ова, опущенная на грудь, Ванькой-встанькой покачивалась на тонкой шее, и смешила, и умиляла Льва. Он свернул в выдолбленный в скале аварийный тупик: пусть поспит. Легонько опустил спинку её сиденья, и она сразу и блаженно свернулась калачиком, не просыпаясь. Утомилась бедолага, столько всего на неё свалилось, – долго смотрел он на неё, что-то, видимо, пытаясь угадать, провидеть. Потом приник лбом к рулю, однако уснуть не смог: душа трепетала, кровь бродила, как в хмелю.
Мария очнулась на рассвете. Потянулась, зевнула, не сразу открыла глаза, очевидно блаженствуя. А когда открыла, то тотчас глянула на Льва так, словно бы хотела спросить: где же снова по твоей милости я оказалась? Он понял: её влекло поворчать, выказать характер. Какие мы строгие! – усмехнулся он. И, может быть, она и выговорила бы ему, уколола бы в своей обычной ухватке, однако ненароком увидела в зеркале своё подпухшее, «страшное» лицо, «мартышку», как она порой любила в таких случаях выразиться.
– С добрым утром, принцесса… на горошине.
– Не смотри на меня в упор! – отвернулась и склонилась она к боковому окну, поспешно растирая ладонями глаза и щёки. – С добрым утром… принц… на колесе. Что, мы уже приехали?
– Ещё нет. Километров шестьдесят осталось. – Он лукаво подмигнул: – Ты ничего не хочешь? Вон кусты. Сбегай.
– Поехали. – Она зачем-то притворилась перед собой, что рассердилась.
Но не проехали и километра, она, зардев и наёжившись, попросила-таки остановиться. Сбегала в кусты, не единожды оглядевшись. Вернулась сумрачная и нахохленная. Он деликатно не смотрел на неё прямо. Понимал: ещё такие неродные друг другу, но уже, уже вместе. Однако вскоре Мария забыла, что надо быть недовольной чем-то, ворчливой, – понемногу раскрывалась неведомая для неё земля, и она с ненасытностью ребёнка смотрела по сторонам, вертясь, озираясь, спрашивая у Льва: а что это, а вон то, а как оно называется? Он охотно пояснял, рассказывал.
Потом перед ними, окончательно выехавшими из скалистого, серого ущелья, покатилась к западу обширная долина, лучезарно осенённая всходившим за их спинами солнцем. «Солнце будто бы подталкивает нас своми лучами вперёд, помогает нам», – невольно подумалось Льву, и ему хотелось об этом сказать Марии. Но не посмеётся ли она над ним, такая неисправимая злоязычница? Ничего, они ещё о многом наговорятся! По правую руку дыбились горящие снегами и льдами хребты и гольцы Саянских гор, по левую – вал за валом глухих таёжных лесов. Мир вокруг первобытен, безлюден, затаён, но густо ярок, солнечен, бескраен, прекрасен, как, возможно, ничто в этом мире. А какое над ними небо – сияющее зовущее, зацветающее миллионами оттенков синевы и глубины! Да, да, несомненно, столько всюду разлито примет того, что его и его юную Марию ждёт счастливая жизнь! Мария так и налезала на стёкла, вглядываясь во все пределы; не выдержала – открыла боковое окно и высунулась чуть не по плечи наружу. Лев видел, что она улыбалась и схватывала ртом воздух. Душа его умиротворялась, нежилась.
– Не простынь, Маша.
– Сколько ещё до нашего места?
«До нашего, сказала? Это больше её сердце, а не только разум, говорит».
– Километра два до сворота, а потом полтора до нашего.
– У-у-у, клёво! Мы будем в этой долине жить!
На свороте с шоссе на узкую, укатанную гравийную дорогу – цветастый, крикливо пышный, весь в завитках и зазывных картинках рекламный таблоид:
Замок «Драйв». Господа, вас ждёт отменный стол, мягкая постель, камин. А также к вашим услугам удобная охраняемая автостоянка, идеальное, на любой каприз турснаряжение, опытные услужливые проводники и инструкторы и многое, многое чего ещё. Милости просим в любое время дня и ночи! Вы испытаете настоящий драйв!
Лев затормозил перед таблоидом, с хозяйской неспешностью, раскачко вылез из машины, ломиком мощно и ловко – «У-у, медведь какой!» – протянула Мария – выворотил столбик с этой бесцеремонно влезшей в этот совершенный природной строй надписью, резко-грубо заволок всю конструкцию в кусты, зачем-то притопнул по надписям раз и другой. Отряхнул-отёр руки, издали с притворной сумрачной веселостью подмигнул Марии:
– Нам здесь с тобой никого не надо. Согласна?
Её нос на крылышках вздрогнул, губы поджались. Отозвалась с вязкой певучестью:
– Ага-а-а. – И отчего-то засмеялась, но тихонько, пристиснуто.
«Ясно, девчонка ещё, – развалко уселся Лев за руль; газанул так, что рой щебня выскочил из-под колеса, но, свернув с трассы, по гравийке поехал бережно, медленно. – Вижу, не понимает, о чём я ей сказал. Ничего, разберётся, и жизнь наша утрясётся помаленьку».
– Надеюсь, в яму ты меня теперь не запихнёшь? – прищурилась она с игривой воинственностью.
– Я тебя вон на ту, самую высоченную, сосну заброшу. Прямо сейчас. Будешь оттуда каркать.
– Зачем оттуда? Я могу и здесь. Карр! Карр! Ну, как оно?
– Вредина, гляжу, ты ещё та.
– Сам такой.
«Что-то совсем уж мы дети детьми, особенно я… молодящийся старичок».
– Мир? – протянул он ей руку.
– Угу, – с притворной неохотой подала она ему свою ладонь остренькой кокетливой лодочкой.
Дорога замысловато петляла в разлапистом, мрачно-тенистом ельнике, который, можно было подумать, упрятывал подход вперёд и одновременно отсекал отход назад. И дорога, и эти ели тоже, наверное, помогали укрыться от людей, – подумалось Льву. А Мария зачем-то обернулась через плечо и увидела за собой лишь непроницаемую, густо-зелёную, вислую стену. Невольно взглянула на Льва. Он понял: тревожится, а может, и боится.
– Теперь, Мария, мы вместе. Не робей.
– Я и не робею, – отозвалась она зачем-то бодренько и даже не без дерзинки, однако тут же смутилась. Протянула: – Мра-а-ачный лес.
– Что хочешь – тайга кругом.
– Мы что, будем жить в зимовье? Как таёжники?
– Нет, в добротном доме. Даже со всеми удобствами. – Он немного помолчал, покусывая губу, и спросил: – А если бы пришлось в зимовье или в шалаше жить и можно было бы удрать – жила бы со мной?
Она не сразу ответила:
– Не знаю.
– Молодец. Не врёшь.
Остановились на укатанной, просторной, но плотно и кряжисто окаймлённой елями площадке. Когда вышли из автомобиля, Лев приобнял Марию за плечо. Она не напряглась, не отстранилась, а даже, показалось ему, чуть-чуть принаклонилась к его боку.
52
– Вот он, твой дворец, принцесса.
– Мой… дворец? – зачем-то поднялась Мария на цыпочки и вытянула шею.
Перед ними ухоженный, любовно обжитой уголок. Высокие, с башенками ворота, в обе стороны от которых – затейливая, ажурного кованого металла ограда. Тут же на входе лавочки, урны для мусора, выложенная тротуарной плиткой дорожка. Лев открыл ключом калитку – пропустил Марию первой во двор. Он широк, с клумбами, с вазонами, но пока пустыми. А главное – дом: великолепный двухэтажный, но небольшой кирпичный особняк затаённо и чуждо смотрел на них шестью тёмными, отражающими угрюмую прозелень округи окнами. Дом этот, конечно, не замок, совсем не дворец, однако выстроен в своеобразном, новомодном готическом, духе. Он с четырьмя остроконечными башенками, с раскидистой шатрообразной крышей; флюгером господствовал в вышине горделивый шпористый петух, – что-то во всём этом от декораций к съёмкам сказочного фильма. Крыльцо и веранда широкие, гостеприимные, полагал Лев. Ещё видны постройки, поразбросанные по декоративно пёстрой сосновой с берёзами роще, – видимо, гостиничные домики, складские помещения и баня.
– Целое хозяйство теперь у нас с тобой, Мария. Поместье, можно сказать, – не без значительности в голосе уточнил Лев.
И ему представлялось, что Мария непременно должна была бы выкликнуть что-нибудь этакое жизнерадостное, оптимистичное – «клёво!» или «супер!». Однако, чуткий, прозорливый, влюблённый, он тотчас понял, что ошибается, и ошибается жестоко, что ощущения его и слова его – поддельны, глупы даже. Встревожился: его Мария стоит-сжимается потерянно, она грустна, она тягостно и затаённо молчит. С укоризной к себе осознаёт Лев такое очевидное, но секунду-другую назад беспечно отвергаемое его душой, что Мария – ещё далеко, далеко не взрослый человек, что она воистину ещё маленькая, беспомощно хрупкая, уязвимая до последней жилки, да что там – просто девчонка ещё. Очевидно, что ей боязно, неуютно, одиноко. Он приволок её к этому помпезному, вычурному, к тому же чужому дому с дурацким петухом наверху и в этом доме, главное, нет её матери, нет ни единой родной души, нет её вещей, нет как нет поблизости её закадычных друзей и одноклассников. Лев же размечтался, что она возрадуется, почувствует себя осчастливленной, осчастливленной им, этаким новоявленным в её жизни дядей благодетелем, и как-нибудь выразит ему свою признательность, свои восторги и всё такое в этом роде. «Молодец: сходу разобралась – ненастоящее перед ней счастье».
– Ну, что, Мария, как тебе строение? – невольно упавшим голосом спросил он, отчего-то не назвав дом домом. – Нравится хотя бы немножко?
– Ничего, нравится, – машинально и бесцветно отозвалась она.
– Тебе тоскливо?
– Да-а, как-то, знаешь ли, не по себе стало. Пока ехали – ничего было, а сейчас почему-то прижало душу, как камнем.
Помолчали, стоя перед шестью зоркими сумрачными глазами-окнами. Мария спросила жалобно, на перерыве голоска:
– Мы здесь будем жить только вдвоём?
– Немножко надо бы, Мария, вытерпеть. Потом вернёмся к людям, к твоей матери, к моей сестре с племянником и начнём жить открыто. Как все. По-человечески. У нас с тобой там прекрасный дом, у нас с тобой Чинновидово. Выше нос, принцесса!
Но сам понимает и страшится: как же ему надо постараться, чтобы Мария была счастлива и довольна рядом с ним, чтобы что-то истинное, непридуманное состоялось у того и у другого в этом пока что чужом и чуждом для обоих доме. Для него с горечью и обидой очевидно – он для неё всё ещё, наверняка, никто, просто какой-то чужой, к тому же странный дядька, вероломно выкравший её, продержавший в яме, а теперь затащивший бог весть куда и бог весть зачем. Стоит-жмётся она около него, такого высокого, могучего, зрелого, в солидной дорогой одежде по сегодняшней холодной погоде, а она – этакая пичуга глупенькая, этакий подранок жалкий, да к тому же нелепо радужная в своей