, что широко и высоко всюду. Он ехал в своё безотрадное Чинновидово, светом фар пластая ночь, даже мотал автомобиль, чтобы растревожить и справа, и слева тьму и ночь. «Пацан! Что вытворяю!» Можно было подумать, раздвигал пространство своей жизни. Мчался точно ракета, газовал, лихачествовал. Однако ему не хотелось ни домой, ни куда-либо ещё на этой земле. Не заметил, что проскочил Чинновидово. А когда понял, уже километрах в десяти от посёлка, то не вернулся. Летел по пустой, прополаскиваемой дождём дороге к Байкалу. Стоял на берегу. Стоял час или два, а то и больше. Ноги порой заливало волнами. Хрустяще перекатывалась галька. Байкал был сер, ворчлив, нервен. Лев огорчённо подумал, что великое озеро недовольно ночным гостем.
Стал схватываться робким, неверным костерком восток, брезжило, а измокший Лев стоял на том же месте, словно бы упрямился. Быть может, ему хотелось дождаться другого Байкала – сияющего, умиротворённого, желающего спокойно и рассудительно поговорить с нежданным гостем. А Лев верил, что с Байкалом возможно поговорить, что возможно ему ввериться, как человеку, как самому лучшему на земле человеку, и какими-то знаками славное, священное море посоветует, посочувствует. Посыпался дождь нудной игольчатой моросью, вывалились из тьмы гористой тайги и нагромоздились на воде и по берегу мозглые бугры туманов. Вскрикивали большие невидимые птицы и били по воздуху крыльями, – представлялось, что сквозь гущу прорывались к воде или не могли улететь дальше, вязли. И вдали, и вблизи было неясно, потёмочно: омертвелая серость обмотала и придавила этот прекрасный мир озера и гор.
– Недоволен, старина? Осуждаешь, что ли?
Но уезжать всё равно не хотелось: ждал, вот-вот выглянет солнце, пробьёт лучами хмарь, и с Байкалом, отворённым, просветлённым, безмятежным, можно будет поговорить. Великое озеро поймёт так, как надо, и посочувствует, – хотелось верить Льву. Однако солнце не показывалось, тучи сдвигались и слипались, образуя над головой провислые хребты. Снова полил дождь, закипела возле ног вода. Секло по глазам.
– Отгоняешь? Что ж, прости, если что не так.
Домой ехал медленно, заглядывал на небо, ожидая просветов. Но небо обещало только лишь дождь и, видимо, надолго.
35
После посещения дома Родимцевых что-то такое непривычное в сердце Льва сделалось сильнее его воли и разума. Он снова случайно повстречал Елену и вскоре – сошёлся с ней. Это был странный союз, но со стороны их совместная жизнь выглядела приличной и пристойной, такой, быть может, как у всех или у многих.