Но, собственно, семейной, совместной жизни у них не выстроилось, потому что Лев не хотел с Еленой семьи, общего дома и хозяйства. Они жили раздельно. Она ему нравилась, но, определил он в себе, – частями. Несомненно, Елена неглупа, бывает прекрасной собеседницей, она великолепна этой своей узкой талией и стройной, по-прежнему девичьей фигурой, этими своими редкостными беспокойными яркими глазами чувственной ненасытности и женского любопытства. Ещё что-то приятно было Льву в Елене, ещё что-то даже восхищало минутами, а то и днями, и – дольше. Несомненно, Льва тянуло к Елене. К тому же она бывала мила и пикантна. Но – он не любил её.
В его сердце для Елены ничего не было. Не было для неё ни холода, ни тепла. Он понимал: как бы ни старался, но полюбить её не сможет, потому что она – неинтересна ему, она – банальность, она – поточный продукт дурно устроенной всеобщей жизни, она – подобна миллионам других женщин. Пусть кто-нибудь ищет в ней то, чего хочется, о чём мечтается, а он уже разгадал её всю, а потому вся она ему не нужна.
Но он никогда не обидел её, был с ней ровен, вежлив, даже временами непритворно ласков.
И, несомненно, заглаживая и маскируя свою нелюбовь, он помогал Елене всячески. Не жалел денег, если просила или намекала, и так просто давал нередко и всегда щедро. По праздникам подносил роскошные подарки, оплачивал всевозможные увеселения. К каждой их встрече – непременный шикарный букет цветов и дорогие вина. Но ни разу Лев не переночевал в её квартире, ни разу не был открыто нежен с ней в присутствии Марии, которая какое-то время даже и не понимала, что они любовники, сожители в каком-то смысле, что её мать чуть ли не жена этого необычного красивого мужчины с грустными большими глазами и что она сама едва не падчерица ему.
Привозил их в чинновидовский дом, они могли погостить два-три дня, и он увозил их назад. Вместе, всегда втроём, бывали в компаниях на вечеринках, пикниках, втроём ходили в театры, на концерты, в музеи и втроём же путешествовали по стране и за границей, посещали курорты и лечебницы. Елену как мать тешило и радовало, что Лев столь щедро, совершенно безропотно и с крепко упрятываемой заботливостью отворял для Маши дверь в мир культуры, в мир людей, знакомил её с городами и странами. Но и в мелочах Лев был великолепен, восхищал Елену – покупал «юной леди» одежду, и никогда не торговался, заботился о её здоровье и пропитании, чуть что с ней – тут и невероятные лекарства, и светила-врачи. Случалось, помогал ей готовить уроки, и увлечённо, деликатно это делал, нанимал репетиторов и, можно сказать, надзирал, чтобы они добросовестно исполняли свои обязанности. Перевёл её в престижный лицей. Удивлялась очарованная Елена: Маша – не его дочь, попросту чужой для него человек, а она сама, Елена, и Лев – не муж и жена, тоже, в сущности, посторонние друг другу люди, однако такой светозарный, неослабевающий поток внимания к чужому ребёнку, столько с ней возится, такие капиталы издерживает. Что это, почему, зачем? Странно.
Лев понимал, что какие-то такие или схожие вопросы могут возникнуть у Елены, и ясно, вразумительно, предполагал, ответить ей не смог бы, но искал на них ответы, объясняя и отвечая для себя, объясняя и отвечая по-своему, в привычных, но порой противоречивых раздумьях: «Я, похоже, был бы изумительным отцом, неважно, для одного ребёнка или – даже для десятерых. Ей-богу! У меня, оказывается, ещё не высохло сердце. Но получился в жизни моей непутёвой такой нерадостный расклад: я не состоялся ни отцом, ни мужем. Увы, это факт, а факты, говорят во всём и всегда здравомыслящие наши заклятые приятели англичане, упрямая вещь. Возможно, я один и виноват в моих бедах и нестыковках. Что ж, как спелось, так спелось! Но жить-то дальше надо, и душа к тому же запросила новой песни. И если судьбе, или Богу, было угодно, чтобы в моей жизни появилась Мария, это пока маленькое, желторотое создание, которому нужно помочь, которое не лишним было бы направить, я, возможно, смогу посодействовать ей стать… стать правильным человеком. Да, правильным, именно правильным: нужна точность в ответственных словах, и это слово, думаю, самое точное и справедливое, когда говорят о воспитании и становлении. Правильным – чтобы во взрослой жизни не совершила она роковых ошибок, не оступилась бесповоротно. Правильным – чтобы стала хорошим человеком, хорошей женщиной, а значит, прекрасной женой и матерью. Правильным – чтобы вся её жизнь прошла в любви и трудах души».
И однажды, и было похоже, что нечаянно, Лев сказал Елене – надо, чтобы Маша правильно взрослела и развивалась, что она умный, душевный, живой человечек, однако её ум и душа требуют тщательной правильной огранки.
– Какой ты молодец, Лёвушка! Экий щедрый, заботливый. Золотой ты наш, суперной мужик! И словцами какими красивыми сыпешь, как жемчугами, – «огранка» да «человечек», да ещё чего-то. Ай, умочка ты наш! – И она чмокнула Льва в щёку, однако тут же с подзуживающей серьёзностью взглянула, «впилась», в его глаза: – А скажи-ка мне, простой продавщице, косноязычной недоучке, что значит, правильно взрослеть?
Он снисходительно, но сдержанно усмехнулся:
– Что же тебе, Лена, непонятно? Правильно – это правильно. А неправильно – это неправильно. Например, недосыпь или, наоборот, пересыпь в блюдо соли – приятно будет кушать? Или насыпь туда, где нужен сахар, соли, например. Или – наоборот. Каково будет? Вот и вся премудрость.
– Педаго-о-ог! – зачем-то указала Елена пальцем вверх, поддразнивая и с удовольствием укалывая Льва.
Он никак не отозвался, его лицо оставалось холодным и чужим.
– Какой-то ты не такой, как все, – смутилась и напряглась Елена. – Чем дольше мы знакомы, тем меньше понимаю тебя. Кто ты? Какой ты? Откройся, в конце концов!
Но Лев снова промолчал. Он понимал, что если объяснять, то необходимо будет многое, очень многое объяснить и растолковать. Надо будет рассказать о своей неловкой – «конечно, неловкой и к тому же глупой» – жизни, о своих страшных разочарованиях, о своём периодически разрастающемся озлоблении на жизнь, на людей и даже на мир целый со всем его «дурно живущим» человечеством, рассказать о своих сокровенных, но несбыточных мечтаниях, о своей остывающей, но отныне неожиданно, даже внезапно затеплившейся душе. Надо будет раскрыться, то есть разоблачить самого себя. Но зачем смущать и напрягать эту простую и в сущности всё же неплохую женщину? Ей потом нелегко будет житься, она потом с подозрением и недоверием будет смотреть на мужчин, и не найдёт себе настоящую пару. И врать он не будет, запутывая, дурача человека, а потому лучше молчать, с театральной загадочностью усмехаясь или отшучиваясь.
– Молчишь? Ну, молчи, молчи. Хм, правильный молчун!
И она вдруг оттолкнула Льва, крылышки её носа и губы выбелило нахлынувшей ожесточённостью. Заплакала, зарыдала. Он понимал её боль, но – не утешал, не жалел, лишь сказал, пряча глаза:
– Лена, прошу, успокойся. Ты навыдумывала невесть что, взвинтила себя, а – зачем, подумай.
«Противленцем-тихушником меня называл в детстве отец, – грустно вспомнилось Льву. – И ты почти что угадала мою скрытую суть, прозорливая женщина с рыскающими глазами».
36
Елена не сразу поняла, что нелюбима. А когда, наконец, разобралась, своими женскими уловками перепроверив догадки и опасения, первое время терзалась, злилась, но тайком и молчаливо, сжимая душу. Лишь в редких порывах возмущения и гнева дерзко спрашивала у Льва, что ему надо от неё, кто он такой для неё? Он по-прежнему не отвечал определённо, не отзывался искренностью. Зачастую отмалчивался, с сухой ласковостью всматриваясь в её горящие слезами глаза и зачем-то стараясь улыбнуться, но – лишь сморщивались губы.
– Куда ты клонишь? Чего ты вечно обдумываешь? Чего тебе надо от меня? Я рядом с тобой – вроде подвешенная. За ногу. Вниз головой. Лягушка для опытов. Эй, дяденька учёный, мне тяжело висеть! Пожалей меня, наконец! Сжалься!
Он произносил добрые, утешительные слова. Но Елена видела и понимала, что он ищет слова, как, ожесточаясь сарказмом, определяла она, «мелочь в кармане», хотя кошелёк забит купюрами, но, предполагала она, видимо, не для неё.
А однажды, изрядно выпив в одиночку, предъявила Льву:
– Вот что, друг любезный мой: женись на мне немедленно или пшёл вон! Ну, чего молчишь, молчун? Шустренько в рот воды набрал, да? Хотя бы брызни в меня. Или – плюнь, чтобы поняла я окончательно.
Он промолчал, сдержанно, кивком головы, попрощался и ушёл. Не появлялся неделю, другую, месяц, полгода. Елена отбурлила в одиночестве, наревелась украдкой от Маши. Деньги кончились – сама позвонила, и их совместная жизнь потихоньку снова вошла в прежние, внешне приютные и благодатные берега почти семьи, почти счастья, почти любви.
Помалу в Елене улеглось где-то и что-то внутри, потому что надо было, временами говорил так Лев, как-то жить. Рассудила в себе: следует, наверное, быть довольной, что ей и её дочери помогают и нередко столь щедро, широко, что даже можно и не работать, блаженствовать. Видела, что вокруг по жизни многие потихоньку пристраиваются, притыкаются туда, где потеплее и посытнее. Ничего, живут, не до гордости и самолюбия. Теперь такая жизнь – каждый за себя, неужели кому-то непонятно? Что ж, надо, наконец-то, и ей приноравливаться, притираться, а гордыньку свою положить в мешочек, завязать его крепким узелком и запрятать подальше. Пусть лежит, может быть, когда-нибудь пригодится. От Павла помощи не дождаться, опустился человек, выпал из жизни нормальных людей, а дочку кто будет растить и вести дальше? Да и самой ещё охота пожить, по-человечески, красиво пожить, а не абы как.
Нелюбима, кажется? Да отчего же нелюбима, помилуйте! Мужик – да какой мужик! – рядом с ней; выходит, чем-то держит его, выходит, что-то есть в ней особенное, приманчивое. Может, Лев так любит – вроде как с холодком, сурово, если хотите, и загадочно. Да, загадочно любит! В сериале про такую любовь недавно показывали, да, именно про такую любовь: то ли любят друг друга, то ли не